Степень важности многих вспомогательных наук зависит чисто от случайных обстоятельств. Так, например, чем беднер письменные памятники, оставшиеся от какого-нибудь народа или какой-нибудь эпохи, тем драгоценнее становятся материалы, доставляемые нумизматикою. Никто не вздумает писать римскую историю по римским монетам и медалям. Но для истории Карфагена, имеющей очень много пробелов в письменных известиях, дошедших до нас, монеты, отрываемые в развалинах карфагенских, имеют некоторую важность. Еще драгоценнее бактриянские монеты, при совершенном недостатке других данных, помогающие нам уловить хотя несколько сухих имен для истории этого безвестного царства. Точно так же, если б, например, у бактриян или пар-фов были в употреблении гербы, и если б до нас дошло несколько их, важность их была бы неоцененна. Но, к несчастию геральдики, гербы употребляться начали только во времена феодализма и рыцарства, с XI или XII века; а история средних веков, к нашему счастию, очень хорошо известна по бесчисленным летописям, актам, запискам, литературным произведениям и другим письменным памятникам, и гербы не могут сказать нам о ней почти ничего заслуживающего внимания. Генеалогия каждого знатного французского или немецкого рода и заслуги его предков подробно и отчетливо занесены в летописи и акты — какую же пользу для себя извлечет история, рассматривая герб этого рода, сообщающий неопределенные намеки на один или два факта из числа тысячи фактов об этом роде, превосходно занесенных в письменные памятники? Неужели надобно рассматривать гербы неаполитанских или испанских Бурбонов, чтобы узнать их происхождение от французских Бурбонов? Такова драгоценность и всех материалов, доставляемых западною геральдикою истории Западной Европы. Потому геральдика французская, английская, немецкая лишена всякого значения для науки и служит просто предметом любопытства для немногих любителей. Из ученых исследователей никто не считает ныне в Западной Европе нужным заниматься геральдикою.
Еще менее важности может иметь она в русской истории. Если б дошли до нас гербы Аскольда и Дира, мы были б очень рады возможности узнать, были ли между собою родственники Аскольд и Дир или нет. Но даже Олегов щит, сохранившись на вратах Византии, не сказал бы ничего интересного: подвиги Олега мы знаем довольно подробно из Нестора, знаем и то, что он был родственник Рюрика. А гербы не были известны не только при Аскольде и Олеге, но даже и во времена Алексея Михайловича русские люди не имели о них понятия, что прекрасно говорит Ко-тошихин, слова которого приводит и г. Лакиер. Неужели же мы узнаем что-нибудь интересное из гербов Александра Даниловича Меньшикова или барона Шафирова? Неужели рассмотрение герба Суворова-Рымникского познакомит нас с фактом, что он взял Измаил и разбил французов при Нови? Или нужно сличить герб Пушкина с гербом «Арапа Петра Великого», чтобы узнать, что наш поэт по женской линии происходил от Ганнибала?
Другое дело — подробное рассмотрение печатей и сфрагистика. Печати употреблялись с незапамятных времен и русскими, как и всеми другими народами. Правда, что на Руси употреблялись они такие, какие кому вздумается, а не по строгим правилам, как это было в некоторых других землях. Котошихин говорит опять, что даже в его время русские, когда им случалась надобность иметь печать, избирали каждый какую ему вздумается. Но все-таки исследование печатей XIV–XV веков, может быть, доставило бы несколько указаний для русской дипломатики, хотя, при беспорядочности употребления одних печатей, при общеизвестности значения других (напр., городовых печатей), нельзя и на этой скудной ниве набрать много колосьев. Потому русские историки, не получая большого пособия от сфрагистики, обращали, однако, на нее некоторое внимание. И чем более страниц уделил бы этой науке г. Лакиер в своей книге, тем более было бы в ней страниц, имеющих значение для истории.
Но на геральдику не считал нужным обращать внимание ни один из исследователей русской истории; и г. Лакиер, занявшись ею очень основательно, представил в своей книге неопровержимое свидетельство, что русская история ничего не теряла от небрежения, с каким оставляли в стороне этот предмет другие изыскатели. Внимательное рассмотрение не доставило ему ни одного факта, ни одного намека, сколько-нибудь интересного для исторических соображений.
