— Верно, — подтвердил Смирька.
— Значит, ростом и сам зверь не больше собаки. Не такой уж, значит, страшный он, чтобы человеку его бояться. Гляди теперь: тут я следы приметил и вчера с вечера весь этот остров флажками обнес.
Впереди перед ними — на задах у школы — был большой остров леса. Кромкой его шел обрыв: там речка. Низко на деревьях вдоль всей стены леса тянулась бечевка. С нее свисали красные тряпочные языки, друг от друга не больше метра.
— Не знаю, что за черный зверь, — сказал Сысой Сысоич. — А волки и лисицы флажков боятся, не выйдут из круга. Думается, и этот сразу-то на нас не осмелится. Я кругом весь лес флажками обнес. А теперь вот что.
И он рассказал Смирьке свой план.
Сам Сысой Сысоич зайдет справа в лес. Черный, верно, набродил ночью-то в кругу. По свежему следу Зорька разом его найдет.
Черный по деревьям лазает. А тот зверь, что может лазать, ходом от собаки уходить не станет. Зорька живо его посадит на дерево. Тут уж дело Сысой Сысоича с дерева его снять.
А Смирьке взять гончего и пройти слева, вдоль кромки леса. Стать посреди, примерно у обрыва над речкой. Если Сысой Сысоичу понадобится гончий, он крикнет. Тогда спустить пса со сворки.
Смирьке не очень-то понравилось, что он будет один: вдруг да не дождется зверь охотника и выскочит на него, на Смирьку? Лучше бы позади Сысой Сысоича тихонько идти. Однако попроситься не решился.
Сысой Сысоич зарядил ружье. Разошлись.
Смирька прошел до середины стены леса и выбрал себе место, где ждать: стал у большой сосны, что наклонно росла у обрыва.
Все-таки не у самого леса… в случае чего.
Гончий вел себя смирно. Сел в снег и уставился на лес.
Смирьке казалось, он простоял целый час, пока наконец услышал в глубине острова тонкий Зорькин лай.
И еще чуть не час прошел, пока раздался выстрел. Гончий так рванул поводок, что Смирька полетел в снег. Но поводка не выпустил.
«Готов! — подумал Смирька поднимаясь. — Идти, что ли, или тут ждать?»
Но Зорька опять залилась. И гончий вскинулся.
Смирька еле удерживал сильного пса.
Вдруг из лесу донесся крик:
— Го-го-гооо!.. кай!.. баку!..
Смирька понял: «Пускай собаку!»
Он перехватил гончего за ошейник, замерзшими пальцами с трудом отцепил поводок. Пес ринулся в лес.
Стоя с пустым поводком в руках, Смирька соображал:
«Видно, одной Зорьке не справиться. Уходит зверь».
Тоненький лай Зорьки подвигался влево.
Вот там же тяжко, гулко забрехал гончий.
Теперь лай обеих собак слышался все с одного места.
«Опять посадили зверя на дерево, — сообразил Смирька. — Сейчас Сысой Сысоич еще выстрелит».
Тянулось время.
Вдруг лай стал злее. И громче.
Он приближается.
Смирька обернулся: за сосной такая круча, наверняка шею свернешь.
А лай все ближе и ближе.
Смирька поспешно стряхнул с ног лыжи и полез на отлогий ствол сосны. Долез до первого сука, уселся на нем; крепко охватил ствол руками и впился глазами в лес. Собаки лаяли уже совсем близко.
Из-за деревьев вывалилось что-то черное, ростом с овцу.
«Он!» — подумал Смирька и похолодел.
Черный скачками качал в глубоком снегу — прямо к сосне.
Смирька хотел крикнуть что есть мóчи. Но горло перехватило.
С громким лаем вынесся из лесу гончий. За ним Зорька. Они быстро настигали зверя.
Но Черный был уже под сосной.
«Полезет — я долой спрыгну!» — успел только подумать Смирька.
Но Черный с разбегу свернулся в клубок — и полетел с обрыва.
Смирьке видно было, как его подбросило на одном выступе, потом на другом.
«Вдребезги!» — решил Смирька. Охватил ствол ногами и съехал на землю.
Зорька и гончий метались под сосной и злобно скулили: они боялись кинуться с кручи.
Потом разом повернули в одну сторону, побежали по краю обрыва туда, где был пологий спуск.
