хову». И сам ряд и все содержание этого фрагмента записей позволяют говорить о достаточно серьезном отношении М.М.Б. к этому писателю.
Запись этой темы может оказаться одной из самых ценных в ЗМ для тех, кого интересуют не только мысли, мнения и оценки Бахтина-мыслителя: философа, литературоведа, лингвиста, но интересует его личность в ее целом, в том числе и личное отношение его к людям и событиям, к тем, в частности, событиям, свидетелем которых он был (при этом совершенно невозможно представить себе Бахтина ведущим дневник, и не только по условиям времени). И хотя отношение Бахтина к Михайловскому, тем более, к оппонентам Михайловского, большевикам, как его отражают записи, только с большими оговорками можно считать личными, все же оно существенно более заинтересованное, более серьезно затрагивающее глубинные пласты его личности, чем отношение его и к вызывающему его симпатию Добролюбову, и к менее симпатичному ему Писареву. В чем-то существенном Бахтину был Михайловский несомненно близок. Тема Бахтин и Михайловский представляется нам после ^гой записи более чем правомерной. Ср. очевидно критическое отношение к Михайловскому в «Трагедии интеллигенции» Г. П. Федотова (сборник статей Г. П. Федотова «Судьба и грехи России», в 2-х т., Санкт-Петербург, изд. «София», 1991, Т. 1, с. 70), в «Путях русского богословия» прот. Георгия Флоровского (Париж, YMCA-PRESS, 1981, с. 289) и существенно более заинтересованное и доброжелательное отношение к Михайловскому (местами близкое к отношению к нему М.М.Б.) в «Истории русской философии» прот. В. В. Зеньковского (Ленинград, «ЭГО», 1991, с. 170–182) и в «Русской идее» Н. А. Бердяева (сб. «О России и русской философской культуре», М., «Наука», 1990, с. 142–143, с. 183). Следует оговориться, что мы не знаем, что М.М.Б. написал бы о Михайловском в контекстах, аналогичных перечисленным. Общим у перечисленных авторов и у М.М.Б. является указание на «очень невысокую философскую культуру» (выражение Бердяева), на философскую необеспеченность любимых идей Михайловского. При всем этом нельзя не учитывать, что ответственность, правда, истина — это всё категории, активно присутствующие в мире мысли самого Бахтина: см. ФП, с. 109–110. См. также о категории правды у Бахтина в статье Бочарова «Событие бытия» (ж. Новый мир, № 11,1995, с. 212, 213).
Записи лекций о Толстом под неточным заголовком «Конспекты лекций М. М. Бахтина» опубликованы в альманахе «Прометей» № 12 (изд. «Молодая гвардия», 1980 г., публ. и пред. В. В. Кожинова). В публикацию не вошло тогда одиннадцать фрагментов: введение, «Три смерти», «Холстомер», «Семейное счастье», «Исповедь», «В чем моя вера», «И свет во тьме светит», «Живой труп», «Отец Сергий», «Фальшивый купон», «Записки сумасшедшего». В этом приложении тема «Лев Толстой» публикуется полностью, текст выверен по хранящейся в АБ рукописи Миркиной.
Тема эта — самая большая по объему в ЗМ: легко убедиться, что объем ее равен объему всех восьми предшествующих тем (лекций о Толстом было прочитано, видимо, не меньше четырех). Объяснить это можно объемом творчества самого Толстого и его местом в русской литературе, однако такое объяснение в данном случае не будет достаточным. И большое количество затронутых произведений, ранних и поздних, включая незавершенные (опубликованные посмертно), и бросающаяся в глаза осознанная методическая активность отдельных анализов, разнообразие типов анализов, наконец сама тщательность записывания этих лекций (отдельные фрагменты, достаточно большие, кажутся не записанными, а застенографированными) — все это заставляет и объем темы и содержание ее существенно связать с событием завершения шестилетнего невельско-витебского этапа жизни Бахтина и переезда, точнее, возвращения, в 1924 г. в Петербург, ставший теперь Ленинградом, т. е. существенно связать с тем обстоятельством, что лекции о Толстом были последними лекциями двухгодичного домашнего курса истории русской литературы; при этом никакого продолжения курса не предполагалось и не предвиделось (см. об этом полный текст ук. на с. 564 очерка Миркиной), так что лекции о Толстом тогда (предположительно — весной 1924 г.) и малой аудиторией и лектором могли восприниматься еще и как прощальные. Так или иначе, перед нами относительно объемная запись текста (объем вполне позволяет представить ее изданной в виде брошюры), произнесенного двадцативосьмилетним Бахтиным, участно им обращенного к двум-трем юным слушателям, жителям г. Витебска. Существенно, что тема «Лев Толстой» ЗМ — одно из всего лишь трех более или менее законченных высказываний М.М.Б. о творчестве Толстого, считая две статьи-предисловия (в этом томе), естественным комментарием к которым она служит. Прибавить к этим трем высказываниям можно достаточно развернутый анализ рассказа «Три смерти» с продолжающим этот анализ большим абзацем о героях толстовских романов (ППД, 93–97) и еще три более ранних толстовских абзаца: о монологичности мира Толстого в ПТД (с. 53 и сл.), о слове у Толстого в СВР (ВЛЭ, 96) и о толстовском хронотопе в Хрон. (ВЛЭ, 398).