Быть может, г. Лакиера поддерживала в его утомительной работе мысль, что он докажет древность русского дворянства и опровергнет мнение, найденное им в каких-то французских книжках, будто бы у нас нет древних родов. Но это мнение не стоило опровержения. Ни один иностранец, имеющий хотя малейшее понятие о России, не сомневается, что у нас есть довольно много княжеских и дворянских родов, происходящих от Рюрика, и таким образом имеющих тысячелетнюю древность. А к этому результату сводят все возражения г. Лакиера. Потому надобно думать, что он или не совсем точно понял мнение, которое опровергает, или, если встречал его действительно выраженным в том смысле, который занимает его, то написал свое исследование в опровержение ничтожного мнения. Писать книгу в объяснение того, что в России есть роды чрезвычайно древние, значит то же, что писать книгу в объяснение того, что русские говорят не по-татарски, — живут не в кибитках, а в городах и селах, едят хлеб, а не сырую рыбу, и т. д. Кто же сомневался в этом? Роды, происходящие от Ярослава, известны каждому из всякой книжки о русской истории, нового об этом нельзя сказать ничего, если не считать особенно важными следующих генеалогических доказательств о
существовании потомков Кия, Щека, Гостомысла и даже Мосоха (основавшего, как известно, Москву):
Принадлежат ли эти качества (древность и владение поземельною собственностью) нашему дворянству? Мы не будем вдаваться в подробности о быте наших предков в доисторические времена; заметим только, что и в то время были у славян старшины, вожди, роды которых не могли исчезнуть с прибытием к нам трех братьев Норманнов… История не сохранила известий, какие именно дворянские роды происходят от этого корня; тем не менее начало этих родов теряется в незапамятной древности (стр. 307 и 310).
Цветок на могилу певца в стане русских воинов.
Сочинение А. Иевлева. С.-Петербург. 1854.
Умом и чувством и душою Меня создатель наделил,
Как своей милостью святою,
И, благ податель, одарил По всемогущей своей воле Взамен богатой, красной доли Уменьем мыслить, рассуждать,
Уменьем думой забавляться,
Любви и чувству предаваться И сладко плакать и мечтать.
Этот список дарований автора приводит к трем замечаниям: 1) Нельзя не радоваться, что г. Иевлев наделен и одарен так щедро; 2) к числу его дарований по собственному его перечню не принадлежит дар писать порядочные стихи; 3) он подносит «цветок» не столько памяти «Певца в стане русских воинов», сколько собственным дарованиям.
Экономические очерки Александра Аплечеева. О монете.
Спб. 1854.
Брошюра г. Аплечеева заключает в себе не менее 30 страничек. Прочитав их, вы не узнаете, что такое монета, если не знали прежде; а если знали, то чтение брошюры не уменьшит вашего знания. Следовательно, сочинение г. Аплечеева очень удовлетворительно достигает своей цели доставить удовольствие автору, не принося вреда читателям, которых, впрочем, и не будет иметь.
Новые повести. Рассказы для детей. Москва. 1854’.
Книжка эта сама по себе не интересна. «Новые повести» едва ли не хуже всех старых и рассказаны самым неправильным языком. Но — какие странные события могут иногда возникать от самых незначительных причин! — книжка эта послужила поводом к следующему случаю.
Одна почтенная тетушка, имевшая пятерых племянников и племянниц, — если угодно, я даже могу их назвать по именам: старшего племянника звали Петруша, ему было тринадцать лет;
двух младших братьев звали Боринькою и Ваничкою; сестриц их — старшую Анетою, младшую Полиною — эта почтенная тетушка купила «Новые повести» и начала читать их с детьми. Много было прекрасных нравоучений в книжке; но всего более обратило на себя внимание тетушки правило, высказанное в конце одной из повестей: «Не должно быть неблагодарным; ибо неблагодарность есть порок». — Слышите, mes enfants, прибавила тетушка: нехорошо быть неблагодарным; это очень нехорошо.
— А что ж это называется: неблагодарный? спросил Ва-ничка.
— Неблагодарным называют, мой Друг, того человека, которому сделали какую-нибудь услугу, а он сам потом не хочет сделать такой же услуги своему благодетелю.
— А благодарные люди как же делают? спросила Полина.
— Они делают так: положим, я тебе доставила удовольствие; и ты мне старайся сделать удовольствие; тогда и будешь благодарна. Ты видишь, что я стараюсь вам доставить удовольствие; и ты делай так же.
— Ма tante, ведь вы доставляете нам удовольствие, когда читаете нам эту книжку? спросил опять Ваничка.
— Конечно, мой дружок.
Этот разговор происходил после обеда. Вечером приехали гости; сели играть в карты, дети остались одни в своей комнате.
— Messieurs et mesdames, знаете ли, что я вам скажу, — закричал Петруша, вскочив со стула: — тетушка говорила, что надобно платить услугою за услугу. Так ли?
— Разумеется, так; нечего и спрашивать, отвечали ему все в один голос.
— Я вздумал, что мы неблагодарные.
— Отчего ж это? спросила Анета.
— Как отчего? Ты уж большая (Анете было 11 лет); тебе пора понимать; ты не такая маленькая, как Полина.
— Я прежде была маленькая, а теперь я все понимаю, обидевшись возразила осьмилетняя Полина.
— Слушай же, если понимаешь. Большие пишут нам, детям, повести для нашего удовольствия; стало быть, и мы должны писать для больших повести. А если не пишем, значит мы неблагодарные.
Петруша был одарен замечательною силою ума, как вы, читатель, видите из этого. Уличенные в неблагодарности, слушатели его готовились уж заплакать — но он, не останавливаясь, продолжал свои умозаключения: