Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 — страница extra из 135

Комментарии

1

1*. «Предисловие» к ПТД полностью заменено новым вступлением «От автора» во втором издании книги. Из тезисов «Предисловия» потеряли значение обоснование исключительно теоретического характера книги (в результате введения в ППД большого исторического материала) и социологический пассаж о «внутренней, имманентной социологичности» литературного произведения. В новой редакции перешли в «От автора» положения о «принципиальном новаторстве Достоевского» в области художественной формы (в ПТД оно было названо «революционным») и о необходимости преодоления «узко-идеологического подхода» к Достоевскому. Отдельные наиболее выразительные разночтения по тексту двух редакций книги будут далее отмечаться в примечаниях к отдельным местам, но задачи фронтального анализа всех отличий ППД от ПТД настоящие примечания не ставят; такой анализ будет дан в комментарии к ППД в т. 6 настоящего Собрания.

2

2*. Вопреки намерению автора при переработке книги для второго издания, заявленному в письме В. В. Кожинову от 30.07.1961: «Изложение я не собираюсь делать популярнее» («Москва», 1992, № 11–12, с. 179), — ему пришлось по требованию редакции издательства «Советский писатель» пойти на терминологические уступки. Это коснулось прежде всего феноменологической терминологии: понятия «интенция» и «интенциональность», входившие в терминологический костяк ПТД, были устранены по всему тексту книги и заменены разнообразными эквивалентами (в этом случае на месте «интенциональности» появилась «значимость»; фронтальная сводка этих замен дается в комментарии к т. 6 Собрания). Вынужденная косметическая правка коснулась и некоторых других еще экзотических в идеологической ситуации начала 60-х гг. терминов-слов, выдававшими связь автора с «устаревшими» интеллектуальными традициями: так, в том же первом абзаце первой главы заменены: «философем» на «философских построений» и «идеологемы» на «идеологические концепции». На дальнейших страницах книги это коснулось таких слов, как «коррелятивный» (на «соотносительный»), «парадигмы» (на «иллюстрации»), «гетерогенность» (на «разнородность»): см. с. 11, 15, 20, 22. Некоторые другие подобные замены будут отмечены в дальнейших примечаниях.

3

3*. Своеобразие бахтинского сдвига в понимании и употреблении категории события начиная с переиздания книги о Достоевском в 1963 г. интригует литературоведческое сознание. Ключ к бахтинскому наполнению категории дали его философские сочинения, опубликованные позднее (ФП и АГ), в которых понятие события сопрягается с понятием бытия, порождая такие бахтинские философские гибриды, как «бытие-событие» и «событие бытия». В ФП уже содержится формула, предвещающая понимание романа Достоевского и его не как единства мира, но как единства события: «Множество неповторимо ценных личных миров разрушило бы бытие как содержательно определенное, готовое и застывшее, но оно именно впервые создает единое событие» (ФП, 116). Эта картина уже соответствует формуле коперниканского переворота, произведенного Достоевским: не событие в мире как часть его, а мир как событие взаимодействия «неповторимо ценных личных миров». Термин единства полифонического романа, по М.М.Б., — не мир, а событие. Понимание, расходящееся с обычным словоупотреблением (как в жизни, так и в поэтике) в значении жизненного и сюжетного факта или узла; напротив, событие противопоставлено в ПТД сюжету; оно над сюжетом, оно начинается «там, где сюжет кончается» (с. 76); «основное событие… не поддается сюжетно-прагматическому истолкованию» (с. 13). Составляющие (элементы) события у Достоевского — не сюжетные акты, действия, положения, а цельные личности с их сознаниями-мирами, а самое событие — поднимающийся над сюжетными отношениями людей диалог этих личностей; в этом смысле и личность у Достоевского, по заключающей книгу формуле, стала «из бытия… событием» (с. 175). То же относится и к идее; поэтому значение платоновского диалога для диалога Достоевского отрицается на том основании, что «идея мыслится Платоном не как событие, а как бытие» (с. 173). Выяснение корней бахтинского «события» в немецкой философской традиции конца XIX — начала XX вв. (В. Виндельбанд, Г. Риккерт, Г. Коген) предпринято в исследованиях Вадима Ляпунова (М. М. Bachtin. Toward а Philosophy of the Act. University of Texas Press, Austin, 1993, pp. 78–79) и Н. И. Николаева («Второе философское открытие М. М. Бахтина: "автор" и "герой"»: в печати). По наблюдениям последнего, «событие» у М.М.Б. представляет собой преобразование двух немецких терминов — «Geschehen» Виндельбанда и «Ereignis» Ницше, Риккерта и Когена, а это второе понятие у этих философов (и, несомненно, у М.М.Б.) восходит к последним словам второй части «Фауста» Гете, на которые равнялось движение русского символизма: «Alles Vergängliche Ist nur ein Gleichnis, Das Unzuländliche Hier wird's Ereignis»; русские переводчики передают «Gleichnis» как «символ», «Ereignis» — как «исполнение» (Н. Холодковский), «достижение» (Б. Пастернак). Таким образом, бахтинское «событие» укоренено и в символистской культуре.

4

4*. «Но в то же время» — этот ходячий оборот речи здесь и далее в ряде мест книги у М.М.Б. служит формулой того расширения авторского сознания в творчестве Достоевского, которое позволяет вместить другое, чужое сознание» не как объектный «образ», а как полноценное «слово» и «голос», «вместить в произведение полноту чужой мысли и неослабленный чужой акцент» (с. 64). Полифоническое «вместить» в этом смысле антиномично в мире понятий М.М.Б. монологическому «втиснуть»: «Пытаясь втиснуть показанную художником множественность сознаний в системно-монологические рамки единого мировоззрения…» (с. 15). Эта необычайная художественная способность «вместить» означает для М.М.Б. преодоление как естественных ограничений нашего опыта и «естественного» закона нашего восприятия другого человека как объекта восприятия, так и «естественного» как бы тоже художественного закона построения образа человека — «завершения» образа героя автором; эстетическая проблема здесь сливается с философской проблемой «чужого "я"», разработанной в петербургской школе неокантианства (А. И. Введенский, Н. О. Лосский, И. И. Лапшин), — проблемой, о которой уже в 40-е гг., возвращаясь к рефлексии над Достоевским, приведшей в конце концов ко второй редакции книги, М.М.Б. заметит: «Сейчас это узловая проблема всей философии» (га. 5, 72). В упомянутой в предыдущем примечании работе Н. И. Николаев называет «вторым философским открытием» М.М.Б. в 1920-е гг. переключение воспринятой в неокантианской школе философской проблематики в плоскость философской эстетики и отождествление традиционных категорий «я» и «другого» с художественными категориями автора и героя, следствием чего стало утверждение этих последних в качестве философских категорий. Как такие художественно-философские категории они и действуют в ПТД. Расширение авторского сознания у Достоевского, согласно идее книги, находится на границе возможного в художественном произведении вообще. Поэтому на дальнейших страницах книги, пользуясь формулой фантастического стенографа из предисловия к «Кроткой», М.М.Б. называет фантастической и установку автора у самого Достоевского (с. 51). В ППД в параллель расширению авторского сознания вводится тезис об «активном расширении сознания» читателя Достоевского — «но не только в смысле освоения новых объектов <…>, а прежде всего в смысле особого, никогда ранее не испытанного диалогического общения с полноправными чужими сознаниями и активного диалогического проникновения в незавершимые глубины человека» (ППД, 92–93).

5

6*. Понятие «художественной воли», активно действующее в ПТД (ср. Далее в критическом анализе статьи В. Л. Комаровича: «художественная воля полифонии есть <…> воля к событию» — с. 29), взято из терминологического арсенала немецкого искусствознания рубежа веков. Понятие это рассмотрено в ФМ как основное понятие «западноевропейского формалистического искусствоведения», которое в целом автор оценивает высоко. И хотя имеется дежурная оговорка о неприемлемости этого понятия «для марксизма», заключенная в нем критическая позиция по отношению к утилитарному позитивизму в эстетике «должна быть всецело принята». В трудах Алоиза Ригля и В. Воррингера «все движение и развитие в истории искусств объясняется только изменением "художественной воли"» (ФМ, 19–20). Этим понятием и автор ПТД формулирует власть Достоевского над современной литературой: «порабощает его художественная воля»(с. 42).

6

7*. Ср. запись М.М.Б. через сорок лет, вскрывающую единство его пути, подтверждаемое единством понятий его языка: «Диалог и диалектика. В диалоге снимаются голоса…, снимаются интонации…, из живых слов и реплик вылущиваются абстрактные понятия и суждения, все втискивается в одно абстрактное сознание — и так получается диалектика» (ЭСТ, 352).

7

8*. Ответственное понятие, как и «событие», одно из главных понятий, образующих контекст понимания Достоевского в ПТД (см. также на с. 40 упрек Б. М. Энгельгардту в недооценке «глубокого персонализма Достоевского»). Событие у Достоевского как отношение личностей, и даже «внутренних» личностей (см. на с. 20 о «связующем внутренних людей событии»), — персоналистично. См. замечание Ю. Давыдова о том, как уже в ФП «от философии жизни перебрасывался мост к тому, что впоследствии получит название "персонализма"» (Вопросы литературы, 1997, № 4, с. 100).

8

9*. Ср.: «Подросток», ч. 1, гл. 3, III–IV (Достоевский,т. 13, 46–47).

9

10*. По догадке Н. И. Николаева, на постановку проблемы «чужого "я"» в статье Вяч. Иванова могла повлиять книга И. И. Лапшина «Проблема "чужого Я" в новейшей философии» (СПб., 1910). Таким образом, заключает Н. И. Николаев, «Вяч. Иванов впервые совместил кантианскую проблему "чужого я" с традицией религиозно-философского рассмотрения творчества Достоевского. Именно это совмещение у Иванова прежде всего анализирует М.М.Б. в ПТД». Из статьи «Достоевский и роман-трагедия»: «Муза Достоевского, с ее экстатическим и ясновидящим проникновением в чужое я»; «Проникновение есть некий transcensus субъекта, такое его состояние, при котором возможным становится воспринимать чужое я не как объект, а как другой субъект»; «Его проникновение в чужое я, его переживание чужого я, как самобытного, беспредельного и полновластного мира…»; «И то же проникновение в чужое я, как акт любви»; «откровения Достоевского о чужом я» (Вячеслав Иванов. Борозды и Межи, с. 31, 34,35–36,40).

10

12*. Размежевание Достоевского с романтизмом последовательно проведено по тексту книги; см. также с. 28, 35, 77.

11

13*. Важнейший тезис книги, который может быть комментирован толкованием бахтинолога: «Сотворенная свобода героя, как художественный принцип, есть эстетизация вероучительного положения о сотворенной свободе человека. Достоевский, придерживающийся его в своих убеждениях и эстетизирующий в своих произведениях, оказывается в этом исключительно важном вопросе принципиальным ортодоксом» (Н. К. Бонецкая. Проблема авторства в трудах М. М. Бахтина. // Studia Slavica Hung., 31, Budapest, 1985, с. 100).

12

16*. Вводя эту аналогию, Комарович следовал Вячеславу Иванову (см. выше, с. 435, 441, 460). Вообще полифонически-контрапунктические ассоциации настойчиво возникали у писавших о Достоевском. А. Гозенпуд приводит интересное суждение чешского писателя Ф. Шальды, который писал в 1914 г. (т. е. почти одновременно со статьей Иванова о романе-трагедии): «Достоевский является также и самым великим из всех когда-либо живших мастеров формы, и форма эта совершенно новая — я предложил бы назвать ее полифонической. Все действующие лица Достоевского связаны многообразными нитями, образующими в совокупности густую ткань на станке жизни… Действующие лица Достоевского находятся в непрерывной взаимосвязи, в постоянном взаимодействии с другими персонажами, переживая внутреннюю драму любви и искупления» (цит. по кн.: А. Гозенпуд. Достоевский и музыкально-театральное искусство. Л., 1981, с. 4). От этой импрессионистической характеристики еще далеко до теории полифонического романа, и описание Шальды могло бы быть отнесено и к Бальзаку (которого Луначарский будет приводить в пример Бахтину как писателя, в отношении «полифоничности» даже превосходящего Достоевского), но суждение это симптоматично как попытка определения качества формы у Достоевского.

