люди с уголовным прошлым, фанатики и сумасшедшие, шулера, торговцы наркотиками, страдающие манией грошового и призрачного величия, – все они были на службе у немецкой пропаганды и повторяли с восторженным и лакейским энтузиазмом ее идеи, проникнутые мрачным прусским идиотизмом. Нельзя было не ощущать ежедневно унизительность этого положения, когда какой-нибудь бывший сутенер произносил по радио речи, в которых учил французское население патриотизму, чести и европейской солидарности. Невозможно было выносить, помимо всего, оскорбительную и малограмотную высокопарность этих статей. И с этим, конечно, нельзя было примириться.
Капитан Пьер при всем желании не мог бы объяснить этого Антону Васильевичу; но это было неважно. Кратковременное совместное пребывание в партизанском отряде их связало крепче, чем они были бы связаны при любых других обстоятельствах, даже если бы они говорили на одном языке и любили бы одни и те же вещи.
Но и в отряде Антона Васильевича не обошлось без литературы. Он назывался «Русский отряд „Максим Горький“». Я не знаю, почему автор «Моих университетов» был выбран как духовный шеф, если так можно сказать, этого партизанского отряда. Вспоминая все, что он написал, я не нашел в этом ничего, что могло бы оправдать его такую, именно такую, посмертную роль. Но, надо полагать, что мы по-разному понимали его и мы видели мир разными глазами, и, вероятно, Антон Васильевич, за которым до тех пор я никогда не наблюдал особенной склонности к литературе, имел какие-то собственные основания для того, чтобы так назвать свой отряд. Для него они были очевидны, потому что, когда я его спросил об этом, он мне ответил, что Горький – правильный и хороший писатель. Я задумался о неожиданной судьбе этого литературного псевдонима и о кажущейся неправдоподобности того, что через много лет после смерти Горького, в одном из французских департаментов, на пятый год гигантской войны, некие люди разных национальностей – русские, поляки, французы, испанцы – будут объединены под этим названием; и в их представлении потом эти два слова, «Максим Горький», будут вызывать не литературные описания, не те или иные ассоциации из его книг, а нечто совершенно другое: лагерь, лес, дороги, немцы, пулеметы и бои.
Немецкое командование знало, что дороги небезопасны, что в стране действуют партизаны. Но оно было лишено возможности вести разведывательные операции и не могло поэтому знать, где произойдет очередная атака. Несмотря на усиленную охрану транспортов, немцы почти всегда терпели поражение.
Одна из засад отряда «Максим Горький», первая его операция, была на дороге № 454. Партизаны лежали в лесу, на земле, за пулеметами. Несколько часов все было тихо – изредка проезжали крестьянские подводы или проходили люди. Потом, после длительного и напряженного ожидания, они увидели, наконец, немецкую транспортную колонну. На грузовиках, на подножках автомобилей стояли солдаты с ружьями наперевес. Они ехали уже много километров все в той же обманчивой тишине, которая каждую секунду могла прерваться. Еще один поворот дороги, еще одно широкое поле, еще несколько белых столбов, еще несколько долгих минут, и постоянно ровный шум мотора, врывающийся в эти безмолвные поля и рощи и замирающий в них. Еще один поворот.
И вдруг неизвестно откуда – отчаянный грохот нескольких пулеметов, падающие на всем ходу тела и беспорядочный крик. Первые машины начали поворачивать обратно, последние еще не успели остановиться; и над всем этим беспорядком, в летнем жарком воздухе, невысоко от земли, два разных, одновременных и несмешивающихся шума: треск и грохот близких пулеметов и внезапно захлебывающийся свист пуль. Немцы отвечали, стреляя в лес, но боя, в сущности, не было. Капитан, командовавший колонной, сразу свалился на дно грузовика с разбитым плечом, кровь медленно и густо окрашивала зеленое сукно его тужурки. Правая рука его помощника, лейтенанта, была прострелена, его адъютант был ранен. Некоторые грузовики остановились; немцы быстро погрузились в уцелевшие машины и на полном ходу уехали назад. Надо было полагать, что по этой дороге они больше не проедут.
На следующий день в штаб Антона Васильевича сообщили, что город Saint-Seine только что эвакуирован немцами. Небольшая группа партизан была послана, чтобы забрать материал, оставленный немецкими войсками. Когда, по расчетам Антона Васильевича, они должны были уже въехать в город, оттуда послышалась ожесточенная стрельба.
Это оказалось результатом двойной неосведомленности. Партизаны не ожидали, что в городе еще могут оказаться немцы; те, в свою очередь полагали, что в этом районе нет партизан вообще. Небольшой интендантский отряд, оставшийся в городе, увидев вооруженных людей – их было пять человек, – открыл по ним огонь. Партизаны приняли бой. Именно эта стрельба была слышна в лагере. Тогда в город было послано подкрепление. Немцы, солдаты регулярной части, не сдавались; рвались гранаты, ни на минуту не стихал огонь. Но после часового боя все было кончено, и ни одному из них не удалось, спастись. В приказе об этом столкновении после перечисления захваченного материала, стоят следующие слова:
«С нашей стороны двое из лучших товарищей пали храбрецами, с оружием в руках. Это:
Константинов Михаил (русский)
и
Ренэ (француз)».
