— Ах, вот оно что!
Мелкими шажками майор снова засеменил к столу, затем разрезал лист бумаги на квадратики и, взяв карандаш, обошел по очереди всех гостей, приговаривая:
— А ну, когда ты родился, братец мой? Не артачься, дорогой, говори правду, тебе ведь за это не снимут головы.
Больше всего ему пришлось возиться с дамами, которые никак не поддавались на его уговоры. Что это еще за новые шутки? Но папаша Кёниггрэц пока лишь весело потирал руки.
— А вот увидите, увидите. Только уж вы, пожалуйста, честно называйте год вашего рождения, — предупреждал он дам постарше, — а то пожалеете.
Переписав фамилию и год рождения каждого из гостей на отдельную бумажку, старый барин потихоньку удалился. Никто даже не заметил его ухода, и все тут же забыли непонятную процедуру. Да в этом не было ничего удивительного: разнообразные темы резвились над столом, как разноцветные бабочки над лугами. Тосты сменялись спорами, взаимной пикировкой, и все это с игривой легкостью, с великосветской небрежностью, всего лишь ради приятного времяпрепровождения. Ибо шарошский молодой человек не женится на девице из Шароша, а значит, и не может влюбиться в шарошанку; в крайнем случае, он учится в Шароше искусству ухаживания, равно как и шарошецкая барышня лишь упражняется с шарошскими кавалерами в кокетстве. Все это только генеральная репетиция, служащая подготовкой к грядущим серьезным атакам; впрочем, игры в сражения более увлекательны, чем настоящие битвы. Великие страсти подавляют в человеке остроумие, тонкость и непринужденность его обращения. Ах, бог ты мой, ведь самые совершенные люди на свете те, у которых нет иного желания, как только казаться благородными, достойными любви и уважения, и которые не знают иного стремления, чем быть приятным соседу. Через полчаса, а может быть, и больше, возвратился папаша Кёниггрэц с сияющим лицом. Ему предшествовал слуга в переднике с большой корзиной в руках.
— Ну, господа, — начал майор, окинув сияющим лукавством взглядом удивленные лица присутствующих, — сейчас мы проделаем одну веселую шутку, и каждый из нас попробует токай того года, в котором он родился! — И он прищелкнул языком. — Мы бедны, черт возьми, но живем не жалуемся!
С этими словами он начал вынимать из корзины маленькие бутылочки, наполненные тем расплавленным золотом, которое называют токайской эссенцией; перед каждым из гостей он ставил бутылку, на которой были написаны фамилия и год рождения гостя.
— Вот уж поистине великолепная мысль, — воскликнул я, придя в полное восхищение от этого необыкновенного земного благополучия и умиляясь остроумной идее.
— Беда лишь, — заметил старик, суетясь вокруг стола, — что по нисходящей линии я уже недолго смогу этак забавляться. Не пройдет и двух лет, как у меня появятся такие гости, которых я и вовсе не смогу угостить вином. Это уж, братцы, не моя вина, а филлоксеры! * Что же до восходящей линии, то здесь дело обстоит благополучно! — Он снова прищелкнул языком. — Я был бы рад-радешенек принять и столетних гостей… Черт возьми, я бы омолодил их!.. Эх, друзья мои, вам бы раньше следовало родиться!..
Затем он занял свое место, наполнил бокал вином урожая 1825 года (он действительно в этом году появился на свет в Эперьеше) и в наступившей глубокой тишине торжественно провозгласил:
— Этот бокал я осушаю за здоровье моей милой приемной дочери Каталины Байноци, которую я люблю, как родную. Желаю, чтобы, вступив в законный брак, она обрела счастье. И я уверен, что она будет счастлива, так как первое условие уже соблюдено: вас, милые дети мои, связывают сладкие узы любви. Однако этого еще недостаточно. Молодость длится недолго, примером тому — я и ваша мать.
— Штефи, не безобразничай! — прервала его госпожа Лажани.
— Мужчина умирает только раз, — продолжал папаша Кёниггрэц, нимало не смущаясь, — а женщина дважды: когда она состарится и когда отдаст богу душу. И честное слово, для нее страшна лишь первая смерть, а вторую она встречает легко. — (В зале возникло оживление.) Потому-то я и говорю, что молодость необходимо дополнять…
— Как и усы за счет бороды, — задорно перебил его Эдён Кевицкий, намекая на хозяина.
Оратор и сам громко рассмеялся, отчего, как обычно, его стал душить астматический кашель, так что пришлось ждать, пока кончится припадок.
— Так, так! Верно, братец. Как и усы за счет бороды, так и красоту надо восполнять, однако не с помощью косметики, а за счет сердечной доброты. Такова основа хороших браков. Дорогая моя дочка Каталина! Не пройдет и двух часов, как ты оставишь отчий кров, чтобы свить себе новое гнездо. Так прими же, сердечко мое, это напутствие и этот совет.
Госпожа Лажани расчувствовалась и, заплакав, уронила голову на стол.
— Нет, не хотел бы я быть матерью, — пробормотал старый Шипеки.