Смирька был уверен, что Черный разбился и лежит теперь под кручей. Взглянул вниз и глазам не поверил: Черный все так же, скачками, махал посередине реки.
Но и собаки уже опять настигали его.
Черный остановился. Упал на спину.
Гончий первый ринулся на него. Но с воем отскочил назад, свалился. Забарахтался в снегу с визгом.
Черный уже бежал дальше. Сзади осторожно наседала на него Зорька. Как только зверь оборачивался, она проворно отскакивала в сторону.
Черный неуклюже взобрался на небольшой обрыв того берега.
«Уйдет!» — подумал Смирька и, тут только вспомнив про Сысой Сысоича, заорал во весь голос:
— Сюда! Сюда!
— Чего орешь? — послышался сзади голос Сысой Сысоича. — Раньше-то что молчал?
Охотник свернул в сторону от сосны и побежал, ловко скользя лыжами по снегу, к спуску. Зорька лаяла за рекой. Смирька нацепил лыжи и тоже побежал к спуску.
Когда он взобрался на тот берег, в роще перед ним грохнул выстрел. И как бы в ответ ему раздался такой страшный рев, что Смирька стал на месте, как вкопанный.
Второй выстрел — и рев оборвался.
Теперь прикончил!
Смирька побежал в рощу.
Черный неподвижно лежал в снегу. Сысой Сысоич удерживал за ошейник Зорьку: она рвалась вцепиться в зверя.
— Подержи-ка, — сказал Сысой Сысоич, когда Смирька подкатил к нему.
Смирька взял Зорьку, стал ее оглаживать, не спуская глаз с Черного.
Мертвый зверь был весь покрыт длинной жесткой шерстью. Своей лобастой башкой, толстыми лапами он напоминал медведя, но ростом был не больше полугодовалого медвежонка.
Сысой Сысоич поднял его за заднюю лапу.
— Тяжелый, черт! — удивленно пробормотал охотник.
Теперь Смирька увидел, что зверь не весь был черный: по бокам шли широкие желтые полосы, как оглобли.
— Так! — сказал Сысой Сысоич, оглядев зверя. И бросил его в снег. — Впервые довелось такого встретить. А слыхать слыхал. Говорят, сродни он и хорьку и медведю. Росомаха зовется.
Смирька поспешил рассказать, как зверь с обрыва кинулся и не разбился.
— Говорят, самый крепкий зверь, — сказал Сысой Сысоич. — Крепче медведя. Три заряда съел. И гляди, что с гончаром сделал.
Гончий подходил к ним на трех лапах. На щеке его и от плеча до колена зияла глубокая рваная рана.
— Ну, — заключил Сысой Сысоич, — отплатили за Шарика. Теперь потащим зверя в школу, тут недалеко. Пускай там посмотрят, велик ли зверь и так ли страшен.
Опять ребята стали бегать в школу тропкой. И Смирька с ними.
Поганки
Становилось голодно, надо было подумать о мясе. Я взял ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. На ночь сюда собирались утки.
Пока дошел — стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог.
«Ладно, — подумал я. — Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может вернутся».
Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него.
Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звезды поблескивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушенную, несмолкаемую, как ручеек, песню козодой-полуночник.
Но набежал ветерок. Звезды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было.
Наконец запела зарянка. Ее цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти веселой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства.
Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор.
Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьи головки.
Вот они, утки! Как незаметно сели…
Я стал прилаживать ружье, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое.
Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щек на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки!
Вот уж не по душе охотникам эти птицы!
Не то чтобы мясо их на самом деле было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки — не дичь.
А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни в чем не повинную птицу. Застрелит и бросит.
Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнет ее ногой и раздавит.
Разозлился и я: стоило целую ночь мерзнуть! Подождите же!
А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили.
Вдруг — раз! — как по команде «разом-кнись!» — одна направо, другая налево. Расплылись.
Не тратить же на них два заряда!
Расплылись немного, повернулись лицом друг к дружке и кланяются. Как в танце.
Интересно смотреть.
Сплылись — и нос к носику: целуются.
Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят.
Мне уж смешно: птицы ведь, — какие они речи держать могут!
Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло.
Такая досада: посмотреть бы еще на их игры!
Стал собираться уходить.
Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись — до чего красиво! — так и полыхают.
А в клюве у каждой платочек зеленой тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра!
Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесом и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зеленые ладошки.