13

17*. Ср. в ППД, где автор расширил понятие полифонического романа до идеи типа художественного мышления, «который мы условно назвали полифоническим» (ППД, 3). Специальное исследование Д. М. Магомедовой, однако, показывает, что источником термина М.М.Б. были не только общие культурфилософские идеи (Вяч. Иванов) и артистические ассоциации, но и «теория музыки как таковая», сведения из которой автор мог почерпнуть в общении с М. В. Юдиной, И. И. Соллертинским или В. Н. Волошиновым. Автор исследования сопоставляет словарь концепции М.М.Б. с типическими определениями полифонии и контрапункта в сочинениях по теории музыкальной формы и устанавливает общность контекста понятий («голос», «акцент», «ответ», «двуголосие», «сочетание»); поэтому, заключает исследователь, осознанная и подчеркнутая автором метафоричность его верховного понятия «все же не означает неточности, необязательности. Система повторяющихся значений говорит о глубокой продуманности проведенной Бахтиным аналогии» (Д. М. Магомедова. Полифония. См.: Бахтинский тезаурус. М., РГГУ, 1997, с. 170–173). Оценивая эту авторскую оговорку к термину как «простой метафоре», следует в то же время принять во внимание и другую его оговорку в другой работе, являющуюся уже оговоркой к оговорке (речь идет о термине «хронотоп», переносимом автором в филологию из математического естествознания и теории относительности): «мы перенесем его сюда — в литературоведение — почти как метафору (почти, но не совсем). л (ВЛЭ, 234–235). Очевидно, то же автор мог бы сказать о «полифонии» как метафоре: «почти, но не совсем». Также надо принять во внимание еще в одном рукописном тексте М.М.Б. выпад против «предельной однотонности термина», в котором «происходит стабилизация значений, ослабление метафорической силы, утрачивается многосмысленность и игра значениями» (га. 5, 79). Таким образом, превращая метафору в термин (полифонический роман, хронотоп), слово бахтинского языка одновременно тем самым и сохраняет за термином «метафорическую силу», которую оно не хочет и не должно утрачивать. А.Садецкий в этой связи говорит о процессе «метафоризации термина» у М.М.Б., в котором метафорическое и предметное значения гибко связаны динамикой взаимопереноса; в случае «полифонического романа» это связь музыкальной метафоры с филологической темой, благодаря чему «полифоническое» соотносится одновременно с «гомофоническим» и «монологическим»: «"Полифоническое", отбрасывающее тень "диалогического", "монологическое", из-за которого выглядывает "гомофоническое", сопоставления, в которых открываются друг другу несовпадающие планы соотнесенных концептов (отвечает не то, что структурно соответствует)…» (Александр Садецкий. Открытое слово, с. 96, 101).

14

19*. Можно было бы заключить на основании всех работ М.М.Б., что он органически чужд и самому автору ПТД. См. поздние его замечания о диалоге и диалектике и о «монологизме гегелевой "Феноменологии духа"» (ЭСТ, 352, 364), а также устное высказывание, записанное составителем настоящего комментария 17.XI.1971: «Диалектика гегелевского типа — ведь это обман. Тезис не знает, что его снимет антитезис, а дурак-синтез не знает, что в нем снято» (Новое литературное обозрение, № 2, 1993, с. 88).

15

20*. Это место из ПТД цитировал в «Путях русского богословия» (с. 55 3) прот. Г. Флоровский как подтверждение «заслуживающей полного внимания мысли о философской полифонии у Достоевского».

16

21*. А эту вынужденную оговорку по поводу «образа церкви» автор переживал и сорок лет спустя: «Даже церковь оговаривал» (Новое литературное обозрение, № 2, с. 72).

17

23*. Ср. исходное положение статьи Вяч. Иванова «Достоевский и роман-трагедия»: «Он великий зачинатель и предопределитель нашей культурной сложности. До него все в русской жизни, в русской мысли было просто. Он сделал сложными нашу душу, нашу веру, наше искусство, создал — как "Тернер создал лондонские туманы", — т. е. открыл, выявил, облек в форму осуществления — начинавшуюся и еще не осознанную сложность нашу…» (Вячеслав Иванов. Борозды и Межи, с. 7). Эти общие утверждения обращаются в ПТД в структурные наблюдения.

18

24*. В ППД: «в сфере идей» — еще один из примеров терминологического упрощения во второй редакции книги (ППД, 44). То же изменение — на с. 41.

19

25*. Ср. в лекции об Андрее Белом: «Но все русские прозаики пошли за Гоголем и Достоевским» (с. 338).

20

27*. В ППД: «целостную действительность» (ППД, 65).

21

28*. Метафора, посредством которой И. Кант определил собственное дело в философии (во втором предисловии к «Критике чистого разума»), в ФП была упомянута с именем самого Канта: «Мы забыли коперниканское деяние Канта» (ФП, 86). Теперь М.М.Б. обращает ее на дело Достоевского в литературе. «Коперниканский переворот» — радикальное изменение картины мира в результате переноса точки зрения на нее и, как следствие, решающий поворот в космологических представлениях (Коперник), в истории философии (Кант) и в литературе (Достоевский).

22

29*. Термин «доминанта», вероятно, непосредственно воспринят из «Философии искусства» Б. Христиансена, с. 204 и далее. В 1920-е гг. термин был активен одновременно и в работах «формальной школы» (см.: Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., Наука, 1977, с. 227, 277; комм. А. П. Чудакова — с. 494), и в научно-нравственных размышлениях А. А. Ухтомского, опубликованных лишь частично («Доминанта как фактор поведения» // Вестник Коммунистической академии, кн. 22, 1927), но, несомненно, известных М.М.Б. и из устных источников и, вероятно, из личного общения (в докладе Ухтомского о хронотопе в биологии, на котором летом 1925 г. в Петергофе присутствовал М.М.Б., были, по его свидетельству, «затронуты и вопросы эстетики»: ВЛЭ, 235). Функционирование термина у формалистов и у Ухтомского было весьма различным, но то и другое объединяется в звучании термина в ПТД. Особенно очевидно такое объединение сказывается в замечании на следующих страницах о том, что герой из подполья впервые позволил Достоевскому «как бы слить художественную доминанту изображения с жизненно-характерологической доминантой изображаемого человека» (с. 47). Анализ «жизненно-характерологической доминанты» героев «Двойника» и «Записок из подполья» (два произведения Достоевского, наиболее полно, «монографично» разобранные в ПТД) очень сближается с философской разработкой (с опорой на повесть Достоевского) в те же годы темы Двойника по преимуществу в эпистолярных текстах (неизвестных, конечно, тогда М.М.Б.) Ухтомского — см.: А. Ухтомский. Интуиция совести. СПб., 1996, с. 248–261. Об Ухтомском и Бахтине: Katerina Clark, Michael Ноlquist. Mikhail Bakhtin. Harvard University Press, Cambridge and London, 1984, p. 73, 174–175, 279; Nicoletta Mаrcialis. M. Bachtine A. Uchtomskij // Bachtin: teorico del dialogo. Milano, 1986, p. 79–91; В. Е. Хализев. Учение А. А. Ухтомского о доминанте и ранние работы М. М. Бахтина // Бахтинский сборник II. М., 1991, с. 70–86; его же. Ухтомский А. А. (1875–1942) //Философские науки, 1995, № 1, с. 184–190.

23

32*. В ППД «Только у классицистов…» — соответственно установившемуся в советском литературоведении определению (ППД, 68). Та же замена «неоклассиков» на с. 56.

24

33*. Расин — второе имя из «большого времени» литературы, после Данте, возникающее в книге рядом с именем Достоевского. Конечно, это имя более необычно в таком соседстве. Сравнение с Расином выглядит парадоксом, настолько различны они содержательно. Но именно эта полярность в характеристиках, в «материале» и позволяет эффектно выявить в сближении с поэтом столь совершенным и Достоевского как совершенного тоже художника. Парадокс заостряется тем, что с героем Расина по этому качеству художественной точности сближается не кто иной из героев Достоевского, как человек из подполья. Это сближение еще раз возникает на дальнейших страницах книги: внутренние и внешние диалоги в «Записках из подполья» «так абстрактны и классически четки, что их можно сравнить только с диалогами у Расина» (с. 158). Такое сближение — единственное в своем роде в литературе о Достоевском, и оно характеризует метод автора ПТД как со стороны универсального кругозора, в котором ориентирует он свой взгляд на Достоевского («большое время»), так и со стороны установки на выявление художественного качества и своеобразного конструктивного совершенства искусства Достоевского, которое утверждается в ПТД с убедительностью, единственной в своем роде также в литературе об этом писателе (ср. несколько ранее о мире Достоевского, который «по-своему так же закончен и закруглен, как и дантовский мир» — с. 40). Стимулом к возникновению Расина в книге о Достоевском могло послужить особое внимание к Расину Л. В. Пумпянского на невельских обсуждениях 1919 г. (см. выше с. 435).

25

35*. «Человек из зеркала» — «магическая трилогия» Ф. Верфеля (1920). Русский перевод: Франц Верфель. Человек из зеркала. Перевод В. А. Зоргенфрея, Пб.-М., 1922. Сцена суда — часть третья, сцена IV.

26

37*. Критику художественной «дерзости» Толстого в изображении сознания умирающих героев, критику с точки зрения вместе и эстетической, и догматически-христианской, дал в свое время К. Н. Леонтьев, избрав объектом критики один из «Севастопольских рассказов». Леонтьев противопоставил картину смерти князя Андрея Болконского как удовлетворяющую одновременно и «требованиям психического реализма» и основоположениям веры — «бессильной претензии» анализа сознания умирающего в эпизоде смерти Праскухина в «Севастополе в мае»: в изображении кончины князя Андрея автор «ограничился наиболее естественным приемом; он поставил себя в эту минуту на место Наташи и кн. Марьи, а не на место самого умирающего или умершего. Так-то оно вернее!» (К. Леонтьев. Собрание сочинений, т. VIII, М., 1912, с. 268). Этот же эпизод смерти Праскухина впоследствии разобрал Б. М. Эйхенбаум, дав яркое описание художественной позиции автора, найденной Толстым именно в «Севастополе в мае», описание, которому отвечает бахтинская ее характеристика как «монологической». Голос автора в этом рассказе — «голос уже не постороннего, а потустороннего существа. Это — новая мотивировка, являющаяся как бы новым освобождением от нее. После интродукции, устанавливающей этот звучащий сверху тон авторского голоса, Толстой имеет художественное право применить к своим персонажам мельчайший масштаб, никак не мотивируя особо своего анализа, потому что он уже мотивирован этим тоном. Это было для Толстого важным художественным открытием, последствия которого скажутся на всем дальнейшем творчестве» (Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Книга первая. Пятидесятые годы. Л., Прибой, 1928, с. 175). Ср. этот тезис об освобождении автора от мотивировки с бахтинским: «Для Толстого не возникает самой проблемы…» Книга Эйхенбаума в это самое время активно используется автором ПТД в его статьях 1929 г. о Толстом (см. с. 178, 552, 556).

27

38* Фраза исключена в ППД.

28

39*. В ППД «с одноидейностью обычного типа» (ППД, 103).

29

41*. В ППД сюда введено важное историческое приурочение описываемой филосоофско-идеологической тенденции: «Укреплению монологического принципа и его проникновению во все сферы идеологической жизни в новое время содействовал европейский рационализм с его культом единого и единственного разума и особенно эпоха Просвещения, когда сформировались основные жанровые формы европейской художественной прозы» (ППД, 108).

30

42*. В ППД: «Представителем» (108). Также: «представляет» вместо «репрезентирует» на с. 65 (ППД, 124).

31

43*. Ср. в АГ другой вариант определения: «бесконечный герой романтизма»: «Такой герой бесконечен для автора, то есть все снова и снова возрождается, требуя все новых и новых завершающих форм, которые он сам же и разрушает своим самосознанием» (ЭСТ, 21).

32

44*. В ППД: «тем самым в свернутом виде» (124).

