— Конечно. Да что от него проку? Patria quae de lapidae et aqua laudatur.[15] Мало радости от такого имения.
Так за разговором помаленьку пробежало время, и вот уже доложили, что обед подан. Сама Эржике, раскрасневшаяся на кухне, явилась с сообщением, что суп на столе.
В столовой, стены которой были украшены портретами отпетых разбойников вроде Гарибальди, Фелициана Заха * и Виктора Гюго, их ожидала старенькая женщина.
— Моя сестра, госпожа Маржон.
Старушка с улыбкой посмотрела на Кёрмёци честными серыми глазками, очень маленькими и к тому же на удивленье глубоко посаженными, и спросила:
— А вы ведь не узнали меня, милый Кёрмёци!
— Нет, — пробормотал тот смущенно. — То есть…
И Кёрмёци удивленно и беспомощно уставился на женщину. Голова у него гудела, ноздри раздувались, а рот так и остался открытым.
Неужели перед ним была Жужика?! Та самая, словно куколка красивая, стройная и шустрая девочка, которую когда-то все звали «Огоньком»?!
А маленькие, как у мышки, глаза, в которых светились светлячки ласкового, доброго смеха, продолжали смотреть на него.
— Кричи громче, — предупредил Борчани. — Жужанна почти ничего не слышит! — И он кивнул на слуховой рожок, лежавший рядом с тарелкой госпожи Маржон.
Марьянскому кровь ударила в голову. Теперь у него не оставалось больше никакого сомнения, что героиней мойванского приключения была Эржебет Борчани с ее глухою тетушкой. Он и сам не мог понять, почему все это так взволновало его. Ведь какая ему была разница: она — не она? И тем не менее на сердце у него стало вдруг удивительно хорошо от сознания, что теперь его предположения подтвердились. Он мысленно представил себе всю картину: как у них по пути из Кеккё сломалась тележная ось, затем начался дождь, загнавший их, промокших до нитки, на хутор к чабану, и как чабаниха, переодев их в платье дочки Аннушки, уложила спать в единственно свободное помещение — в хлев… Постукивала о тарелку ложка, звякала вилка, а мысли Марьянского были только об этом.
Эржика сидела рядом с ним, и Марьянский чувствовал, что ему пора бы заговорить с нею. До сих пор они не обменялись еще ни единым взглядом. Марьянский начал подыскивать слова, но из десятков тысяч их он не смог подобрать и четырех-пяти, подходивших к данному случаю.
Между тем ему никто не мешал говорить, поскольку за столом царила та самая гробовая тишина, что часто бывает предвестницей скуки, но которую опытная хозяйка одним-двумя простыми вопросами умеет ловко подавить еще в зародыше.
Все ели молча. Только управляющий после каждого съеденного куска вытирал усы и то бормотал какие-то полуслова: «Ну и ну! Н-да, н-да!» — то вздыхал. Его извечную шутливость и буйную веселость сменила застенчивая грусть.
— Кушайте, господа! — нарушал иногда тишину хозяин. — Петер, отведай-ка вот этих голубцов! Ах, Эржи, Эржи! Что ж ты не угощаешь своего соседа?
В ответ на это замечание Эржике взяла со стола блюдо с голубцами и протянула его Михаю.
— Не смею, — выдавил тот через силу.
— Неужели вы откажете мне?
— Нет, что вы, не откажу! — поспешил заверить Марьянский и взял к себе на тарелку один голубец.
— О, вы плохой гость, — пожурила его Эржи.
— Но зато действительно добрый человек, — неожиданно возразил он, подчеркивая каждое слово.
Девушка вопросительно посмотрела на него. И этот ее взгляд словно огнем полыхнул у него по жилам.
— Узнаете хоть теперь-то меня? — продолжил Марьянский завязавшийся наконец разговор.
Эржи прикидывалась спокойной, но маленькое ее сердечко уже сжималось от страха.
— Откуда же я должна была знать вас?
Марьянский засмеялся и, приглушив голос, добавил:
— С той поры, когда вы еще были девочкой-крестьяночкой.
Лицо Эржи вдруг вспыхнуло, словно факел. Потупив глаза в тарелку, девушка сидела и не хотела больше проронить ни слова.
Михай наклонился к ней:
— Отказываетесь?
Эржи продолжала молчать. Взор ее блуждал с предмета на предмет: он то застывал на каком-нибудь кресле, то перебегал на малюсенькие, цветочками разрисованные чашечки, стоявшие на верхушке серванта, оттуда — на свирепое лицо доблестного Фелициана Заха, на старомодный чепчик тетушки…
— Так вы мне ничего и не ответите?
— То был сон, — пролепетала Эржи. — Тетушка сказала, что все это мне приснилось.
Вот так неуклюже, с трудом, завязался общий разговор, но мало-помалу сотрапезники попривыкли друг к другу, и с каждой новой переменой испарялась и натянутость. Особенно великая заслуга в этом принадлежала вину да граненым бокалам из скленовской гуты, украшенным следующей загадочной надписью: «Испив, положи ты меня отдохнуть. А как встану, налить не забудь». Гости, выполняя просьбу бокалов, пили и клали их на бок, но те, благодаря своим тяжелым, округленным донцам, тут же сами поднимались, так что приходилось наливать их снова и пить, пить.
