— Это я вам взамен вчерашнего цветка прислал.
— Так он же не вам был подарен, — возразила Эржи строптиво.
— Знаю, романтическому разбойнику. Угадал?
Эржике, сверкнув белыми зубками, весело рассмеялась.
— Вы — великий кудесник, Марьянский! Угадываете самые большие мои причуды. Однако, ваше высокоблагородие учено-степенство, если вы хотите знать, — тут личико милой озорницы приняло серьезное, торжественное выражение, — вчера вы мне, признаюсь, чуточку даже понравились.
Марьянский, задетый ее насмешливой, задиристой интонацией, отвечал в тон ей:
— О, я нахожу это вполне естественным. Ведь какая изумительная картина: у ног маленькой Эржи — грозный разбойник, какой-нибудь Глигор Пинте или Яношик! * Об этом можно было бы потом всю жизнь рассказывать. Да, тут уж всему виною — я. Но не может же человек каждый день менять свои занятия. И потом, если бы я хоть знал! Увы, вчерашний день миновал, а сегодня — у нас уж нынешний. Попроси я вчера вашей руки, вы, может быть, ответили бы согласием?
— Нет.
Михай начал свертывать сигарету, но она у него никак не получалась: то рвалась бумага, то высыпался табак.
— Видите, снова причуда. Это из какого еще романа? Нравился, а замуж за меня не пошла бы. Из этого следует логический вывод, что…
— Что же?
— Что, поскольку сегодня я вам не нравлюсь, вы можете ответить мне согласием.
Эржи мечтательно склонила набок головку и, безвольно уронив руки, промолвила:
— Возможно.
— Покорнейше благодарю.
Весь этот разговор был, разумеется, шуткой, игрой. У Амура тоже есть коготки. Это был и отказ — но только на один раз, было в ответе и «да» — но не навечно. И снова остался Марьянский в сомнении и неуверенности. У него перед глазами стояли два компаса: один показывал в его сторону, другой — в противоположную. Какой же из двух — правильный? Вот почему умные мореходы на корабле имеют три компаса: будь у них только два, причем один неисправный, они не знали бы, в каком направлении им идти дальше. Когда же у моряка три компаса — правилен тот курс, который одновременно указывают две стрелки…
Поэтому-то Михай, уйдя из дома Борчани, и начал подыскивать себе такую третью стрелку. В номере гостиницы он застал Кёрмёци, который, сидя подле чемодана, тщетно пытался втиснуть в него свои вещи.
— Черт бы побрал все это барахло. Всегда его на обратном пути почему-то больше.
— Что вы делаете, дядюшка?
— То же самое, что и ты сейчас начнешь делать. Собираюсь домой.
— Сейчас?
— Да, сейчас, — тяжело отдуваясь, проговорил старик и так наподдал каблуком сапога закрывшийся наконец чемодан, что тот кубарем полетел под кровать. — Сделали дело, пора и в путь. Загребли три мешка ветру.
— Что случилось, скажите ради бога? — испуганно воскликнул Марьянский.
— А то, братец, что был я сейчас в местном банке. Заведует им мой приятель Янко Кожехуба. От него-то я и узнал, что Борчани по уши в долгах. Был я и у нотариуса, Сепи Чорованского, моего дальнего родственника, и убедился, что закладной лист имения в Сельакна вдоль и поперек испещрен именами кредиторов, и первые из них насмехаются над последними. Как, достаточно с тебя этого?
Михай опустился на стул, словно не в силах выслушать этот рассказ стоя. Лицо его побледнело, а на лбу проступил холодный пот.
— Нет, недостаточно! — глухим голосом возразил он, постукивая тростью по ковру. — Уже недостаточно. Теперь слишком поздно.
— Не понимаю. Что — поздно? — удивился старик, но в голове его уже зародилась догадка. — Несчастный! — воскликнул он. — Уж не был ли ты там и…?
— Был, но…
— Не сделал же ты ей предложение?
— Нет, — признался Михай бесконечно печальным голосом.
— Ну, слава тебе господи! Великий камень скатился у меня с сердца. Ведь нет у них ничегошеньки, даже приличного платья подвенечного нет или там мебели. Я готов сквозь землю провалиться от стыда перед тобою. Это я уверил тебя, что там есть «похлебка». А есть там всего-навсего штук двенадцать нижних юбок и столько же серебряных ложечек…
Михай поднялся со стула и подошел к раскрытому окну. С горы Ситня тянуло прохладным ветерком, ласкавшим его разгоряченное лицо. Михай прижал свою крупную голову к прутьям железной решетки и устремил неподвижный, бездумный взор на город, на суетившихся на улице людей: поденщика, везущего кирпич на тачке (явление редкое для Шельмеца, где новый дом строят раз в сто лет); торговку, присевшую на корточки подле своей корзины; рудокопов, с лампами и кирками за плечом, шагавших под окном; на ветхую церквушку, на колокольне которой лениво тикали столетней давности часы, медными руками стрелок неуверенно показывая уносящееся время. (Да, давненько не показывали они такой злосчастной минуты!) И пока он так пристально смотрел перед собой, картину города вдруг заволокла какая-то пелена, бурые домики его ринулись с горы вниз, и сама гора бросилась им вдогонку, а тут и церковь пустилась в пляс на площади. Живые же существа тоже заплясали, будто их вихрем подхватило. Танцует поденщик с тачкой, торговка и ее корзина, куры в своих клетках, шахтеры с лампочками и даже священник, шествовавший со святыми дарами в сопровождении крохотных служек. А крики и шум, которые поднялись при этом, будто лезвие незримого клинка, вонзились в голову Михая, причиняя нестерпимую боль.