33

46*. Это место в книге можно назвать вершинным. В 60-е гг. автор, готовя второе издание, в разговорах называл «самой неприемлемой» с официальной точки зрения главу об идее. «В постановке идеи своеобразие Достоевского должно проявиться особенно отчетливо и ярко» (с. 57). Христос у Достоевского — кульминационное место в этой главе. Выше было приведено высказывание А.Ф.Лосева на обсуждении книги М.М.Б. в концлагере: «Разве можно говорить и писать о Достоевском, исключив Христа!» (с. 483). Из рассказа Н. П. Анциферова не вполне очевидно, относилось ли это прямо к обсуждаемой книге (или, возможно, к какому-то моменту обсуждения), — но если так, то упрек неточен. В 1929 г. надо было уже суметь ввести Христа так значительно в книгу. В соединении с главной темой «ты еси» Вячеслава Иванова это здесь у М.М.Б. осторожное напоминание о «постулате», с которым эта тема связана у Иванова: «Его <Достоевского> проникновение в чужое я, его переживание чужого я, как самобытного, беспредельного и полновластного мира, содержало в себе постулат Бога, как реальности, реальнейшей всех этих абсолютно реальных сущностей, из коих каждой он говорил всею волею и всем разумением: "ты еси"». И то же проникновение, «как акт любви… — содержало в себе постулат Христа…» (Вячеслав Иванов. Борозды и Межи, с. 36). Означает ли собственная бахтинская формулировка ивановского тезиса, из которого он сделал так далеко идущие архитектонические, художественно-структурные выводы, — означает ли это бахтинскую секуляризацию ивановской мысли, или нет, «постулат» картиной бахтинского диалога невысказанно предполагается? Об этом судят по-разному, и суждение Лосева (если оно действительно прямо относится к ПТД) здесь — одно из существенных. Можно предполагать, что не удовлетворение бескомпромиссного Лосева могла вызвать известна лтуцушнентизация «образа Христа» как «авторитетного образа человека» высшей личности (с. 41). Но заметим, что подобная имманентизация (i эстетизация) свойственна представлениям самого Достоевского, рас сматривавшего Христа как «сияющую личность», «идеал красоты челове ческой» (Достоевский, т. 21, 10–11), «бесконечно прекрасное лицо», ш которое Достоевский ориентировал своего «положительно прекрасного человека» (там же, т. 28, кн. II, 251). Ср. более ранний у М.М.Б., не также соотносящийся с идеей «ты еси» и с проблематикой ПТД образ «Христа Евангелия» в АГ: «В Христе мы находим единственный по своей глубине синтез этического солипсизма, бесконечной строгости к себе самому человека, то есть безукоризненно чистого отношения к себе самому, с этически-эстетическою добротою к другому: здесь впервые явилось бесконечно углубленное я — д л я — с е б я, но не холодное, а безмерно доброе к другому, воздающее всю правду другому как таковому, раскрывающее и утверждающее всю полноту ценностного своеобразия другого» (ЭСТ, 51). Ср. также в еще более ранней ФП (синхронной прототексту книги о Достоевском 1922 г.) о мире после Христа как христианском по существу: «Мир, откуда ушел Христос, уже не будет тем миром, где его никогда не было, он принципиально иной» (ФП, 94). В комментируемом месте ПТД центрируются две сквозные ведущие темы книги — героя, понятого не как образ, а как слово, и «слова у Достоевского», понятого персоналистски как имеющего воплотиться, как воплощенного слова (см. примеч. 62*) — темы, заключающие в себе христологическую тенденцию и сходящиеся на комментируемой странице к характеристике Христа у Достоевского как «открытого образа-слова». Существенно понимание этого имени-образа как некоего «предела» художественного мира Достоевского: «последний предел его художественных замыслов», «высший голос», который «должен увенчать мир голосов». Выше упоминалось (с. 446) — как предпосылка такого именно понимания Христа у Достоевского — выступление близкого М.М.Б. мировоззренчески и лично А. А. Мейера на обсуждении доклада А. 3. Штейнберга о «Достоевском как философе» на заседании Вольфилы 23 октября 1921 г.; уместно здесь его процитировать (по архивной стенограмме) более широко: «Я был удивлен, не потому чтобы это была такая моя специальность всегда от этой печки начинать, но тут дело совершенно независимо от моей собственной печки, я просто удивился — как это можно говорить о Достоевском и выяснять его систему и совершенно как-то обойти вопрос о Христе». Как видим, Мейер вменяет Штейнбергу совершенно то же, что впоследствии Лосев автору ПТД, — и однако развитие мысли МеЙера именно предвещает постановку темы Христа у Достоевского в ПТД. Вот это развитие мысли, возражение Мейера Штейнбергу: «Мне же кажется, что Достоевский в этом смысле именно и не философ, потому что у него нет даже искания этой законченной и цельной системы, не говоря уже о том, что никакой системы нет.

<.. > Тут дело не только в методе, а даже дело в слишком различных заданиях, и вот в этой, я бы сказал, не только ошибке, но, может быть, до какой-то степени и не ошибке, но, во всяком случае, с этим усиленным подчеркиванием философского содержания работ Достоевского связано то, что А.З. не заметил той роли, которую для Достоевского играет вообще Христос, потому что прав А.З., говоря, что одна из самых главных задач, которая стояла перед Достоевским — это было найти ту точку пересечения, в которой Алеша и Иван встречаются. Я вот когда услышал это, то с большой радостью приветствовал А.З. Действительно — это одна из важнейших задач и в этом, может быть, несколько преувеличивая, можно сказать, чуть ли не весь Достоевский — вот этого он ищет». Вспоминается в ПТД (в IV главе второй части) анализ именно «точки пересечения» в диалогах Ивана с Алешей (см. ниже в примеч. 147* о евангельском прототипе таких диалогов). «Только можно ли найти эту точку пересечения в какой бы то ни было системе и вообще — продолжает Мей-ер, — быть может, эта точка пересечения находится как раз за пределами всякой философии и всякого вообще философствования и всякого вообще такого объединения всего содержания жизни, быть может, это единство как раз тут и не у места. А.З. говорит, что для Достоевского главной проблемой является проблема Бога, т. е. единства. Для А.З. это одно и то же — Бог и единство, и мне-то кажется, что это неверно, что Достоевский Богом собственно занят очень мало, и в конце концов проблема Бога для Достоевского не могла бы быть живой проблемой — именно Бога и именно единства <.. > А вот что для него действительно важно — это не какая-нибудь философская идея, даже отнюдь не идея логоса или слова, или богочеловечества, о котором упоминал А.З., а довольно конкретная вещь — образ Иисуса из Назарета, просто евангельский образ. Вот этот образ и, так сказать, тон этого образа или какая-то музыка, с ним связанная, аромат этого образа — вот чем всегда жил Достоевский, как мне кажется. И, собственно, трудно сказать, что тут философия или нет, как это ввести в какую-нибудь философскую систему. Это был действительно образ, совершенно конкретный образ, а не идея, и, может быть, именно поэтому Достоевский не философ, а, может быть, гораздо больше художник. Я не знаю — можно ли это разделять, но во всяком случае — он недаром, не только потому, что он как Платон диалогами пишет или что он драматург, а просто он иначе не может как давать эти конкретные образы и с ними говорить, и эта конкретность образа ему нужна для того, чтобы дать нам почувствовать этот аромат просто, этот тон того образа, который перед нами всегда стоит. Во всем, в самых глубоких и страшных проблемах, которых касается Достоевский, все время чувствуется для него присутствие образа. Но если бы мы захотели представить себе философскую систему Достоевского, то, конечно, этот образ туда не поместился бы, и поэтому мне понятно теперь стало, почему А.З. не упоминал об этом. Конечно, в философской системе этому места найти нельзя. Тут можно было бы еще найти место богочеловечеству или идее логоса, но это ведь все не то, дело не в этом. Логос так же мало занимал Достоевского, как и gor сам по себе. А вот совершенно конкретная личность и тон его занимали, и тут, быть может, действительно задача трудная: как же, если прилить это во внимание, как же тогда говорить о Достоевском как о философе прежде всего и после всего. Я даже не знаю, как сказал предыдущий оратор, что он религиозный мыслитель, не знаю даже, называется ли это — религиозный мыслитель, это тоже философ — религиозный мыслитель, а Достоевский в этом смысле что-то большее. А.З. говорит — пророк. Да, может быть, но это частность. В некотором отношении — да, он пророк, но даже я бы не хотел это слово употреблять и даже не знаю, пророк ли он, но он ясновидящий, как вообще художник <…> Здесь что-то совсем иное — не пророк и не философ, а только тот, кто с особенной ясностью, с особенной отчетливостью видит известный образ и видит его, так сказать, яснее, чем многое другое видит, и показывает — и только. И то, что он этот образ показывает — в этом все его дело. Говорят, что он должен был написать книгу о Христе, и совершенно верно говорил передо мной говоривший, что книга эта написана — все сочинения Достоевского вместе взятые и есть, конечно, книга о Христе. В этом вся суть. Я не возражаю А.З., потому что если попытаться извлечь оттуда философские построения, то тогда А.З., вероятно, прав. Я не пытаюсь в частностях разбираться, но только мне кажется, что эта задача сама по себе очень недостаточна. Хочется сказать, во всяком случае, что — да, философ, но не прежде всего и не после, а прежде всего и после всего другое — это тот, кто говорит об определенном лице, и только, Это прежде всего и после всего, а философ — может быть, даже и философ, как и романист, как и драматург, как и многое другое, как и пророк, между прочим, но только это все не прежде и не после всего» (ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, ед. хр. 167, л. 18–22).

34

51*. Эта резкая фраза исключена в ППД (132).

35

54*. В это место во второй редакции книги вставлена важная фраза: «Достоевский преодолел солипсизм» (ППД, 134).

36

55*. Характерный полемический ход, посредством которого М.М.Б. выясняет отношения с предшественниками с позиции «коперниканского переворота», который вносит он сам в понимание Достоевского: он принимает — как ценные — наблюдения цитируемого автора, после чего объявляет, что они относятся только к побочному и второстепенному, а «основное и главное» этот автор совсем упустил из виду (ср. еще о наблюдениях того же Л. П. Гроссмана, с. 146, об анализе «Двойника» В. Виноградовым, с. 126, и «Идиота» А. П. Скафтымовым, с. 163).

37

57*. Цитируемые слова Шатова будут переосмыслены в ППД в контексте новой, введенной сюда мениппейно-карнавальной концепции творчества Достоевского, и «вневременная» и «внепространственная» характеристика ситуации сменится более определенной локализацией в свете этой концепции: «Все решающие встречи человека с человеком, сознания с сознанием всегда совершаются в романах Достоевского "в беспредельности" и "в последний раз" (в последние минуты кризиса), то есть совершаются в карнавально-мистерийном пространстве и времени» (ППД, 240).

38

59*. Ненаивность Достоевского-художника была одним из мотивов устной лекции М.М.Б. о Достоевском, прочитанной 26.08.1970 в доме для престарелых на ст. Гривно Курской ж.д. для учителей Подольского района Московской области и конспективно записанной составителем настоящего комментария, слышавшим лекцию: «Достоевский — самый ненаивный. Перед Достоевским наивными кажутся все: Гоголь в "Выбранных местах" наивен очень, Толстой любовался многим; Достоевский ничем не любовался и только искал». Эта тема была одной из излюбленных у М.М.Б. и возникала в разговорах даже в таком, например, контексте: на вопрос — «А разве Достоевский не бывает наивен в статьях "Дневника писателя"?» — он отвечал: «да, но если и наивен, то цинически-наивен» (в разговоре 9.1.1972; см.: Новое литературное обозрение, № 2,с. 71).

39

60*. Характерная для философского стиля М.М.Б. телесная метафора для выражения духовного состояния. Метафора отсылает к главе «Пространственная форма героя» в АГ, где поставлена «проблема тела как ценности» (ЭСТ, 44). Описанная там пространственно-телесная ситуация служит здесь, в ПТД, объяснению духовной ситуации соотношения автора и героя в мире Достоевского.

40

61*. Характерный тоже мгновенный выход за рамки социологических обоснований-ограничений — один из ритмически возникающих по ходу текста книги подобных прорывов.

41

62*. Наряду с радикальным преобразованием четвертой главы в результате введения обширного нового материала, самым значительным композиционным изменением во второй редакции книги 1963 г. стала ликвидация ее деления на две части; суверенная часть вторая — «Слово у Достоевского» — превратилась в очередную главу пятую ППД. Тема «Слово у Достоевского» встала тем самым в последовательный ряд «проблем поэтики Достоевского», после героя, идеи и жанра, что было внешним знаком включения темы слова в единство концепции — вопреки тому противопоставлению «ценной» второй, «философско-лингвистической» и конкретно-стилистической части ошибочной общей концепции, которое (противопоставление) было типичной критической реакцией на ПТД (наиболее открыто в самой первой рецензии Н. Я. Берковского). Но, изменив положение темы в плане книги и как бы тем самым понизив ее внешним образом в статусе, М.М.Б. значительно укрепил ее теоретически введенными в ППД «предварительными методологическими замечаниями». Он открыл их расшифровкой заглавия темы: «Мы озаглавили нашу главу "Слово у Достоевского", так как мы имеем в виду с л о в о, то есть язык в его конкретной и живой целокупности, а не язык как специфический предмет лингвистики, полученный путем совершенно правомерного и необходимого отвлечения от некоторых сторон конкретной жизни слова. Но как раз эти стороны жизни слова, от которых отвлекается лингвистика, имеют для наших целей первостепенное значение» (ППД, 242). Тут же вводится для определения провозглашаемого нового направления изучения «этих сторон жизни слова», еще не оформившегося в самостоятельную дисциплину, термин — металингвистика, термин этот впервые возник у М.М.Б. в рукописной «Проблеме текста» (1959–1960; см. га. 5, 321–322), но она была опубликована много позднее, и первая публикация термина состоялась в 1963 г. в ППД. Н. И. Николаев назвал этот термин условным обозначением бахтинской герменевтики — и в самом деле подобное расширение термина отвечает тому расширению «области слова», какое провозглашается на вступительных страницах пятой главы ППД. Слово, как оно живет и работает по ту сторону лингвистики, и есть предмет герменевтического понимания. Слово это получает здесь у М.М.Б. такую характеристику: оно должно воплотиться (ППД, 245–246); тем самым эта тенденция слова сближается с тенденцией героя Достоевского, который в конце концов и определяется не как образ, а как слово (с. 50, 54); и эта тенденция героя и слова соотносится с христологической тенденцией книги, приоткрытой на тех страницах главы об идее, где говорится о Христе у Достоевского как «последнем пределе его художественных замыслов»: это открытый образ-слово, воплощенное слово (см. выше примеч. 46*).

