На счету его были две дуэли — в таком маленьком городке это уже само по себе достаточное украшение, причем обе из-за замужних женщин, что делало обаяние Пишты Тоота совершенно неотразимым.
Иштван Морони за юбками не бегал вовсе и потому споткнулся о первую же хорошенькую юбочку. Во всяком случае, когда приспела пора (возвестил о том, кстати, не Чернокнижник, а «Будапештский вестник»), иными словами, как только Морони стал чиновником восьмого класса, он отправился в Торнайю и привез себе оттуда жену, очаровательную Эржебет Сабо, которую до того за два года повстречал на балу в Путноке; длинные, черные, как ночь, волосы, карие сияющие глаза и розовая из тончайшей кисеи юбка сразили его мгновенно и безвозвратно. Какая-то дивная горячая волна разлилась по телу Морони. Будто завороженный, он не сводил со своей волшебницы глаз, а после суперчардаша сказал ей:
— Выслушайте меня, мадемуазель. Если господь пожелает того, как желаю я, а министр пожелает, как пожелает господь, то вы, и только вы, станете моей женой.
Девица, как водится, зарделась и с досадой взмахнула кружевным платочком, влажным от пота.
— Ах, оставьте! Не смейте говорить об этом!
Сказано это было одному Морони, но у меня, как у рассказчика, в числе множества прав есть и такое: стать на место своего героя, коль скоро мне это угодно, и — не говорить об этом. Вот я и не буду говорить. Да и к чему? Ведь ежегодно на нашей планете миллионы и миллионы людей вступают в брак. У каждого имеется интимная история, которую можно рассказывать бесконечно. Со временем эти истории-реликвии вытаскиваются на свет из тумана воспоминаний и становятся достоянием внуков, вынужденных в мельчайших подробностях знакомиться с тем, какие обстоятельства и какие перипетии сопутствовали женитьбе их дедушек на их бабушках. Речь об этом трогательном предмете обычно заходит тогда, когда добрые старушки, роясь в ящиках комода, вдруг среди всяческого допотопного хлама натыкаются на лоскут пожелтевшей фаты или иной не менее памятный сердцу предмет. Внуки, как правило, зевают над удивительными этими подробностями, которые некогда были для двух главных действующих лиц такими милыми, пленительными и трогательными. Но, право же, совершенно непростительная безвкусица докучать такого рода тривиальными брачными историями широкой публике, женившейся или выходившей замуж примерно тем же незатейливым способом. Для кульминационного момента существуют примерно такие вариации: «Поговорите с мамой!» (Произносится с соответствующей дозой волнения.) «Поговорите с моей дочерью!» (Предлагается тоном торжественным и благожелательным.)
Итак, в соответствии с этой скромной точкой зрения, я полагаю вполне достаточным констатировать факт, что Иштван Морони просил руки Эржебет Сабо, а Ласло Сабо, вообще-то человек заносчивый, по недолгом размышлении благословил этот брак, не преминув порассуждать в кругу дочерей следующим образом:
— Морони, конечно, простой чиновник, но репутация его безупречна. И, наконец, не могу же я выдать каждую из вас за герцога Эстерхази, ведь среди герцогов Эстерхази может только один жених и есть, ну, самое большое — два. А девиц Сабо шестеро. Тут даже Мароти * не нашел бы решения. Стало быть, Эржике, ты выйдешь за Морони — и точка.
Так и случилось, что Эржике попала в число римасомбатских юных дам, славящихся своей прелестью. От Яношских ворот до лютеранской церкви — а это и был, собственно, весь город — она была прелестнее всех; ее достоинства превозносили мужчины и женщины, ее румяные щеки, ее очаровательные крохотные ножки, ее грациозный стан и обворожительную резвость — одним словом, маленькая госпожа Морони была в моде, и если на воскресное богослужение она надевала новое платье, то уж на следующей неделе милейшему господину Матэ Финдуре, дамскому портняжке, что жил неподалеку от «Трех роз», работы хватало: все знатные молодые дамы города, одна за другой, тянулись к нему заказывать новое платье.
— Дядюшка Финдура! Голубчик! Точно такое, как у госпожи Морони! И кружева, и ленты — все, как у нее.
Дядюшка пришивал, и кружева и ленты, да только выглядели платья на его клиентках совсем иначе.
Весь город завидовал счастливцу Морони, да и сам он гордился своей прелестной женой; оставаясь, однако, верным себе, он не разыгрывал восторженного новобрачного и не дошел даже до разматывания клубков шерсти, что, как известно, является первой стадией признания власти женина башмака. Он был флегматичен, как англичанин.
Он не изменил своим холостяцким привычкам и, как прежде, покидал домашний очаг, по крайней мере, три раза в неделю. Ибо до того, как связать себя семейными узами, свято обещал своему другу Тооту, что все останется по-прежнему. Даже приблизившись к алтарю, Тоот, который был шафером на свадьбе и считал невесту пагубно прекрасной, шепнул жениху:
— Не покидай меня, Пишта!
— Не бойся, Пишта, — шепнул в ответ Морони, пожимая руку задушевному другу.
И верно, едва миновали первые дни медового месяца, как Морони обнаружил, что хотя мед и в самом деле сладок, однако же неприхотливые лакомства «Трех роз» тоже недурны.
