Как-то ночью Мишка Гусеница, один из разбойников Круди, пировал в крижноцкой корчме. А кеккёйский мясник Матяш Надь, случайно оказавшийся там же, решил подзадорить его:
— Ах вы, славные разбойники! Видно, только на бедных людей не боитесь вы руку поднимать? А вот когда барон Балашша передал вашему Круди свой ответ, атаман проглотил обиду, смолчал. С бароном связываться вы, видно, боитесь!
— Бросьте, сударь! Кальман — он хитер, как дьявол! — разоткровенничался разбойник. — Он у барона в таком месте крадет, где убыли и через увеличительное стекло не заметишь.
Матяш Надь понимающе подмигнул разбойнику, подумав про себя: «Я ведь тоже в таком месте краду! (Он и в самом деле на тарелку весов со стороны, не видной покупателям, прилеплял кусочек воска, весом в несколько золотников.) Так что вполне вероятно, что этот Мишка Гусеница правду говорит! Много мест есть на белом свете, где можно воровать незаметно!»
Шутка бандита дошла до слуха барона, — вот и ломай теперь голову над ее смыслом.
Госпожа Шибанская — «умная бабка» (как в венгерских деревнях зовут повитух, словно, кроме них, и не бывает на свете других умных женщин) — недавно сплетничала о новинской чабанихе, говорила, что Круди будто бы бросил чабаниху, а та теперь не своим голосом воет по нем, ходила даже в разбойничий стан, где те по ночам краденых баранов на костре жарят. Повитуха, которая через семейство Пери приходится Юдитке теткой, предостерегала уж неосторожную чабаниху:
— Смотри, дочка, не забывай, что один раз тебе уже остригли волосы.
Незначительные сами по себе, эти детали вдруг оказались звеньями одной длинной цепочки, разворачивавшейся сейчас в воображении Балашши. Ревность — замечательная ищейка. У нее самый острый глаз, самый тонкий нюх и преотличнейшая память…
Но вот за дикой яблоней, на которой в сорок восьмом году вице-губернатор Элек Хорват повесил одного строптивого попа, вечная ему память (Элеку Хорвату, разумеется), уже показалась башня рашкинского дворца, и если Мими или кто-нибудь из ее служанок сидят сейчас у окна, то они тотчас же заметят появление барона. А это ни к чему сегодня. Он должен появиться в замке неожиданно, смутить девицу вопросами и таким образом узнать всю правду!
Вот почему Балашша свернул от яблони (которая после упомянутого выше события, словно стыдясь происшедшего, больше не родит и даже не цветет) в лесную чащу, чтобы, попетляв по ней, пробраться в замок с тыльной его стороны и свалиться как снег на голову к ничего не подозревающей любовнице. Настоящий дремучий лес этот уголок. Огромные дубы и буки с их могучими кронами — истинные короли растительного мира, теснились вокруг непроницаемой темной стеной. Пока барон проходит мимо них с безразличным видом, но придет время — и еврей-ростовщик даст за них еще много денег. Есть тут и такие уголки, куда уже сотню лет не заглядывал луч света. Там не растет ничего, кроме болотной тины. А впрочем, и тину нельзя презирать. Она — колдунья среди растений: самая низкая, но и самая независимая. Для ее существования даже и солнца ненадобно.
Удивительный, своеобразный это мир — лесная чаща, с ее особенными растениями, жучками, бабочками. Это и был тот самый лес, с именем которого связано столько легенд. Вот на стволе одного из его дубов вырезано имя «Кристина». Заботливые окрестные жители на протяжении вот уже многих веков оберегают эту надпись на груди дуба-великана, обросшего губкой и узловатыми желваками, потому что она сделана рукой воина-поэта Балинта Балашши *, грозы турок, «…в лето тысяча пятьсот восьмидесятое от рождения Христова…». И что самое удивительное здесь, — это маленькие цветы-искорки! Изо всего леса они выбрали подножие именно этого дуба и с верностью влюбленных растут только вокруг него. Цветы эти точно такие же синие, как глаза Кристины Добо * на ее портрете в кеккёйской картинной галерее.
В этом же лесу фантазия палоцев поселила и «Вечного ворона». Говорят, что он живет где-то здесь в дупле, но не приведи господь увидеть его: это сулит верную смерть через семь дней, а то и семь часов. В день Страшного суда сей чудо-ворон возговорит человечьим голосом и перечислит все грехи, содеянные родом Балашшей.
Видно, всей власти благородного комитата и даже самого палатина недостаточно было, чтобы обуздать Балашшей, поэтому хитроумные палоцы еще и ворона назначили на должность «буки», которой можно было бы припугнуть баронов.
Да разве перечислишь все, что нам ведомо про этот лес. А того, про что и мы не ведаем, — еще больше! Вот если бы те длиннохвостые белочки, то взбегающие на дерево при звуке шагов, то спускающиеся вниз, если бы они рассказали нам о том, что слышали от своих отцов!..