42

63*. В ППД в этой фразе: «… уже давно привлекает…» — и добавление к ней: «По своей природе явления эти выходят за пределы лингвистики, то есть являются металингвистическими» (ППД, 247).

43

64*. К «диалогу» в ППД уточнение в скобках: «(композиционно выраженный, распадающийся на реплики)» (247). Именно во второй редакции книги развернута дифференцированная теория диалога: отмеченный «внешний композиционно выраженный», «микродиалог» и, наконец, «объемлющий их большой диалог романа в его целом» (ППД, 57, 357).

44

65*. В ППД: «предметно направленных слов» (249). Именно в этом разделе книги замена феноменологических терминов «интенция» и «интенциональность», как и разнообразие найденных эквивалентов, в ППД особенно интенсивны. Об этом подробнее — в комментарии к ППД в т. 6 Собрания.

45

66*. В ППД здесь вставлен эпитет, отвечающий новой (относительно) металингвистической концепции воплощенного слова: «Два воплощенных смысла..» (ППД, 252).

46

67*. Две последние фразы, соответствующие социологическому анализу этого кризиса на последней странице МФЯ (МФЯ, 157; см. об этом анализе выше, с. 456), сняты в ППД.

47

68*. О возражениях В. В. Виноградова на бахтинскую идею сказа см. выше, с. 467. О солидаризации Л. В. Пумпянского с этой идеей — примеч. 139 и 140 к тексту преамбулы.

48

69*. Отражение общего разграничения композиционных и архитектонических форм в эстетике М.М.Б.; архитектоническая форма здесь — «тип слова». См. в настоящем комментарии выше, с. 464.

49

70*. Эта фраза, актуальная в конце 20-х гг., также снята в ППД.

50

72*. Эта плоскость рассмотрения слова — одно из крупнейших открытий в филологии М.М.Б.: почти колумбово открытие «чужого слова» как новой земли на карте гуманитарной мысли. Одновременно открытие совершалось в части третьей МФЯ — «К истории форм высказывания в конструкциях языка» (гл. II — «Экспозиция проблемы "чужой речи"»). Предпринятая там классификация стилистических модификаций грамматических шаблонов прямой и косвенной речи — параллельна как бы по принципу дополнительности классификации типов прозаического слова в ПТД. Классификация в МФЯ предпринята как бы со стороны лингвистики, на наших глазах переходящей в металингвистику (термин еще отсутствует), когда, например, несобственная прямая речь характеризуется как уже «явление вне-лингвистическое» (МФЯ, 142), — и систематически иллюстрируется примерами из Достоевского, не использованными в ПТД; особенно выразителен стилистический анализ «Скверного анекдота», полностью соответствующий теоретическим анализам «слова у Достоевского» в ПТД: «Каждый из этих пошлых, бледных, ничего не говорящих эпитетов является ареной встречи и борьбы двух интонаций, двух точек зрения, двух речей! <.. > почти каждое слово этого рассказа… входит одновременно в два пересекающиеся контекста, в две речи… <…> Перед нами классический случай почти совершенно не изученного лингвистического явления — речевой интерференции» (МФЯ, 133–134). Диализ этого явления — интероференции — в ПТД — на примерах внутреннего монолога-диалога человека из подполья и диалогов Ивана Карамазова со Смердяковым: «Они <явления в речи Ивана — Комм.> — результат перебоя, интероференции двух голосов в одном голосе, двух реплик — в одной реплике» (с. 165).

51

73*. Этот анализ в начале 30-х гг. получит развитие в СВР, где проблема будет сформулирована как «Слово в поэзии и слово в романе» (заглавие второй главы работы) и где будет поставлена как новая задача — изучение «особой прозаической художественности» (ВЛЭ, 88-113).

52

74*. Наблюдения над подобного типа лирикой («прозаической» или «реалистической»), с называнием тех же имен, проходят через ряд работ 20-х гг., начиная с АГ (ЭСТ, 149–150), затем в статье «Слово в жизни и слово в поэзии» (Звезда, 1926, № 6, с. 263–264), наконец, здесь, в ПТД. В ППД к этой фразе прибавлено историческое уточнение: «(только в XX веке происходит резкая "прозаизация" лирики)» (ППД, 267).

53

75*. Как и в том месте выше, где речь зашла о Расине, здесь в ППД (267): «в поэтику классицизма». Как будто беглое сопоставление с Расином на этих теоретических страницах книги приобретает новую глубину: стилистика Достоевского рассматривается на фоне и в вызывающей конфронтации с «современной стилистикой», как оказывается, по-прежнему уходящей своими корнями в поэтику неоклассицизма и далеко не адекватной «даже романтизму».

54

76*. Эту сильную фразу можно рассматривать как концентрированный вывод из той полемики с принципом лингвистической стилистики (персонифицированным в работах В. В. Виноградова), какой целиком является статья В. Н. Волошинова «О границах поэтики и лингвистики»; ее заключительные слова: «Столь блестящее reductio ad absurdum лингвистического метода в поэтике может заставить нас требовать только одного: самого точного и резкого разграничения лингвистических и поэтических явлений» («В борьбе за марксизм в литературной науке», сборник статей, «Прибой», Л., 1930, с. 240). В ППД, однако, этому абзацу придано специальное дипломатически-смягчающее примечание о резко выделяющихся «из всей современной лингвистической стилистики… замечательных трудах В. В. Виноградова», хотя и «несколько недооценивающих значение диалогических отношений между речевыми стилями» (ППД, 270). Надо заметить при этом, что имя Виноградова в абзаце, к которому сделано это позднейшее примечание, не называется, но, несомненно, подразумевается, что сообщает пышному примечанию двусмысленное звучание, поскольку посредством этого примечания имя Виноградова связывается таким окольным путем и с критическим содержанием абзаца, — что подтверждается на дальнейших страницах ПТД в связи с виноградовским анализом «Двойника» (с. 126). О Виноградове как постоянном (и по преимуществе скрытом) объекте теоретической полемики М.М.Б. и об особой тактике по отношению к его трудам см. комментарий Л. А. Гоготишвили в т. 5, особенное. 619–620, 638.

55

77*. Две эти фразы заменены в ППД одной: «Стилистика должна опираться не только и даже не столько на лингвистику, сколько на металингвистику, изучающую слово не в системе языка и не в изъятом из диалогического общения "тексте", а именно в самой сфере диалогического общения, то есть в сфере подлинной жизни слова» (ППД, 270). В следующей фразе — повсеместная в ППД замена «социального общения» на «диалогического общения».

56

78*. Ср. в статье Вяч. Иванова «Достоевский и роман — трагедия»: «Необходимость с крайнею обстоятельностью и точностью представить психологический и исторический прагматизм событий, завязывающихся в роковый узел, приводит к почти судебному протоколизму тона, который заменяет собой текучую живопись эпического строя. Вместо согретого мечтательною беспечностью повествования, заставляющего ощущать приятность бескорыстного, бесцельного созерцания, поэт ни на минуту не оставляет приемов делового отчета и осведомления. Так достигает он иллюзии необычайного реалистического правдоподобия, безусловной достоверности, и ею прикрывает чисто поэтическую, грандиозную условность создаваемого им мира…» (Вячеслав Иванов. Борозды и Межи, с. 27).

57

79*. В ППД характерная также замена с известной утратой значения, о которой можно здесь пожалеть: «все полнозначные авторские осмысления…» (ЯОД, 273).

58

96*. В ППД: «свой целостный и конечный смысл» (290).

59

102*. М.М.Б. угадал: кавычки в этом месте, по-видимому, не авторские. Их нет в первопечатном тексте «Двойника» (Отечественные Записки, 1846, № 2, с. 293), но они появляются в первопечатном тоже тексте второй редакции повести (Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, т. 3, СПб., 1866, с. 77), которая стала с тех пор канонической и печаталась во всех изданиях Достоевского вместе с этими кавычками, вплоть до 1 тома академического 30-томного Полного собрания (1972), где напечатаны обе редакции, и кавычки в этом месте отсутствуют не только в первой, но и во второй редакции; очевидно, текстологи повести (Г. М. Фридлендер и научный консультант тома по текстологии Н. В. Измайлов), словно согласившись с замечанием М.М.Б., посчитали эти кавычки не авторскими, но, к сожалению, не дали текстологического обоснования. См.: Достоевский, т. 1, 352, 133.

60

107*. Слова «вопреки Шкловскому» — очевидный отзвук полемики с ним о «Тристраме Шенди» Л. Стерна в ФМ, 155–157 — устранены в ППД (304).

61

111*. Замечание, формулирующее новый аспект в исследовании юродства как темы эстетики М.М.Б. Ср.: «Стыд ритма и формы — корень юродства…»; «корни юродства как формы принципиального отрицания значимости формы выражения»; «Юродству почти всегда присущ человекоборческий элемент, цинический выверт юродства; вызывающая, дразнящая откровенность» (ЭСТ, 105,125,127–128).

62

112*. Явление «прозаической лирики» описано в АГ: «Возможны своеобразные формы юродства в лирике <…>(Отчасти прозаическая лирика Белого с некоторою примесью юродства. Образцы прозаической лирики, где организующей силой является стыд себя самого, можно найти у Достоевского…)» (ЭСТ, 150).

63

118*. Другая редакция мысли — в ППД: «Слово "человека из подполья" — это всецело слово-обращение» (318).

64

125*. Достоевский, т. 8, 342.

65

126*. См.: там же, т. 8, 343–344.

66

127*. См.: там же, 186–195.

67

134*. Наблюдение методологическое: на различении содержания и построения, ведущего к глубже лежащему содержанию, основана книга.

68

136*. В ППД: «постепенного признания» (333).

69

138*. Ошибка в именовании персонажа (повторена на с. 171); в ППД исправлена на верное: «таинственного посетителя».

70

139*. Ср. замечание, подготавливавшее этот анализ «оглавления к "Братьям Карамазовым"», в устной лекции 1925 г. (с. 267).

71

140*. В ППД: «Единства стиля в этом монологическом смысле…» (336).

72

141*. Три следующие абзаца, заключающие главу в ПТД, опущены в ППД.

73

142*. Здесь особенно пластично описано отличие авторского слова у Достоевского от той модели завершения героя автором, которая утверждалась в АГ.