Важным кажется и другое: примерно тогда, когда читались лекции о Толстом, М.М.Б. заканчивал (или уже закончил) датируемую 1924 г. работу «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (ВЛЭ, 6-71). Отчасти лекции о Толстом могут служить комментарием и к этой работе; точнее, служить хорошей иллюстрацией к той части работы в особенности, где речь идет о возможностях пересказа, о том, в частности, что «пересказ, при правильном методическом осознании задачи, может получить большое значение для эстетического анализа» {ВЛЭ, 41). Трудно сказать, кого конкретно имел в виду М.М.Б., когда писал: «Многие критики и историки литературы владели высоким мастерством обнажения этического момента путем методически продуманного полуэстетического пересказа» (там же); можно, однако, с уверенностью считать, что сам Бахтин этим мастерством владел вполне, а м. б. — ив очень высокой степени. Записи лекций о Толстом позволяют судить об этом с большей уверенностью, чем записи всех предшествующих тем, и сопоставимы в этом отношении лишь с записями лекций о Достоевском. О пересказе, его возможностях и целях Бахтин именно в 1924 г. в ПСМФ пишет так: «<…> хотя вчувствование и ослабело и побледнело, но зато выступает яснее чисто этический, незавершимый, причастный единству события бытия, ответственный характер сопереживаемого, яснее выступают те связи его с единством, от которых отрешала форма; это может облегчить этическому моменту и переход в познавательную форму суждений: этических — в узком смысле, социологических и иных, то есть его чисто теоретическую транскрипцию в тех пределах, в каких она возможна» (там же).
Остается еще сказать, что лекции о Толстом, в конце концов, оказались завершающими лишь витебский период домашнего курса. Через несколько месяцев (могло пройти и чуть более года), м. б. весной, скорее же — осенью 1925 г. лекции возобновились, и тема «Достоевский», в ЗМ следующая непосредственно за темой «Лев Толстой», на самом деле символически начинала, открывала уже петербургский период домашнего курса истории русской литературы, которому суждено было продлиться еще два года.
Последнее, что еще хорошо иметь в виду: Лев Николаевич Толстой, в трудах М.М.Б. упоминаемый, как и другие писатели, в том или ином ряду с русскими и европейскими классиками (см. с. 574, 597), упоминаемый достаточно часто в паре только с Достоевским (см. с. 134, 157 в 5 т.) или, как и другие писатели, в откровенно вспомогательно-методических конструкциях с необходимыми так и например (см. абзац о функции «познавательных» постижений Ивана Карамазова и Андрея Болконского в ПСМФ на с. 39 ВЛЭ или сопоставление слова князя Андрея со словом, «например, Акакия Акакиевича» в ПТД на с. 84 этого тома), своеобразно присутствует в текстах Бахтина и тогда, когда прямо в них не упоминается, не называется. Прежде всего это относится, конечно, к книге о Достоевском, целые страницы которой, едва ли не главы, предполагают постоянное, сплошное, как бы фоновое присутствие Толстого, называемого лишь время от времени или в течение длительного времени не называемого вовсе. Иначе говоря, читая ПТД и ППД, мы мысленно (и не без воли автора) обращаемся к Толстому, его миру, его героям, языку и стилю гораздо чаще, чем М.М.Б. на него прямо ссылается, и это нам задает Бахтин, который, чтобы лучше быть понятым, мог бы, кажется, ссылаться на Толстого, расподобляя с его миром мир Достоевского, постоянно. С необходимой осторожностью можно говорить о том, что Толстой — один из героев полемического подтекста Бахтина. Записи нее темы «Лев Толстой» дают нам редкую возможность, м. б. единственную, получить представление о восприятии Бахтиным Толстого как такового, вне напряженной атмосферы непрерывных со- и противопоставлений. Бахтин в лекциях о Толстом еще и читатель Толстого со своим чисто читательским отношением к нему, с элементами непосредственного читательского восприятия.
Этими лекциями, согласно свидетельству Р. М. Миркиной, курс лекций возобновился уже в Ленинграде, в 1925 г., и начался его второй, ленинградский цикл. Общую характеристику лекций и их соотношения с книгой о Достоевском 1929 г. см. выше, в комментарии к ПТД, с. 459. Лекции содержат то, в недостатке чего будут упрекать книгу некоторые ее критики, особенно В. Л. Комарович в своем обзоре по-немецки 1934 г. (см. с. 464), — разборы романов Достоевского; разборы эти носят педагогически-упрощенный характер — такова очевидная установка во всем курсе лекций, — однако во многих местах именно такое фамильярно-упрощенное изложение позволяет достигать особой, ненаучной выразительности в характеристиках — скажем, Сони, которая «хочет потесниться, сжаться» ради других, или князя Мышкина, которому нужно «разорваться для всех». Из общих тем понимания Достоевского, которые так или иначе отзовутся в ПТД, можно выделить тему воплощения и «тоски по воплощению» героев Достоевского, особенно в разборах «Идиота» и «Подростка» (ср. та же тема в ПТД, с. 73), а также последние строки записи о «маленькой детской церкви» на могиле Илюши как «ответ