В приказе эти слова помещены именно в таком непривычном для глаза порядке. И когда я читал, то вдруг в этом печатном тексте перед моими глазами возник как будто бы маленький кусочек кладбища с этими могильными надписями и этими объяснительными скобками, определяющими национальность: Константинов Михаил (русский), Ренэ (француз). Это невольно вызывает мысль о героизме и абсурде и еще о том, что, в силу исторической и географической случайности, во французской земле, в глубинах прекрасной Франции лежит столько тысяч иностранных трупов, целая армия мертвецов всех экспедиционных корпусов – англичан, американцев, русских, новозеландцев, поляков – всех тех людей, которые умирали за то, чтобы мир стал лучше, и смерть которых, наконец, может быть, не окажется напрасной.
Все это кончилось 9 сентября 1944 года, когда произошла последняя, самая длительная и упорная операция – взятие города Шатильон; долгий бой в лесах из-за каждого дерева и каждого холмика. Он отличался особенной беспощадностью – никакие регулярные войска не дрались бы лучше, чем партизаны. Это объяснялось, кроме всего прочего, и тем, что и Антон Васильевич, и его товарищи знали до конца, что такое партизанская война, они помнили это еще по России – и применяли теперь свой незаменимый и гибельный для противника опыт.
«Немцы сдавались в течение всего дня; бежавшие преследовались нашими партизанами, и окружающие леса были совершенно очищены. Лейтенант, полковник, многие офицеры и чины гестапо были убиты, ранены или взяты в плен нашими войсками. Была захвачена очень значительная доля оружия и экипировки всякого рода».
Так произошла личная встреча Антона Васильевича с «чинами гестапо», та самая встреча, которой они так тщетно искали в Париже и от которой до сих пор он так упорно уклонялся. Он стоял, заложив руки в карманы штанов, в своей партизанской форме, к нему подводили пленных, он кивал головой и говорил по-русски: – Хорошо, хорошо, – и смотрел мимо них своими, как всегда, невыразительными глазами. Этих людей видел также Алексей Петрович. Теперь они перестали быть опасными; длительный кошмар этого кровавого идиотизма подходил к концу.
Отряд «Максим Горький» – в числе отличившихся, наряду с преобладанием русских фамилий, стоят и другие имена: Соважо Морис, Феликс, Паскуаль, Саренсо, Кабелло-Галистео – Барселона, Париж, Мадрид, Россия – и раздавленный немецкий орел.
Русская эмигрантская организация, с которой, в частности, столкнулся Антон Васильевич, состояла из людей, полагавших, что первейший их долг – борьба против врагов России. Она возникла в июле 1943 года, и большинство ее инициаторов одновременно состояло в рядах французской Resistance. По мере расширения этой организации в нее вступали самые разные люди, вплоть до бывших белых офицеров. Некоторые из них дрались в советских партизанских отрядах против немцев. Их официальные задачи не могли быть, конечно, иными, чем те, что стояли перед ЦК СВП. Это были: помощь советским военнопленным и организация их побегов, саботажи на производстве, пропаганда против поездок в Германию, вооруженное сопротивление немцам, посылка переводчиков в советские партизанские отряды.
Некоторые из эмигрантов действовали с совершенным бесстрашием, которое мог бы отрицать только очень пристрастный человек. Я знал многих из них; женщины принимали в этой работе не меньшее участие, чем мужчины. Они часто служили гидами для советских, и мне неоднократно приходилось наблюдать, как по парижской улице шла эмигрантская дама и вслед за ней пять или шесть советских пленных, в костюмах с чужого плеча и с тем непередаваемым советским видом, по которому их тотчас же можно было отличить от всех. Достаточно было, чтобы их остановил агент гестапо, и им и их гиду угрожали бы самые жестокие наказания – от страшных немецких лагерей до расстрела.
Были эмигранты, служившие у немцев, пользовавшиеся относительным их доверием и состоявшие одновременно в русской патриотической организации. Они были чрезвычайно полезны для общего дела, но им постоянно угрожал самый большой риск, и многие из них, к сожалению, погибли.
Они были самыми разными по происхождению: офицеры, моряки, люди, принадлежавшие к русской аристократии. Они прожили десятки лет вне родины, о которой имели теперь самое приблизительное представление; но оказалось, что национальное чувство было в них сильнее всего, и ради него они были готовы жертвовать собой, не ожидая от этого ни награды, ни даже признательности. Между ними и советскими людьми не было ничего общего – кроме этого, самого сильного ощущения: и те и другие родились и выросли в России. И вот за то, что, казалось, должно было представляться эмиг