74

147*. Существенным авторским комментарием к этим анализам может быть высказывание М.М.Б. на собрании философского кружка 1 ноября 1925 г., записанное Л. В. Пумпянским: «Бл. Августин против донатистов подверг внутренний опыт гораздо более принципиальной критике, чем психоанализ. "Верую, Господи, помоги моему неверию" находит во внутреннем опыте то же, что психоанализ» (М. М. Бахтин как философ. М., Наука, 1992, с. 245; публикация Н. И. Николаева). То же самое — расщепленность единого голоса человека на противоположные реплики и голоса — находит во внутреннем опыте Достоевский, а за ним М.М.Б. в анализах диалогов Ивана с Алешей. «Верую, Господи, помоги моему неверию» (Лк.; 9, 24) — призыв вмешаться во внутренний диалог и помочь, призыв ответить на скрытый внутренний голос, скрытый под утверждающим громким «Верую»; этот призыв обращен в молитвенном тексте к реальному высшему Другому; от Его имени и Алеша вмешивается во внутреннюю борьбу Ивана («Меня Бог послал тебе это сказать»), чтобы разрешить ее в противоположном направлении тому, в каком хочет разрешить ее участвующий тоже во внутреннем диалоге Ивана чорт. Алеша вмешивается в порядке помощи и спасения, какие может оказать человеку только реальный другой человек. Можно заметить, что евангельский текст, подвергнутый философской рефлексии в устном выступлении 1925 г., послужит М.М.Б. образцом понимания «диалога у Достоевского». Но евангельский текст возникает в соседстве с психоанализом — и такое сопоставление соотносится также с анализами в ПТД. В рабочем экземпляре книги, по которому автор готовил ее переработку для нового издания в начале 60-х гг. (АБ), как раз на страницах, содержащих анализы диалогов Ивана с Алешей (с. 220–222 ПТД-1929), его рукой записано на полях: «Полемика с Поповым (диалоги "я" с "оно")»; «Незаменимость "другого" собою самим»; «Это может сделать только реальный другой». Черновые записи 1961 г. говорят о том, что в новое издание М.М.Б. собирался ввести полемику с фрейдистски ориентированной статьей П. С. Попова «"Я" и "оно" в творчестве Достоевского» (см. выше, с. 462; также: т. 5, 364, 670–672; проект полемики, как и многое в планах переработки книги, не был осуществлен). Творчество Достоевского Попов понимает в статье как «изображение единого сознания», а, по формуле Достоевского, «глубины души человеческой» — понимает ортодоксально по Фрейду как «глубины бессознательного человеческой души», «начало бессознательное, так сказать, безличное, которое можно назвать "оно", в противоположность "я"»; в конечном счете это глубины души самого автора, творческое «я» которого размножается в виде героев романов, отношения которых — Версилова и Подростка, Мышкина и Рогожина — поэтому строятся по типу отношения «я» и «оно» в едином психическом механизме, а разговоры Ивана с Алешей оказываются «разговором человека с самим собой, своего рода внутренним диалогом души» (Достоевский. Труды ГАХН, литературная секция, вып. третий, М., 1928, с. 217–218, 267). Итак, разбор диалогов Ивана с Алешей в ПТД откликается антиномии, формулированной в устном высказывании 1925 г. Он имеет евангельский текст своим образцом и имплицитно заключает в себе ответ на психоаналитическое толкование подобного диалога как чисто внутреннего отношения в кругу одного сознания, «разговора с самим собой» у Попова (статья которого, вероятно, при подготовке ПТД еще не могла быть принята во внимание). Такое внутреннее разложение на явный и скрытый внутренний голос в сознании Ивана, действительно, идет, но в большей мере по типу евангельского текста, чем по модели психоанализа, и нужен реальный и «неслиянный» с ним брат Алеша, чтобы вмешаться в безысходность этого внутреннего диалога со стороны. Принцип христианского персонализма на этих страницах ПТД отчетливо противостоит принципу психоанализа.

75

157*. Фраза снята в ППД.

76

159*. Последующие четыре абзаца — чрезвычайно насыщенная концовка основного текста книги — отсутствуют в ППД; они заменены другой концовкой, формулирующей отшлифованную во второй редакции книги сложно дифференцированную теорию диалога (ППД, 357–358). О значении социально — экзистенциальных мотивов, венчающих книгу на этих трех последних исключенных из второго издания страницах, см. выше, в преамбуле к настоящему комментарию, с. 454 и сл. Этими страницами М.М.Б. продолжал дорожить и будучи уже автором ППД; в разговорах он упоминал концовку первой книги, говоря, что там «кое-что было», но он не сумел ее переработать — «может быть, когда-нибудь, в следующем издании…» Но подготовкой следующего (и последнего) прижизненного издания (М., Художественная литература, 1972) он уже не занимался. В экземпляре ППД, подаренном автором составителю настоящего комментария (дарственная надпись от 26.IX.63), исключенные страницы обозначены рукой автора карандашной галочкой на том месте, где они должны находиться (на с. 357 ППД, рядом со звездочкой), и к галочке сделана сноска (тоже карандашом): «1 изд. стр. 239–241».

77

160*. Свернутая в этом абзаце программа «тематического анализа» поэмы «Великий инквизитор» с новой (диалогической) точки зрения не была реализована, но тема Великого инквизитора присутствует в недавно опубликованных архивных текстах М.М.Б. 40-х гг., подготавливавших вторую редакцию книги. В комментарии к одному из них И. Л. Попова высказала гипотезу, что не только «раблезианская» проблематика, вызревшая в 30-е гг. в занятиях теорией романа и Рабле, внедрилась в эту вторую редакцию и преобразовала книгу, но и сама проблематика эта могла иметь своим истоком изучение апокрифических и неканонических мотивов и жанров, отразившихся в сюжете поэмы Ивана Карамазова, а также в его разговоре с чортом («Хождение Богородицы по мукам», легенды о возвращении и непризнании Христа): «В этом смысле книга М.М.Б. о Рабле и его теория романа вырастают из одного эпизода книги о Достоевском, из анализа "глубокой существенности диалогической формы "Легенды о Великом инквизиторе", уходящей своими корнями в низовую (смеховую) литературу средневековья и Ренессанса» (т. 5, 460–461). Кстати еще раз вспомнить здесь и о том, что мы достоверно не знаем, какой исторический фон незримо стоял за теоретическими построениями ПТД, о чем автор сразу предупредил на первой странице книги.

78

161*. Целая программа исследования источников диалога Достоевского в глубинах всемирной словесности также свернута в этом абзаце. Невозможно не обратить внимания на существенное отличие намеченной здесь картины от концепции будущей IV-й главы ППД. Два момента этой картины — столь решительное отрицание значения диалога Платона как «просто» лежавшего вне сфюры интересов Достоевского (что фактически верно) и утверждение значения библейского и евангельского диалога, особенно диалога Иова — не совпадают с исторической концепцией ППД, где, напротив, выдвинут сократический диалог как первостепенный жанровый источник, о библейском же и евангельском диалоге специального разговора нет (отмечаются лишь жанры раннехристианской литературы как находящиеся в орбите влияния античной мениппеи). Вообще происходит сдвиг в понимании жанровых традиций, отмеченный в черновой записи начала 40-х гг.: «Достоевский: от готового христианства к эллинистическому прехристианству» (АБ). Решительное непризнание платоновского источника в ПТД особенно интригует. Здесь возможно влияние оценки роли Платона у Ницше, который, с одной стороны, заметил, что, подобно трагедии, диалог впитал в себя все прежние формы искусства, став «результатом смешения всех наличных стилей и форм» (мысль, унаследованная романной теорией М.М.Б.), но в то же время уподобил диалог и выросший из него роман «возведенной в бесконечность эзоповской басне, где поэзия живет в подобном же отношении подчинения к диалектической философии, в каком долгие века жила философия к богословию, как ancilla. Таково было новое положение поэзии, в которое насильственно поставил ее Платон под давлением демонического Сократа. Здесь философская мысль перерастает искусство и принуждает его более тесно прижаться к стволу диалектики…» (Фридрих Ницше. Сочинения в двух томах, 1990, т. 1, с. 110). Возможно воздействие этого взгляда на столь радикальное отрицание значения платоновского диалога для Достоевского в ПТД с такой мотивировкой: «ибо диалог Достоевского вовсе не чисто познавательный, философский диалог». Характерно, что А. 3. Штейнберг, дальше всех пошедший по пути «философской монологизации» Достоевского, свою тему «Достоевский как философ» построил — как в докладах 1921 г. в Воль-филе, так и в написанной на их основе книге 1923 г. — на сближении Достоевского с Платоном («Философия Канта не противоречит философии Зосимы: оба они, как и Достоевский, платоники»: А. З. Штейнберг. Система свободы Достоевского, с. 30), а возражавший Штейнбергу в Вольфиле А. А. Мейер заметил в своем выступлении (см. выше, примеч. 46*): «Я думаю, что если говорит о Достоевском несколько человек, то найдется что-нибудь общее, и Платона они могут вспомнить. Не знаю, в какой мере это важно…» Об отличии «мира идей у Достоевского» от платоновского в книге «Миросозерцание Достоевского», вышедшей в том же году, что и книга Штейнберга, писал Н. А. Бердяев: «Мир идей у Достоевского совсем особый, небывало оригинальный мир, очень отличный от мира идей Платона. Идеи Достоевского — не прообразы бытия, не первичные сущности и уж, конечно, не нормы, а судьбы бытия, первичные огненные энергии. Но не менее Платона признавал он определяющее значение идей» (Н. А. Бердяев. Миросозерцание Достоевского. Paris, 1968, с. 8). В дальнейшем, в работах М.М.Б. по теории романа и в ППД, в оценке сократического диалога как «синкретического философско-художественного жанра» (ППД, 150) меняется акцент: в нем отмечается «одновременное рождение научного понятия и нового художественно-прозаического романного образа» (ВЛЭ, 467), и акцент ложится на эту вторую сторону дела. Но другой стороной (помимо переоценки традиции диалога Платона) смены исторической картины в ППД была утрата того, что было сказано в первой книге о значении диалога Иова «и некоторых евангельских диалогов» (диалог из Евангелия от Марка, отрефлектированный М.М.Б. в выступлении 1925 г., цитированном выше, в примеч. 147*, здесь может быть примером). Можно думать, что об этих утраченных местах жалел автор ППД в позднейших разговорах (см. примеч. 159*). Но перестройка книги пошла в таком направлений, которое, вероятно, исключало простую «переработку» прежних тезисов и совмещение их с новым текстом. Независимо от него, однако, сказанное о платоновском и библейском диалоге в старой книге сохраняет самостоятельный убедительный интерес для читателей обеих книг М.М.Б. о Достоевском как вариант идеи автора об источниках диалога у Достоевского.

79

162*. Как и «Предисловие», «Заключение» к книге полностью заменено в ППД. В новое заключение в несколько измененной редакции перенесен фрагмент о «художественной воле» Достоевского, которая «порабощает» современную литературу, из последнего абзаца первой главы первой части ПТД (с. 42).

80

1*. «Что такое искусство?», статья-трактат, 1897–1898.

81

2*. Слово «всецело» комментирует Энн Шукман: обращая внимание на удельный вес размышления о двух путях религиозного мировоззрения Толстого, размышления, выбивающегося за социологически-марксистские рамки, кажется, жестко заданные здесь столь краткому тексту, и цитируя позднейшее возражение М.М.Б. Луначарскому (см. в настоящем комментарии выше), она спрашивает: не может ли быть воспринято это слово «всецело» здесь «с некоторой долей отчуждения, если не иронии?» (Rethinking Bakhtin, р. 147).

82

3*. Имеется в виду та же книга Б. М. Эйхенбаума. Полемический злободневный контекст «Семейного счастия» как ответ на «женский вопрос» и реакция на свежие книги П. Ж. Прудона «De la Justice dans la Revolution et dans l'Eglise» (1858) и Ж. Мишле «L'Amour» (1858) и «La Femme» (1859) — расшифрованы именно здесь: Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Книга первая. Пятидесятые годы, с. 344–363. Любопытно, что в своем известном памфлете на Бахтина М. Л. Гаспаров противопоставил его размашистому и научно не обеспеченному, на взгляд памфлетиста, теоретическому стилю именно этот кропотливый историко-литературный труд Эйхенбаума: «Бахтин признает, хотя и нехотя, заслуги Эйхенбаума, вскрывшего в вещах Толстого такие злободневные контексты, о которых все давно забыли. Но это хлопотливо, да и вряд ли нужно» (Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979, с. 112). В следующей своей работе, непосредственно последовавшей за статьями о Толстом, — книге (как она была задумана и писалась в начале 30-х гг. в Кустанае; см. комментарий в т. 3 настоящего Собрания) «Слово в романе» М.М.Б. вновь ссылается на книгу Эйхенбаума, переключая его наблюдения в плоскость своей теоретической проблематики: «Так, слово у Толстого отличается резкой внутренней диалогичностью, причем оно диалогизовано как в предмете, так и в кругозоре читателя, смысловые и экспрессивные особенности которого Толстой остро ощущает. Эти две линии диалогизации (в большинстве случаев полемически окрашенной) очень тесно сплетены в его стиле: слово у Толстого даже в самых "лирических" выражениях и в самых "эпических" описаниях созвучит и диссонирует (больше диссонирует) с различными моментами разноречивого социально-словесного сознания, опутывающего предмет, и в то же время полемически вторгается в предметный и ценностный кругозор читателя, стремясь поразить и разрушить апперцептивный фон его активного понимания. В этом отношении Толстой — наследник XVIII века, в особенности Руссо. Отсюда иногда происходит сужение того разноречивого социального сознания, с которым полемизирует Толстой, до сознания ближайшего современника, современника дня, а не эпохи, и вследствие этого и крайняя конкретизация диалогичности (почти всегда полемики). Поэтому-то диалогичность, столь отчетливо слышимая нами в экспрессивном облике его стиля, нуждается иногда в специальном историко-литературном комментарии: мы не знаем, с чем именно диссонирует или созвучен данный тон, а между тем это диссонирование или созвучание входит в задание стиля». Здесь — отсылка: «См. книгу: Б. М. Эйхенбаум. Лев Толстой, книга 1-я, Л., "Прибой", 1928, где имеется много соответствующего материала; например, вскрыт злободневный контекст "Семейного счастия"» (ВЛЭ, 96). Таким образом, можно видеть, что статьи М.М.Б. о Толстом, если и обособлены, как сказано выше, среди его работ, то все же не изолированы от общего бахтинского проблемного контекста; можно видеть на этом примере, как в статьях подготавливалась такая огромная тема творчества М.М.Б., как «слово в романе». При этом самый взгляд на слово и мир Толстого, названные в ПТД «монолитно монологическими», гибко расширяется в общетеоретическом бахтинском контексте; такая гибкая протеичность бахтинских суждений, их несовпадение в разных контекстах «с самими собой» — характернейшее и принципиальное свойство философско-филологического языка М.М.Б.