Старый Кёрмёци тем временем семенил по комнате и что-то говорил-говорил ему, вернее, его спине. Но Михай все равно ничего не слышал.
— Не горюй! — убеждал старик. — Есть на свете и другие девицы. В прошлом году, например, их на шесть процентов больше, чем мальчиков родилось. В газетах об этом писали. Так что не печалься. Да ответь же ты мне хоть что-нибудь и начинай собираться в дорогу!
Подойдя к племяннику, он весело потряс его за плечо и повернул к себе лицом, но в тот же миг выпустил, удивленно воскликнув:
— Эге! Да у тебя на глазах слезы. Черт побери! Что с тобой? А-а, понимаю, ты плачешь по «Букашечке»! Ну, не дури. Сказал же я, ты купишь ее.
Из груди Марьянского вырвался сначала какой-то мучительный хрип, но прозвучавшие затем слова были решительными и твердыми:
— А если я скажу, что мне нужна девушка?
— Какая еще девушка?
— Эржи.
— Что ты мелешь чепуху? — вспылил Кёрмёци, вытаращив от удивления глаза. — Это же невозможно! Я ведь сказал тебе, что у нее и гроша ломаного за душой нет!
Марьянский только плечами пожал.
— Ну так что же?
— Так ведь «Букашечка»…
— Ну, в крайнем случае, не куплю «Букашечки».
— Что ты сказал? Не купишь «Букашечки»? Да ты что, с ума сошел?
— Да, сошел.
— Но я-то этого не допущу! — заявил Кёрмёци и стукнул кулаком по столу. — Я пообещал моей бедной сестричке, твоей покойнице матери, на ее смертном одре, что буду оберегать тебя. Так вот, сударик мой, я запрещаю тебе такой легкомысленный шаг.
Услышав такое заявление, Марьянский гордо вскинул голову и выкатил колесом свою широкую, крутую грудь:
— Ну, это мы еще посмотрим!
Старик совсем рассвирепел. Лицо его сделалось красным, как мак. Ни слова не говоря и только сердито размахивая руками, он выскочил из комнаты, так хлопнув за собой дверью, что затрясся весь дом. И только, уже сбегая вниз по лестнице, он смог выдавить из себя хриплым голосом:
— Ну погоди, ты увидишь! Увидишь!
Вскоре следом за дядюшкой вниз спустился и Михай; он нашел старика в столовой уже немного успокоившимся. Кёрмёци ел и пил торопливо, как это делают рассерженные люди.
Михай хотел присесть рядом с ним, но дядюшка рявкнул:
— Убирайся отсюда. Не хочу с тобой даже за одним столом сидеть!
Племянник, ни слова не говоря, пересел за соседний столик.
— Еще бутылочку, официант. Чего-нибудь получше, — приказал старик.
Официант принес ему бутылку вина. Кёрмёци, попробовав, прищелкнул языком. Затем, наполнив до краев объемистый бокал и выпив его залпом, он уже дважды прищелкнул языком. Тем временем на лице его происходила смена декораций. Краснота переместилась со всей физиономии на поверхность носа, где ей, по-видимому, больше нравилось. Но с лица исчезла не только краска гнева, со лба пропали морщины, а после третьего бокала старик вновь обрел разговорчивость.
— Гм, — забормотал он себе под нос, — а эта Эржике и впрямь хорошенькая кошечка! Клянусь честью, она мне нравится. Что правда, то правда…
— И какая непритязательная, скромная! — подхватил неожиданно Михай.
Старый управляющий влил в себя еще один бокал, окинул строгим холодным взглядом непрошеного собеседника, но из его напускной суровости ничего не вышло.
— Да, конечно. Если бы только не «Букашечка». И снова Михай бросил от своего столика:
— Хватит с меня и «Пальфы».
— Конечно, хватит, — согласился вдруг дядюшка, разглядывая на свет отливающее рубином вино в бокале. — Вот такого же цвета у нее ротик… А, Михай?
— Такого же, милый, добрый дядюшка. Можно мне, дядюшка, к вам пересесть?
— Нет, нет, сиди лучше там. Так мы скорее поймем друг друга. А то я чертовски зол на тебя. Но когда же ты успел втрескаться в эту перепелочку? Просто уму непостижимо! А это ты верно говоришь, что с тебя и «Пальфы» довольно. Честное слово, довольно. Официант, еще бутылочку!
И тут-то Михай обратился к нему со своей главной просьбой:
— Сходите, дядюшка, к ним, посватайте ее за меня.
— Как? Чтобы я еще и сватать пошел? Не раздражай меня, слышишь?! Пусть лучше у меня ноги отсохнут. Молчи и не требуй от меня невозможного! — вспылил старик.
— Не упрямьтесь, милый дядюшка. Отчего же невозможно, если вы захотите?
— Невозможно, потому что… потому что… — Тут Кёрмёци, не сразу найдя аргумент, запнулся. — Потому что мой фрак уже запакован.
— Ну, если только это, — весело подпрыгнул со своего стула Михай и обнял старика, — то такой беде легко помочь. Я сейчас же открою ваш чемодан. Дайте мне ключ.
И Марьянский проворно помчался наверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки. На душе у него было удивительно легко от сознания, что он одним-единственным решительным словом отрекся от «Букашечки», пусть великолепной, как сам рай, земли, но со вчерашнего дня словно камень давившей его сердце.