На почве этой взаимной предупредительности за столом воцарилось настолько отличное настроение, что к концу обеда господин управляющий уже не давал никому и рта раскрыть и во весь голос отпускал шуточки в слуховой рожок старушки — сестры хозяина. Борчани же переругал подряд всех королей мира, в том числе и отечественных, пока за десертом не добрался и до Арпада, который не угодил ему тем, что остановился со своей армией в этом крае, где восемь месяцев зима и только четыре — лето.
Кофе по-турецки подавали в саду. Кёрмёци улучил минутку, чтобы побыть наедине с Михаем.
— Ну, что ты скажешь о девушке, братец?
— Очень хороша и мила, — просто ответил Михай.
— Что верно, то верно! Жаль только, что она не может стать твоей женой.
— Не может? — взволнованно перебил его Михай. — Что вы говорите? Как так не может?
— Нет у них денег, Меа culpa[16]. Ошибся я. Старик промотал большую часть состояния. Ты же слышал его рассказ перед обедом.
Марьянский помрачнел.
— Так что же нам теперь делать? — беспокойно спросил он.
— Выпьем кофе, попрощаемся, а завтра утром — в путь.
— Но…
— Поищем тебе другую. А может быть, и вообще бросим это дело. Видел бы ты в свое время Жужанну. Знаешь, какая краля писаная была! Отдали бы мне ее тогда, я бы обеими руками за нее ухватился. А во что она превратилась? Да я ни за какие сокровища на свете не согласился бы, чтобы такая вот старушенция ездила со мной в одной коляске, спала в одной комнате и называла меня своим «милым старичком».
— Да, но…
— Знаю… знаю… «Букашечка». У тебя только и разговоров, что «Букашечка». Впрочем, это и понятно, когда «Букашечка» так хороша.
— Дело не только в «Букашечке»… не только в ней… — глухим, упавшим голосом возразил Марьянский. — Но, может быть, не стоит так торопиться с выводами? Вдруг наше первое впечатление ошибочно?
— Ошибочно оно бывает в смысле «есть ли», а в смысле «нет» — ошибок не случается.
В этот момент к ним приблизилась Эржи с кофейником и чашечками. За нею следовал Борчани, несший коробку сигар и чубуки; чуть позже приковыляла госпожа Маржон. На кофе пришел и еще один гость — господин Планже, которого хозяин отрекомендовал как «единственного друга дома». Он прибыл не один, а с сынишкой, восьмилетним проказником. Эржике принесла четыре чашечки, значит, господина Планже ожидали. Планже был разбогатевший виноторговец, живший в соседнем доме, из которого он велел проделать калиточку (вероятно, с согласия Борчани), ведущую прямиком в соседний сад, что означало тем самым признание за ним права посещения сада в любое время. Впрочем, у господина Планже был и свой собственный сад, гораздо красивее соседского, и потому дарованное ему право, на первый взгляд, не представляло большой ценности. Однако, поскольку у господина Планже не было жены (она умерла три года назад от черной оспы), а Эржи после полудня всегда находилась в саду, это право все же могло представлять и большую ценность.
Господин Планже был маленький, уродливый, с редкой рыжей бородой и веснушчатым лицом человечек, прочно державшийся на «сорока». Я говорю — прочно, потому что все три года подряд после смерти его жены он упорно отрекомендовывался сорокалетним. Такое нежелание распроститься с сим округленным числом выдавало его твердое намерение жениться. О том же свидетельствовали и его постоянные возгласы и намеки: всякий раз, когда его Мицу (этот милейший озорник, которого Планже, как образцовый папаша, повсюду таскал за собою) бедокурил, разбивая окно или голову школяра, господин Планже вздыхал: «Мать ему нужна». Если же другие не меньшие озорники разбивали голову Мицу, господин Планже опять-таки, вздыхая, говорил: «Мать ему нужна». Эта присказка господина Планже была известна в городке всем, и школяры-третьеклассники однажды даже написали крупными буквами объявление и незаметно прикололи его на спину Мицу: «Мать ему нужна». С этим «анонсом» Мицу прошелся почти через весь город, от самой Клопачки до Нижнего Хутора, повсюду вызывая улыбки и производя большое впечатление в домах с невестами.
Мужчины курили и беседовали. Мицу же со своей рогаткой почти тотчас исчез в кустах смородины — искать воробьев. Госпожа Маржон вязала и быстрыми маленькими глазками старалась по движению губ мужчин угадать, о чем они говорят. (Ибо глухие за потерю слуха получают от богов компенсацию в форме любопытства,) Что же до Эржике, то она удалилась в беседку и погрузилась в чтение какого-то романа.
— Это ужасно, — возмущалась госпожа Маржон, — целыми днями не выпускает из рук книги! Того и гляди, с ума сойдет, так забила свою бедную головку этими выдумками!
Но, по крайней мере, на сей раз тетушка заблуждалась: Эржике только глядела в книгу, но душа ее не следовала за героем романа, храбрым и отважным Пурпурато *, в его удивительнейших приключениях. Да и к чему, когда вокруг нее самой происходит нечто подобное. Молодой человек, необычным путем, буквально с неба, упав к ней позавчера ночью, сегодня опять с такою смелостью появляется на ее горизонте. Совершенно так же, как пастушок, пробравшийся под самые окна башни Гризельды *, а затем следовавший за ней по пятам буквально на край света.