83

4*. Интересная возможность такого анализа: можно было бы обнаружить связи Толстого-драматурга не только с западным, но и с русским XVIII веком: в упрощенных портретах действующих лиц «Зараженного семейства» слышны фонвизинские тона, и многие реплики и диалоги напоминают о «Бригадире» и «Недоросле».

84

5*. Устная лекция о Толстом в записи Р. М. Миркиной, читанная за пять лет до статей, показывает, что «Власть тьмы» была, очевидно, одним из главных произведений Толстого для М.М.Б. В центре трагедии и в лекции, и в статье — Аким, при этом нравственно-религиозная его характеристика (юродство как способ уйти от одобрения людей; он и Никиту в финале научил «не бояться людей») в лекции совершенно свободна от социальных обоснований, которыми она обставлена в статье. Если в лекции «Власть тьмы» — один из ее насыщенных центров, то, напротив, о «Воскресении» сказано в лекции мало и незначительно.

85

6*. Любимая присказка народного проповедника, отошедшего от православия, Василия Кирилловича Сютаева (умер в 1892), сильно влиявшего на Толстого в 80-е гг. «Да, "все в табе и все сейчас", как говорил Сютаев, и все вне времени. Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага»: запись в дневнике от 11 августа 1908 (Юбилейное над., т. 56, М., 1937, с. 144).

86

7*. По поводу «кулака-мироеда» в этом месте статьи М.М.Б. А. Садецкий вступает в интересную полемику с авторами известной американской книги, которые понимают это слово здесь исключительно как одиозный термин эпохи сталинской коллективизации, в которую и писалась как раз статья М.М.Б., и оценивают употребление этого бранного термина в применении к старой литературе XIX столетия в лучшем случае как анахронизм, а в худшем — как знак оппортунистического приспособления автора к политической ситуации (Gary Saul Morson, Caryl Emerson. Mikhail Bakhtin. Greation of Prosaics. Stanford University Press, 1990, p. 298). А. Садецкий приводит примеры употребления как «кулака», так и «мироеда», тоже как одиозных слов, и во «Власти земли» Глеба Успенского, упоминаемой в статье М.М.Б., и в «Крестьянине и крестьянском труде» того же Успенского, и анализирует эти слова как оказавшиеся «в двух контекстах, в двух веках — девятнадцатом и двадцатом, в двух идеологических эпохах, двух диалогических окружениях»; согласно этому анализу, здесь «не Бахтин, говорящий о Толстом и Успенском, а Успенский и Толстой, говорящие друг с другом и услышанные Бахтиным»; к ним подключается голос Сютаева, с которым сливает свой голос Толстой: «В контексте бахтинского исследования встречаются голоса, искавшие этой встречи». В ситуации этой встречи одиозное слово лишается «той неумолимой однотонности, что оглушительно гремела в этом слове в период, когда Бахтин создавал свою статью» (А. Садецкий. Открытое слово, с. 140–149).

87

8*. Возможно, отсылка ко вступительной статье в 1 томе данного толстовского Собрания Л. Аксельрод-Ортодокс: «Если 25 лет тому назад, до опубликования дневников, пишущей эти строки пришлось, на основании психологического исследования развития мировоззрения Толстого, установить, что по существу дела никакого переворота во взглядах Толстого не произошло, то в настоящее время это является несомненным фактом, который подтверждается Дневником молодости великого писателя». Автор статьи ссылается на свою книгу: «Tolstoi's Weltanschauung und ihre Entwicklung», Stuttgart, 1902 (Лев Толстой. Полное собрание художественных произведений, т. 1, М.-Л., 1928, с. 9). Ср. у Б. М. Эйхенбаума еще в статьях 1919–1920 гг.: «Мы до сих пор наивно думаем и говорим о двух Толстых: о Толстом до так называемого кризиса и о Толстом после него <…> До сих пор считается, что творчество Толстого резко делится на два периода: до "Исповеди" и после нее <…> Это неверно. Кризисы сопровождают все творчество Толстого. И это — совсем не особенность его натуры. Кризисы эти переживало само искусство» (Б. Эйхенбаум. Сквозь литературу. Academia, Л., 1924, с. 62, 69).

88

10*. М.М.Б. сближает социально-идеологический роман Толстого с подобным типом у Герцена, Чернышевского, Жорж Санд, — но не с идеологическим романом Достоевского в интерпретации Б. М. Энгельгардта, определение которого автор ПТД в значительной мере принимает, преобразуя его в собственную формулу полифонического романа. Но идеологический роман Достоевского — «роман об идее», как говорит о нем Энгельгардт» — и него, и для М.М.Б. решительно — до противоположности — отличается от идеологического романа Толстого, как и названных здесь типологически ему подобных, «романов с идеей». «Идея, как принцип изображения, сливается с формой» — этому типу, описанному в ц^д (с. 62), отвечает и толстовское «Воскресение» в описании М.М.Б. Но не этого типа идеологический, он же полифонический роман Достоевского.

89

16*. Разработка собственных теоретических проблем под флагом «литературных исканий современности» (в данном случае — необходимости создания новых форм советского социально-идеологического романа) — риторический прием в работах М.М.Б. этих лет, в попытках пробить их в печать. Следующую свою работу — книгу «Слово в романе» — он рекомендует в предисловии к ней как «разросшееся введение к стилистике советского романа», при этом ссылаясь на «подготовленную нами к печати» отдельную книгу на эту тему, книгу, конечно, несуществующую, и отсылая в то же время к книге уже существующей — к ПТД, ее части 2-й — «Слово у Достоевского (опыт стилистики)» (см. т. 3 настоящего Собрания).

90

17*. Использование словечка В. Шкловского говорит о том, что в поле зрения автора при подготовке статей была, вероятно, и книга Шкловского «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого "Война и мир"», М., 1928.

91

18*. Вероятно, ранний Гауптман упомянут здесь как драматург, в пьесах которого, известных Толстому, смешивались социально-натуралистические и символически-мистические тенденции и мотивы. В работе над трактатом «Что такое искусство?» Толстой несколько раз называет пьесы Гауптмана («Потонувший колокол», «Ганнеле») как, вместе с драмами Ибсена и Метерлинка, примеры декадентского искусства (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений. Юбилейное издание. Т. 30, М., 1951, с 321).

92

19*. Под впечатлением чтения А. А. Стаховичем пьес Островского в Ясной Поляне в ноябре 1886 г., особенно наиболее любимой Толстым пьесы «Не так живи, как хочется». «Л. Н-ч, хорошо знавший и ценивший Островского, был особенно поражен его силой в чтении Стаховича, и ему пришло на мысль воспользоваться драматической формой для создания новых художественных образов, уже готовых принять реальную форму» (П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого. Т. 3, М., 1923, с. 54). «Вашим чтением вы расшевелили меня; после вас я написал драму» — сказал ему уже через три недели при следующем свидании Толстой (см. примечания В. Срезневского в том самом XI т. Полного собрания художественных произведений Толстого, которое открывается предисловием М.М.Б., с. 463, а также комментарий Н. К. Гудзия в т. 26 Юбилейного Полного собрания сочинений, М., 1936, с. 708).

93

20*. Замысел пьесы «Труп» возник в 1897 г., но толчком к началу работы было впечатление от представления «Дяди Вани» Чехова в московском Художественном общедоступном театре в январе 1900 г. Впечатлением этим было неудовлетворение как пьесой, так и спектаклем.

94

21*. Социология художественной формы — эта главная идея эстетики немецкого социолога искусства начала XX в. Вильгельма Гаузенштейна — могла представлять интерес для М.М.Б. в связи с его собственным опытом построения социологической поэтики. Что означает «теория Гаузенштейна» здесь в контексте обсуждения эстетики Толстого, в частности, его драматургической эстетики — не совсем ясно. Возможно, это идея о недостаточности индивидуального дарования для создания стиля и о необходимости для этого подключения творческой индивидуальности к большим социальным силам.

95

22*. Л. В. Львов-Рогачевский. От усадьбы к избе (Л. Н.Толстой). М., 1928. Формула из названия книги использована М.М.Б. в черновых записях к статье о «Воскресении».

96

23*. Иннокентий Анненский. Власть тьмы. Очерк входит в «Книгу отражений» Анненского, СПб., 1906.

97

24*. Отсылка к т. 3 биографии Толстого П. И. Бирюкова. На с. 55 приводятся и вышецитированные слова о том, что пьесу «будут давать на балаганах».

98

1. См. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28 тт. — М.: Наука, 1961–1968, Письма, т. 1, с. 163–164.

99

2. См. Пушкин А. С. О прозе. Полн. собр. соч. в десяти томах. — М.: Наука, изд. 3-е, т. VII, с. 14–16.

100

3. См. Тургенев И. С. Указ. произв. Письма, т. 1, с. 401–402.

101

4. Эта фраза может отчасти прояснить одно место в разделе «Из записей 1970–1971 годов» (ЭСТ, 345). Начинается фрагмент словами: «Проблема тона в литературе (смех и слезы и их дериваты)», а в середине фрагмента: «Сентиментальная идиллия. Гоголь и сентиментализм. Тургенев. Григорович». Нельзя исключить, что, упоминая Тургенева, Бахтин имел в виду повесть «Муму» или — в том числе и повесть «Муму». Несомненный интерес представляет и прямая оценка, с которой начинается посвященный «Муму» фрагмент. См. также упом. повести «Муму» в тексте <о Флобере> (т. 5, 131 и 133).

102

5. В записях лекций о Льве Толстом (см. ниже) о пластичности его героев уже не говорится; что же касается других сопоставлений Тургенева и Толстого, то они иного рода и встречаются в опубликованных в этом томе статьях о романе «Воскресение» и о драматургии Толстого. См. о пластичности тему «Брюсов» (с. 295).

103

6. Черноземная сила — выражение из романа и вполне могло бы быть взято в кавычки («Накануне», гл. VIII).

104

7. Другими словами, и почти через сорок лет, о сопротивлении Базарова автору сказано в «1961 год. Заметки» (см.: т. 5, 342; то же: ЭСТ, 310). В комментарии к этому месту в обеих публикациях цитируется фрагмент «Отцы и дети» ЗМ, начиная со слов «#Ь с героем…» и кончая словами «ы ненавидит его» (т. 5, 660; ЭСТ, 405).

105

8. Л. В. Пумпянский. «Достоевский и античность» (Пг., 1922: доклад 2 октября 1921 г.).

106

9. В рукописи ЗМ теме «Тургенев» непосредственно предшествует тема «Славянофилы и западники». Объем записи в рукописи — около полутора страниц (для сравнения: тема «Тургенев» в той же рукописи занимает более 12 страниц). Мало вероятно, что это запись отдельной лекции; ничего определенного нельзя сказать и о том, между какими другими темами была она расположена. Нельзя исключить и того, что тема эта, как и в рукописи ЗМ, как раз предшествовала теме «Тургенев». Так или иначе два последних абзаца записи (см. с. 427) позволяют говорить о несомненном присутствии в них «стиля и духа Бахтина»; содержащиеся же в этих двух абзацах оценки славянофилов и западников существенно уточняют отношение Бахтина и к Тургеневу.