Ну, а все, что я сам узнал от своего отца, я вам расскажу. Когда мой отец был еще мальчишкой, старший лесничий Балашшей, ныне покойный Янош Киш, приказал спилить здесь большое дерево. Окрестные жители еще и поныне показывают его ствол. Дерево выбирал барский бондарь, собиравшийся что-то смастерить из него. Пилили, пилили дерево — и вдруг выпадает из него мертвый солдат с ружьем, кивером и патронташем. Императорский солдат. Старые умные люди так объяснили этот случай: бедняжка, будучи, вероятно в дозоре, чтобы осмотреть местность, вскарабкался на дерево, до расселины. А дерево было гнилое, дуплистое. Вот солдат, как был, в мундире, с оружием, и провалился в дупло (тут уж сам император не поможет), да и остался там на целых сто двадцать лет. Приказал Янош Киш вырыть солдату на этом самом месте могилу, вызвать балашшадярматского священника и похоронить солдата…
Балашша перешагнул через гнилой пень дерева-гроба, вокруг которого с жужжанием вились дикие пчелы, и, пробравшись через плети ежевики и кусты можжевельника, очутился на красивой, покрытой шелковистой травой лужайке. В голове у него шумело. Барон снял шляпу и, строя всякие планы, шел как хмельной, спотыкаясь о камни, валежник и пни.
Ему было ясно, что самое главное сейчас — разузнать о бархатных башмачках. Это diabolus rotae.[61] Что скажет он Мими? Надо бы придумать что-нибудь очень хитрое. Лучше всего, если он сначала сделает несколько комплиментов насчет ее маленьких ножек, а затем равнодушным голосом добавит: «Отчего же ты, моя Мими, не носишь никакой другой обуви?!» Она, наверное, спросит: «Ну, например?»
«Мне кажется, — скажет Балашша, — что для твоих ножек очень подошли бы черные бархатные башмачки».
Мими возмутится:
«Ах, что ты понимаешь! Ну, кто же сейчас их носит, кроме больных подагрой старух?»
«И что ж, у тебя нет таких?»
«Никогда и не было…»
Вероятно, и покойный Крипушка не разукрашивал столь щедро своих шубок, как расписывал мысленно барон Балашша предстоящий разговор с возлюбленной: он представлял себе даже жесты Мими, выражение ее лица. Вдруг он споткнулся обо что-то.
Присмотревшись, Балашша вздрогнул и попятился: под кустом папоротника, как два маленьких черных котенка, лежали! два бархатных башмачка!
Что это? В самом деле башмачки или наваждение?! Уж не сам ли сатана в образе башмаков? (Впрочем, нет! Ведь даже самый скромный из чертей на худой конец обернулся бы башмачником!) Барон наклонился и поднял находку. Это были совсем новые башмачки, на крохотную женскую ножку. Работа тонкая, каблучки изящные. Кто же мог оставить их здесь, в глубине леса? Что за колдунья могла положить их на его пути?
Барон сунул руку в один из башмачков; он был еще совсем теплый, словно гнездышко, из которого только что вылетела птичка. Тепло женской ножки как бы передалось ему, разлилось по жилам. Кто-то должен быть здесь, поблизости!
Балашша оглянулся вокруг, но отовсюду на него веяло покоем и безлюдьем. Ни один лист на деревьях не шелохнулся ни вблизи, ни вдали. Лес, казалось, спал, и только травы дышали. Впрочем, это — плод воображения. И все-таки здесь должен кто-то быть!
Дрозд засвистел у барона над его головой, словно перекликаясь с его мыслями и желая сказать: «Взгляни сюда!»
Балашша посмотрел в вышину, откуда несся птичий свист, и увидел, что на вершине взметнувшегося к самому небу тополя, там, куда и птицы-то неохотно залетают, сидит молоденькая крестьяночка. Голова ее была повязана платком в красный горошек, а короткая юбочка стыдливо (чтобы даже бессовестный дрозд ничего лишнего не подглядел) обтянута вокруг колен.
У Балашши мурашки по спине забегали, когда он, закинув голову, взглянул на девушку снизу и увидел, как она с удивительным спокойствием и непринужденностью, словно лесная фея, сидит на суку и привязывает красную ленту на самую верхнюю веточку дерева.
— Девушка! — закричал барон из всех сил. — Эй, девушка! Ради бога, что ты там делаешь, на такой высоте? Как ты туда попала? Спускайся сейчас же, несчастная! Сможешь спуститься-то?
Будучи по природе человеком добросердечным, он уже подумывал о том, не побежать ли ему поскорее в замок за лестницей, перинами, веревками и людьми.
Девица, по-видимому, не могла повернуть голову в его сторону, но кивком головы дала знать Балашше, что слышит его, и с удивительной ловкостью и проворством белки стала спускаться вниз по стволу дерева, чем немало удивила барона.
Очутившись примерно на середине дерева, девушка поправила рукой сползший ей на глаза платок и, взглянув вниз, захохотала так громко, что от ее смеха загудел весь лес вокруг.
— Ха-ха-ха! Это ты, барончик?
У Балашши захолонуло сердце, а лицо сделалось берестяно-белым.
— Мими! — вырвался у него из груди возглас, в котором можно было расслышать все: и удивление, и гнев, и испуг. Стукнув себя ладонью по лбу, барон тут же пробормотал: — Как же я сразу-то не догадался, что это — она?! Ведь на такое способна только цирковая артистка, работавшая на трапеции!
Еще минуту спустя Мими была на земле; она жеманно присела и, будто воображаемой публике в цирке, послала деревьям, толпившимся вокруг, несколько воздушных поцелуев.
— А вот и я, милый барон! Но ты-то как здесь очутился? Лицо комедиантки было озарено улыбкой, грудь высоко вздымалась, глаза оживленно блестели, а с красивого выпуклого лба на раскрасневшиеся щеки бусинками катился пот. Барон нахмурил брови.