Он мог бы, конечно, затребовать их домой, но что стоили все яства на свете, если рядом не было Пишты и других приятелей.
И вот старые друзья вновь стали сходиться через день в «Трех розах» ради «усекновения главы». Да не подумает читатель, будто я намерен описывать безрассудные кровопролития — сейчас я вкратце растолкую, что означает в Римасомбате это выражение. Имеется в виду совершенно невинная забава. В долгие зимние вечера местные молодые люди благородного происхождения дружно налегают на выпивку. И пьют, пьют до тех пор, пока уже тело не отсыреет настолько, что начинает булькать при малейшем соприкосновении с влагой. Тогда у стола появляется официант, подсчитывает выпитое и раскладывает всю сумму на каждую голову. Это и есть «усекновение главы». Нельзя сказать, чтобы от этого умирали.
Молоденькая жена некоторое время терпела повторявшиеся через день светские выходы своего супруга, покуда не обвыклась в новом своем положении. Тут она мигом сообразила, для чего господь сотворил человеку бедра, и решительно уперла в них руки.
— Вот что, милый! Я не намерена терпеть, чтобы меня трижды в неделю оставляли одну умирать от скуки. Что это за новости? Что за шатанье в «Розы»?
— Там собираются мои друзья, Эржике, — стал оправдываться Пишта. — Я ведь заранее говорил вам об этом, еще до свадьбы, и вы не возражали.
Его женушка нахмурилась, помрачнела, и ноздри ее едва приметно затрепетали. Вздрагивающие ноздри предвещают ливень. А ведь как жалко, если промокнут эти сияющие прекрасные глазки!
— Мало ли что было до свадьбы! Тогда я была несовершеннолетней и совсем не знала жизни. Поэтому мое досвадебное согласие в счет не идет. А сейчас я согласия не даю, слышите! Для дружбы достаточно одного дня в неделю, а если вы станете упрямиться, я сейчас же отворю окно и объявлю на всю улицу, что вы самый жестокий, самый скверный муж на свете.
И Эржике, сердясь и в то же время улыбаясь, подбежала к окну.
— Отворить?
— Нет, нет!
Как ни был бесстрастен Морони, такой поворот событий испугал его не на шутку; он обвил рукой стан жены, чтобы удержать ее, я принялся торговаться.
— Дайте мне хотя бы два дня в неделю. Эржике упрямо тряхнула головой.
— Нет, нет и нет. Милый супруг мой и повелитель! Сама святая церковь довольствуется одним постным днем в неделю — пятницей. С какой стати вы требуете у меня два?
— Не дури, Эржике. Одним днем я еще могу поступиться, но…
— Ах так? — с внезапной запальчивостью вскричала она. — Раз тебе Тоот дороже, чем я, не надо было жениться! Нет, нет, ни слова больше. Я даю один день, муженек, и ни секунды в придачу.
— Эржи, ты жестока.
— А вы неучтивы.
— Эржике, ты должна довольствоваться пятью днями в неделю, если любишь меня!
— Нет, нет!
И Эржи еще упрямей тряхнула своей прелестной головкой. Морони привлек ее к себе и крепко прижал к груди.
— Попробуй-ка теперь тряхнуть головой.
Эржике, конечно, не могла и пошевельнуться и оттого пришла в совершенную ярость.
— Пусти! У тебя руки так же грубы, как…
— Ну же, смелей договаривай!
— Как у извозчика. Пусти!
— Теперь-то тем более не пущу.
А между тем он лишь одной рукой прижимал ее к себе, а другой рассеянно расстегивал пуговки на лифе.
— Что тебе надо?
— Фу ты, черт! Колется! — вскрикнул Морони. — Что здесь такое?
— Булавка! — ответила она торжествующе, так как Морони, уколовшись, отпустил ее. — Слава богу! Так тебе и надо, так тебе и надо!
Словно вырвавшаяся на волю пташка, Эржи со звонким смехом, щебеча, выбежала в сад.
Тяжело дыша, Пишта вскочил с дивана.
— Эржике, вернись! — крикнул он ей вслед.
— На один день согласен? — обернув к нему сердитое лицо, спросила она.
— Вернись, я тебе кое-что шепну.
— Не нужно мне твоего шептанья! — крикнула она, показав ему кукиш.
У Морони был небольшой уютный сад, который он унаследовал вместе с домом от своей тетки, вдовы Иштвана Переца. Однажды в этом саду тетка откопала чугунный горшок с кладом, а так как третью часть находки ей полагалось отдать высокому казначейству, она от огорчения и возмущения свихнулась и окончила дни свои в Буде в лечебнице для умалишенных. Однако сад свихнувшаяся тетка оставила в хорошем состоянии, с могучими фруктовыми деревьями, разделенными чередой ветвистых каштанов посередине. А в самом дальнем конце сада — это было прекрасней всего — с тихим плеском струились кроткие воды Римы; прибрежные кусты и ракиты вдоль Римы образовали живую изгородь.
В одном из укромных уголков сада стояла маленькая, с красной крышей беседка, а рядом собачья будка, обитель любимца покойной тетки, лохматого Нерона, который при жизни своей владычицы сопровождал ее повсюду, даже в дом Господень, и так привык к этому, что и сейчас, после ее смерти, один-одинешенек хаживал на утренние мессы. Церковному сторожу каждый день приходилось изгонять его из святилища.