107

10. См.: Евг. Ляцкий. Гончаров. Жизнь, личность, творчество. Критико-биографические очерки. Изд. второе, переработанное и дополненное. СПб. 1912. Первое издание книги: Евг. Ляцкий. Иван Александрович Гончаров. Критические очерки. СПб., 1904; ему предшествовали объемные журнальные публикации (ж. Вестник Европы, №№ 3, 4, 7, СПб., 1903). Третье изд. книги эмигрировавшего автора выходит в 1920 г. в Стокгольме. См. также написанную Ляцким главу о Гончарове в Истории русской литературы XIX века под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского (т. III. М., 1911). Е. А. Ляцкому принадлежит статья о Гончарове в Энциклопедическом словаре «Гранат» и еще целый ряд статей и публикаций. Трудно сказать, какие именно работы Ляцкого имел в виду Бахтин, ссылаясь на него в начале 20-х гг., т. к. Ляцкого мог он читать и будучи гимназистом, и позже (особенно много печатался Ляцкий в юбилейные 1912 и 1916 годы). В книгах своих Ляцкий говорит о наличии в творчестве Гончарова субъективного элемента, личного элемента, наконец, субъективного «я», противопоставляя свои заключения общепринятому, по его мнению, представлению об объективности Гончарова как художника; на страницах его статей и книг речь то и дело идет об отражении личности Гончарова во всех его произведениях. В ук. выше главе «Истории русской литературы XIX в.» есть и такое рискованное утверждение: «Обломовщина и гончаровщина до такой степени близко срослись между собой, то дополняя, то объясняя друг друга, что порознь их понимание едва ли возможно…» (с. 252). В соответствии с этим утверждением, анализируя произведения писателя, Ляцкий постоянно привлекает конкретные факты биографии Гончарова. Вообще (это касается именно вступительной части записи, т. е. того, что до первого заголовка), нельзя исключить, что в записи частично стерлись границы пересказа позиции Ляцкого и изложения собственной позиции М.М.Б.: мало вероятно, что Бахтин, уже автор известных глав АГ, просто солидарен с подходами Ляцкого (см. ЭСТ, 11–13, а также реплику о биографическом методе на с. 108 ФМ). В статье «Гончаров» в КЛЭ Е. Н. Ляцкий вполне обоснованно назван именно «сторонником биографического метода». Об эпичности Гончарова см., например, в «Вечных спутниках» Д. Мережковского: и о том, что воображение Гончарова «создает отдельные миры эпопей и потом соединяет их в стройные системы», и о том, что все три романа Гончарова — «один эпос, одна жизнь, одно растение» (Д. С. Мережковский, ППС, 1911, т. XIII, с. 245). Ср. в статье «Гончаров и его Обломов» Иннокентия Анненского: «В типах Гончарова эпическая и лирическая сторона, обе богаты, но первая преобладает» (Иннокентий Анненский. Книга отражений. М., Лит. пам., 1979, с. 265. Курсив автора).

108

11. Что бы конкретно ни имел в виду М.М.Б., говоря, что Гончаров вышел из нездоровой семьи, речь, по-видимому, идет о версии, получившей распространение в начале 10-х гг. XX в. как в кругах окололитературных, так и литературных. В литературных кругах версия утвердилась стараниями», прежде всего, того же Е. А. Ляцкого (см. прим. 10), а потом и С. А. Венгерова (см. ниже). Весьма шатким основанием, на котором версия утвердилась в литературе о Гончарове, стали, главным образом, воспоминания Александра Николаевича Гончарова (1843–1907), племянника автора «Обыкновенной истории», сына старшего брата писателя. Воспоминания были обретены и обнародованы симбирским собирателем М. Ф. Суперанским (см.: «Ив. Ал. Гончаров и новые материалы для его биографии»; ж. Вестник Европы, № 11, 1908). Содержащаяся в этих воспоминаниях-записках последовательно недоброжелательная и даже не пытающаяся быть ни объективной, ни основательной информация как о родителях писателя, так и о брате (отце мемуариста) и о сестре писателя, некритически воспринятая в т. ч. и историками литературы, породила целый ряд посвященных семье Гончарова абзацев, более напоминающих неловкие прозаические вариации на известные темы комедии «Горе от ума», чем изложение сколько-нибудь серьезных биографических сведений (см. принадл. Ляцкому главу о Гончарове в многотомной «Истории русской литературы XIX века» под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского — М., 1911, т. III, с. 252–277; см. с. 137, 138 и далее его же монографии о писателе, ук. в прим. 10; см. также статью С. А. Венгерова «Гончаров» в кн.: Новый энциклопедический словарь, т. XIV, СПб., Брокгауз-Ефрон, 1913, с. 163–171). Рядом и в сопоставлении со сказанным ex cathedra, т. е. с тем в т. ч. фрагментом словарной статьи Венгерова, который содержит информацию о семье Гончарова и о самом Гончарове, сказанное (буквально сказанное) Бахтиным в неофициальной обстановке домашней лекции воспринимается как сказанное и сдержанно и почти корректно. Именно почти, ибо принцип достаточного основания представляется все же нарушенным, а версия — поддержанной. Все это, конечно, при условии, что сказано было именно и точно так, как записано. Когда>речь идет о такого рода утверждениях, становится особенно досадно, что перед нами запись и только запись, при этом запись не публичного выступления, а устной лекции-беседы в предельно домашней неофициальной обстановке, и что это именно мы, публикаторы, издатели делаем сказанное двоим-троим достоянием всеобщим, то есть предаем гласности. В каком-то смысле это хуже обнародования частной переписки, так как в случае опубликования чьего-либо письма есть все же абсолютная уверенность, что так и было написано, пусть всего лишь к кому-нибудь одному. В нашем же случае, в случае опубликования записей со слуха, всегда остается вопрос, так ли именно было сказано, как записано, не потеряны ли какие-то существенные оговорки. Особенно это существенно, когда речь идет о чьей-либо репутации. Утрата в письменной передаче всего одного слова, тем более интонации может быть чревата серьезными не только смысловыми, но и моральными последствиями, ответственность за которые ложится, прежде всего, на публикаторов, т. е. в данном случае и на автора этих комментариев.

109

12. Речь идет о Трегубове Николае Николаевиче, крестном отце Гончарова, его брата Николая и сестер; в своем биографическом очерке «На родине» писатель называет его Якубовым и пишет о нем с любовью и благодарностью; там же, в очерке, описаны и некоторые странности Якубова. Ср. о Якубове в ук. в прим. 10 статье Иннокентия Анненского (с. 259 ук. там издания).

110

13. См. статью Гончарова «Лучше поздно чем никогда». Примерно в это время, м. б. годом или полутора годами раньше (лекция о Гончарове читалась, как и лекции о Тургеневе, либо в конце 1923 г., либо в самом начале 1924 г.), Бахтин упоминает эту статью Гончарова, также без заглавия, в рукописи АГ, когда говорит об авторских исповедях Гоголя и Гончарова, точнее, говорит о Гоголе и Гончарове как создателях авторских исповедей (ЭСТ, 9-10). Можно считать более чем вероятным, что сказанное Бахтиным о русской литературе в этих домашних лекциях в каком-то виде должно было, могло войти в ненаписанную Бахтиным главу АГ, от которой сохранился только заголовок: «Проблема автора и героя в русской литературе» (ЭСТ, 384).

111

14. Значение, ценность, фрагмента «Обломов» в том, прежде всего, что перед нами — еще одно бахтинское прочтение художественного текста, по-бахтински и вдохновенное и глубокое, когда вдруг исчезает все внешнее (или становится прозрачным, проницаемым), а внутреннее, невидимое обнаруживается несомненно и ярко. При всей конспективности, пунктирности текста перед нами еще один пример выявления «первого глубинного плана образов (ядра их)», отделения этого глубинного плана от второго и третьего, переходящего в орнамент (см. прочтение трагедий Шекспира в Доп.: т. 5. 85–87). Не случайно из всех привычных атрибутов физического оседания (колоритной фигуры Захара с лежанкой и ворчанием, дивана, тарелок с остатками пищи, пожелтевших страниц давно раскрытых, но так и не прочитанных книг, незаконченных проектов и пр.) оставлен, спасен Бахтиным, лишь халат, спасен и превращен из символа гибели героя в символ его спасения. Остальное — орнамент (см. ук. страницы Доп.). В халате же важнейшим оказывается то, что «не чувствуешь его на себе» (см.: И. А. Гончаров. Обломов. Лит. пам., 1987, с. 8; в первой редакции: «тело не чувствует его на себе»), иначе говоря, не замечаешь его, а значит и не воспринимаешь как то, что мешает. А все, что не мешает жить внутренней жизнью, спасает: спасает внутренние границы «я». «Кто сумел принести халат Обломову, тот спас его», — это произнесено власть имеющим, и именно таким предстает молодой Бахтин в качестве автора фрагмента «Обломов». После этого бахтинского фрагмента, перечитывая роман Гончарова, «точно читаешь новое, никогда не виданное произведение» (слова Белинского по поводу повторного чтения «Мертвых душ»: В. Г. Белинский. Собр. соч. в 9 т. М., 1976–1982, т. 5, с. 53), будь то фраза: «Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать ее, не чувствовать» (ук. выше изд., с. 366); или другая: «Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он, наконец, решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился <…>» (там же, с 367); или третья: «Он торжествовал внутренно, что ушел от ее (жизни, — комм.) докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый» (там же). Иначе воспринимается и выражение «обломовский Платон» (с. 368). Курсив в цитатах — комментатора.

Однако и значение и ценность этого фрагмента (пусть это только гипотеза одного из тех, кто знал М.М.Б. лишь в последние, преклонные его годы) еще и в глубоко личном звучании едва ли не каждой фразы этого удивительного фрагмента. Чтобы стало хоть немного понятно, о чем идет речь, приведем только один эпизод записанной на пленку беседы с М.М.Б. (ему в это время — 77 лет) Виктора Дмитриевича Дувакина (см. Беседы. 213–214; курсив комментатора):

Д: А Вы не хлопотали о снятии «минуса»? Или…

Б: Нет, не хлопотал нисколько. Это было в то время абсолютно бесполезно. Вообще я враг вот этой всякой…

Д: Активности…

Б: … активности — и переписки, бумажной активности. Да и реабилитации я не получал. Я не подавал на реабилитацию.

Д: Да что Вы?!

Б: С какой стати? Я считал, что вообще я, собственно, под судом и следствием и не был, потому что нельзя было назвать ни следствием, ни судом то, что проделывали тогда. Вот. Все ж было так…

Д: Нет, ну все-таки Вам надо было добиться отмены решения…

Б: Не-ет, ну зачем мне это было — добиваться? Зачем я буду добиваться? Почти все, которые были арестованы вот вместе со мной, по моему делу, — все они были реабилитированы, а я не подавал. Мне это и не нужно совершенно. Абсолютно. Для чего это?

Рискнем сказать, что во фрагменте «Обломов», начиная со слов «Он не хочет съезжать с квартиры…» и кончая словами «… это люди, живущие не внутренней, а внешней жизнью» (в середине этого периода — слова: «Обломов хочет, чтобы внешняя жизнь не мешала внутреннему самодовлению»), — всё проникнуто живыми намеками на какие-то очень существенные моменты внутренней биографии самого Бахтина.

В ЗМ Обломов упомянут во фрагменте «Война и мир» при анализе образа Пьера (с. 242) и в теме «Сологуб», где Бахтин говорит о детскости Обломова, Платона Каратаева и героев Сологуба (с. 315).

112

15. 16. Для сопоставления приведем фрагмент записи лекции о Жуковском: «Шиллер привлекал его (Жуковского — комм.) своим внутренним пафосом, верой в преображение мира через внутреннее преображение души. Примат внутреннего отношения к миру является основной тенденцией Шиллера того времени. Устроение души — это всё: нужно не мир устроять, а свою душу» (рукопись ЗМ, с. 22, АБ). См. также фрагмент «Выбранные места из переписки с друзьями» на с. 425. Тема преображения встречается и в теме «Достоевский» (с. 281, 283). Интересно, что фраза из гоголевского фрагмента «надо не мир преображать, а свою душу» почти дословно повторяет фразу «нужно не мир устроять, а свою душу»; и м. б. поэтому обе они воспринимаются как кредо самого лектора. Для России начала 20-х гг. XX века как и для нынешней России конца XX века такого рода рассуждения — менее всего отвлеченные, и это целиком и полностью относится как к удивительной фразе: «Ему (Гончарову — комм.) нужно было преобразить обломовку, а не убить ее», так и к еще более удивительной фразе: «Лишь преображенная обломовка смогла бы спасти от безалаберщины жизни». Если большая часть тем-записей в ЗМ или явно обрывается, или заканчивается более или менее условно, тема «Гончаров» в сумме трех лишь условно озаглавленных фрагментов, несмотря на естественную для любой записи пунктирность, предполагающую пропуски, пробелы, производит тем не менее впечатление внутренне и внешне убедительно завершенной и убедительно бахтинской. Для сравнения см. «Из записей 1970–1971 годов»: «Утопическая вера в возможность чисто внутренним путем превратить жизнь в рай» (ЭСТ, 355).

113

= 112 [15. 16.]

114

17. Тема «Шестидесятники», особенно вводный и заключительный фрагменты ее, темы «Помяловский» (см. ниже), «Народничество», «Глеб Успенский» и «Михайловский», как и примыкающая к ним по своему содержанию тема «Эпоха восьмидесятых годов» (с. 288) могут дать нам некоторое представление об уроках социологии, которые вел молодой Бахтин в школе в Невеле в 1918-19 учебном году (документы о преподавании Бахтиным в это время социологии и истории хранятся в обл. отд. государственного архива в г. Великие Луки; с выписками из этих документов любезно познакомил нас Н. А. Паньков). Сопоставить содержание этих нескольких записей (лекции датируются примерно началом 1924 г.) можно только с отдельными фрагментами статей-предисловий о Толстом, тем более, что именно в этих статьях и упомянуты в качестве представителей разночинной интеллигенции 50-60-х гг. «Чернышевский, Некрасов и др.» (с. 186), и говорится о народничестве и народнической идеологии, и упомянуты Глеб Успенский (с. 181) и Михайловский (с. 182).