Да и сам папаша Кёниггрэц размяк и стал тереть глаза, однако спустя мгновение он снова заговорил:
— Но и это не все; я чувствую, что мои обязанности на сем не кончаются. Знавал я когда-то одного полковника, некоего графа Кожибровского *. Был он обедневшим польским магнатом и имел обыкновение говорить, особенно в последние дни месяца: «Если бы я мог снова родиться на свет, Штефи, я бы прежде огляделся, имеется ли в комнате несгораемый шкаф, и, не обнаружив такового, — как бы это лучше передать его слова, — не родился бы вовсе. Н-да, кассовый ящик Вертхейма! * Деньги, деньги! Без них невозможно вести войну. Это уже сказал Монтекуколи. Так это или нет, но все умное сказано солдатами. Ведь вот и я утверждаю, что без денег не может быть также, и мира, по крайней мере — семейного мира. А поэтому то, что от меня зависит… словом, поскольку я могу…
Но тут майор не смог больше продолжать: слезы потоком заструились по его честному красному лицу. Левой рукой (в правой он держал бокал), дрожа от волнения, он вытащил из кармана своего мундира какой-то документ.
— Вот здесь обязательство, — срывающимся голосом пробормотал он. — На пятьдесят тысяч форинтов… дорогой сынок… — Он подошел к Эндре и протянул ему бумагу. — Возьми и спрячь… а в ближайшее же время… в ближайшее время…
Все присутствующие встали, восторженными криками выражая свое одобрение. Многие подошли к старику и принялись пожимать ему руки. Сам Эндре склонился и поцеловал майору руку, а тот в свою очередь обхватил его голову и прижал к груди… Эндре хотел было возвратить старику обязательство, но тот воспротивился.
— Нет, нет! — воскликнул он. — Не доставляй мне огорчений… Мне было бы тяжело отпустить вас с пустыми руками… Нет, нет! Я знаю, что такое долг.
Это, уж конечно, было вполне достойным поводом осушить бокалы с благородным токайским. Восхищенные гости чокнулись и залпом выпили божественную влагу.
Все восхваляли майора: да, вот это человек! Пусть он происходит не от знатных предков, но в нем бьется сердце подлинного рыцаря.
— Будь Катица его родной дочерью, — толковали иные, — тогда понятно, а то ведь падчерица! Нет, все же это превосходно!
— Тем более — в наши времена, fin de siecle[36].
— Да здравствует папаша Кёниггрэц! Виват! Да здравствует!
Меня и самого растрогал этот неожиданный инцидент, породивший во мне, однако, некоторое опасение, что наш Эндре Чапицкий, мой собрат по перу, еще, пожалуй, бросит свое поприще, на котором имя его начинает приобретать все больший вес. Приданое в пятьдесят тысяч форинтов увлечет его, по крайней мере на время, туда, куда и без того толкают его врожденные склонности: в мир остроносых штиблетов и дворянских казино.
Я подошел к нему и шепнул на ухо:
— Поздравляю вас, господин набоб, однако пера не бросайте: это хорошее оружие.
Он взглянул на меня и кротко, хоть и с некоторым превосходством, улыбнулся, словно говоря: «Полноте, не будьте так наивны».
Старый Чапицкий сидел как на иголках во время этой сцены. Он побагровел, его душил воротник, и он нервно крутил висевший на шее «Орден Медведя», ибо, подобно многим другим пожилым господам, носил этот знак отличия. Герцог Анхальтский *, имевший в Шароше поместье, ежегодно, хоть и ненадолго, приезжал туда и неизменно раздавал несколько экземпляров своего «Ордена Медведя» соседним дворянам. Чапицкий поднялся было, чтобы произнести спич, но потом словно одумался и только шепнул что-то на ухо лакею, который вывел его из зала через левую дверь. Мы и не заметили, как он снова вернулся, держа в руках лист бумаги; голова его была высокомерно откинута назад, а глаза необычно сверкали сквозь стекла пенсне, которое он забыл снять. Чапицкий направился прямо к новобрачной и остановился перед нею не как любящий тесть, а как рыцарь Ланселот.
— Моя дорогая невестка! — произнес он торжественно, причем от каждого его слова веяло таким холодом, точно оно исходило от государя. — Чапицкие не любят выпячивать кое-какие вопросы, однако эти вопросы все же всплывают, отчасти — сами по себе, отчасти — по воле некоторых. Но это неважно! — Горькая улыбка исказила его лицо. — Важно, что возникшим вопросом нужно заниматься. Все поля сражений в нашем государстве усеяны костями Чапицких; нам не нужны были фамильные склепы, разве что для женщин. — Он бросил полный сарказма взгляд на сидевшего против него барона Крамли. — Да-с, наши кости остались на полях сражений, моя милая невестка, и я убежден, что каждая кость зашевелилась бы, если б кто-либо из Чапицких не совершил того, что составляет его прямой долг — долг представителя нашего рода. Вот, дочь моя, не обессудь, прими от меня это обязательство на шестьдесят тысяч, форинтов. Пусть это будут твои карманные деньги.
Бедная Катица не понимала даже, о чем идет речь; она взяла бумагу и, держа ее в руке, мяла вместе с платочком. Гости же предались шумному ликованию.
— Истинный рыцарь! — воскликнул Пал Гарзо. — И таковым останется, пока в нем есть хоть капля жизни.
— Вельможа и в аду вельможа, — заметил Дёрдь Прускаи * из рода Ташш.
Многие повскакали со своих мест и бросились поздравлять жениха. Я и сам желал теперь для него иного будущего.