115

18 … милость к падшим — из стихотв. А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг…»

116

19. Обращает на себя внимание явная симпатия, с которой говорит Бахтин о Добролюбове и которая сконцентрирована в последней фразе, оагМента. В трудах Бахтина сколько-нибудь существенно упомянут Добролюбов только один раз: опять-таки с несомненной симпатией процитирован он в ТФР на последних страницах третьей главы. Даже если считать, что основная цель ссылки на Добролюбова — как-то еще защитить книгу и помочь ей выйти, то после знакомства с содержанием фрагмента «Добролюбов» можно все же с уверенностью считать, что отношение к Добролюбову облегчало Бахтину обращение за помощью именно к нему. Можно также предположить, что обращение за помощью к Чернышевскому при переработке второй главы книги о Достоевском внутренне далось ему труднее, хотя, конечно, предельная краткость посвященного ему фрагмента ЗМ могла быть вызвана не только причинами личной симпатии и несимпатии.

117

20. Фрагмент «Добролюбов» и фрагмент «Писарев» уникальны в тексте ЗМ в жанровом отношении: это фрагменты-портреты, а не типы анализа или типы описания творчества. И портреты получились яркими, что, конечно, никому не мешает видеть и оценивать Добролюбова и Писарева иначе. Однако с портретом по-настоящему может спорить только другой портрет. Ср. о Добролюбове, о Писареве и Чернышевском в «Путях русского богословия» прот. Георгия Флоровского (Париж, YMCA-PRESS, 1981, с. 292–293).

118

21. В этом фрагменте обращает внимание попытка говорить о 60-х гг. как бы на языке шестидесятников, для которых не были существенны границы между литературным героем и реальным человеком, отсюда одновременное присутствие в небольшом фрагменте сразу четырех литературных героев.

119

22. Интересно сопоставить точку зрения М.М.Б. на поэму «Кому на Руси жить хорошо» и его высокую оценку этой поэмы с точкой зрения и оценкой Эйхенбаума (последние страницы ук. статьи «Некрасов»). Хотя оценки как будто одинаково высокие, поразительно интересно, насколько на разных языках и говорится о поэме, и выражается оценка поэмы. Эту поэму Бахтин упоминает в Хрон. (ВЛЭ, 393), кроме того, поэме почти целиком посвящен некрасовский абзац в тексте статьи «Сатира» (см. т. 5, 33). В этом абзаце поэма «Кому на Руси жить хорошо» оценивается также высоко.

120

23. В статье Эйхенбаума «Некрасов» о поэме «Саша» говорится, как о прозаическом переложении романа Тургенева «Рудин».

121

24. Ср. с более поздней полемикой с Эйхенбаумом по поводу противоречий между жизнью Некрасова и его стихами в ФМ (с. 196–198).

122

25. Имеется в виду роман В. Т. Нарежного «Бурсак», вышедший в свет в 1824 г.; полное название: «Бурсак, малороссийская повесть». Нарежный упомянут в «Рабле и Гоголь», неоднократно публиковавшемся фрагменте диссертации Бахтина, не вошедшем в ТФР (ВЛЭ, 487), и во фрагменте «Из записей 1970–1971 годов» (ЭСТ, 359).

123

26. Ср. у В. В. Зеньковского: «Герцен возлагал все свои социальные упования на русскую общину (в этом смысле Герцен, — даже более, чем славянофилы, — является создателем так называемого народничества <…>» (История русской философии, том I, часть 2, Л., «ЭГО», 1991, с. 80). В советское время говорить о Герцене как создателе народничества было принято со ссылкой на работы В. И. Ленина.

Что касается всего герценовского фрагмента, то это — единственное известное нам развернутое высказывание М.М.Б. о Герцене. Со ссылками на труды исследователей творчества Достоевского Герцен неоднократно, в т. ч. в ППД, упоминается поздним Бахтиным в ряду с Чаадаевым, Грановским, Бакуниным и др., т. е. в ряду с теми, чьи идеи стали идеями-прототипами идей героев Достоевского. Кроме того, в первой главе книги ТФР — большая сноска: мысли Герцена о смехе. Роман Герцена «Кто виноват?» упомянут в статье о романе «Воскресение» в ряду со «Что делать?» Чернышевского и романами Жорж Сайд (с. 190).

Содержание следующего абзаца этой темы («Пролетарская литература не была создана» и т. д.) интересно сравнить с замечанием о фабричных профессиях Л. В. Пумпянского (см. «Невельские доклады 1919 года» в ж. «Литературное обозрение», 1997, № 2, с. 6; публ. Н. И. Николаева).

124

27. О Толстом и народниках, в частности, о Толстом и Глебе Успенском см. в статье Бахтина о драматургии Толстого (с. 181).

См. также фрагмент «Бедная Лиза» (с. 412).

125

28. См. на с. 424 отрывок из записи лекции о Гоголе, где речь идет о втором томе «Мертвых душ». См. также в ЭСТ последний абзац предпоследней записи («Из записей 1970–1971 годов»): «Чистое отрицание не может породить образа» и далее (ЭСТ, 360). Наконец, ср. два абзаца в ФП (с. 130), начиная с фразы «В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе эстетического видения» и далее. Это место, в чуть меньшем объеме, цитирует С. Г. Бочаров в статье «Событие бытия» (ж. Новый мир, 1995, № 11, с. 218).

126

29. Это место записей будет всегда вызывать недоумение, поэтому трудно обойтись без некоторых разъяснений; трудно, в частности, обойтись без достаточно обширных высказываний как самого Михайловского, так и его современников. Для современников Михайловского, как и для ближайших его потомков, развернутым эпиграфом к громадному его наследию стало следующее высказывание Михайловского, появившееся впервые в его статье «Страшен сон, да милостив Бог (несколько слов г. Слонимскому)»:

«Всякий раз, как мне приходит в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительной внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда в этом огромном смысле слова всегда составляла цель моих исканий. Правда-истина, разлученная с правдой-справедливостью, правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла. И наоборот, благороднейшая житейская практика, самые высокие нравственные и общественные идеалы представлялись мне всегда обидно-бессильными, если они отворачивались от истины, от науки. Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую пополняя. Во всяком случае, выработка такой точки зрения есть высшая из задач, какие могут представиться человеческому уму, и нет усилий, которых жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде-истине, правде объективной, и, в то же время, охранять ту правду-справедливость, правду субъективную, в "верном понимании" которой мне и г. Слонимский не отказывает, такова задача всей моей жизни. Не легкая задача. Слишком часто мудрым змиям не хватает голубиной чистоты, а чистым голубям — змеиной мудрости. Слишком часто люди, полагая спасти нравственный или общественный идеал, отворачиваются от неприятной истины, и, наоборот, другие люди, люди объективного знания, слишком часто норовят поднять голый факт на степень незыблемого принципа. Вопрос о свободе воли и необходимости, о пределах нашего знания, органическая теория общества, приложения теории Дарвина к общественным вопросам, вопрос об интересах и мнениях народа, вопросы философии истории, этики, эстетики, экономики, политики, литературы в разное время занимали меня исключительно с точки зрения великой двуединой правды. Я выдержал бесчисленные полемические турниры, откликался на самые разнообразные запросы дня, опять-таки ради водворения все той же правды, которая, как солнце, должна отражаться и в безбрежном океане отвлеченной мысли, и в малейших каплях крови, пота и слез, проливаемых сию минуту. Г. Слонимского, кажется, очень обижает то обстоятельство, что меня называют иногда «социологом». Как, мол, так, — называется социологом, а мундира, присвоенного этому ведомству, не носит и даже все ведомства перепутал! Разно меня называют, но меня самого никогда не интересовало — к какому ведомству я причислен. Те небольшие достоинства, которые признает за мной г. Слонимский, конечно, позволили бы мне, — ну, не краткий курс социологии в ее современном виде написать (этого мы от г. Слонимского будем ждать), а успокоиться на области теоретической мысли. К этому, признаться, и тянуло меня часто; потребность теоретического творчества требовала себе удовлетворения, и в результате являлось философюкое обобщение или социологическая теорема. Но тут же, иногда среди самого процесса этой теоретической работы, привлекала меня к себе своею яркою и шумною пестротой, всею своей плотью и кровью житейская практика сегодняшнего дня, и я бросал высоты теории, чтобы через несколько времени опять к ним вернуться и опять бросить. Но все это росло из одного и того же корня, все это связалось так жизненно-тесно в одно, может быть, странное и неуклюжее целое, что вот я не могу исполнить желания г. Слонимского: распределить материал по предметам и исключить все лишнее. Заново написать книгу, может быть, можно, а рекомендуемую хирургическую операцию произвести, при всем желании, не могу. Отсюда же и вся моя неумеренность и неаккуратность» (ж. Русская мысль, М., 1889, книга III, с. 276–278).

Высказыванием этим, очищенным лишь от следов полемики с конкретным оппонентом, т. е. только в чуть измененном виде, Михайловский начал предисловие к 3-му изд. собрания своих сочинений; это предисловие перепечатывалось потом в следующих собраниях. И именно после появления в предисловии (собрания Михайловского выходили в конце XIX — начале XX веков одно за другим) высказывание это стало особенно известным и особенно популярным; на предисловие и ссылаются обычно авторы, цитирующие это высказывание. Однако тема великой двуединой правды появилась в работах Михайловского гораздо раньше, чем была написана статья «Страшен сон, да милостив Бог»; так, в цикле «Письма о правде и неправде» (ж. «Отечественные записки», 1877 — начало 1878 гг.) есть такое место:

«Но по-русски есть и еще более яркий пример совпадения разных понятий истины и справедливости в одном слове «правда». Можно по этому случаю сказать: как скуден, как жалок дух русского народа, не выработавший разных слов для понятия истины и справедливости! Но можно также сказать: как велик дух русского народа, уразумевший родственность истины и справедливости, самым языком свидетельствующий, что для него справедливость есть только отражение истины в мире практическом, а истина — только отражение справедливости в области теории; что истина и справедливость не могут противоречить друг другу!» (цит. по «Письма о правде и неправде», Соч. Н. К. Михайловского, том 4, Изд. ж. «Русское богатство», 1897, с. 384).

Там же:

«Та сила, которая сковывала некогда понятия истины и справедливости узами одного слова "правда", грозит, кажется, ныне иссякнуть. По крайней мере, можно очень часто встретить людей, не только усердствующих исключительно на пользу одной какой-нибудь половины правды, но и косо смотрящих на другую половину. Одни говорят: мне наплевать на справедливость, я истины хочу. Другой говорит: мне истину не с кашей есть, я справедливости хочу» (с. 385).

Наконец, в том же цикле, рецензируя 1 том сочинений Юрия Самарина, Михайловский пишет:

«Первое, что вам должно быть дорого в славянофилах и что не повторяется, не повторится и не может повториться в его настоящих и будущих отпрысках, это — то, что они никогда не пытались сознательно разорвать Правду пополам; никогда не представлялась славянофилам мысль, что истина сама по себе, а справедливость сама по себе. Напротив, идея их высшего единства внушала не раз славянофилам глубоко продуманные и прочувствованные строки. Другое дело — самое содержание их понятий об истинном и справедливом <…>»(с. 447).

Обаяние этих рассуждений Михайловского было столь велико, что для многих Михайловский стал прежде всего провозвестником и защитником двуединой правды, при этом понималось сказанное Михайловским свободно и использовалось в самых разных контекстах. Так, в

«Истории русской литературы XIX века» (М., т. IV, 1911) глава «Глеб Иванович Успенский» и начиналась двуединой правдой:

«Пользуясь терминологией Михайловского, превосходно выразившего двойное значение слова "правда", мы сказали бы, что часть души Успенского страстно стремилась к "правде-истине" в то время, как другая не менее страстно влеклась к " правде-справедливости". И первая часть итогами своей деятельности постоянно оскорбляла вторую, постоянно наносила ей тяжкие удары, заставляя страдать и изнывать в мятежных поисках иной истины, других горизонтов»,

и заканчивалась двуединой правдой:

«Борьба правды-истины и правды-справедливости не окончилась для Успенского с концом литературной деятельности. Истина, действительность фиксировалась в нечто определенное, уродливое и страшное, и это нечто, к невыносимой муке Успенского, вытеснило из его душевного мира начало справедливости» (Указ. изд., с. 169–193; автор — И. Н. Игнатов).

Кажется, и у самого Михайловского его любимые понятия звучали и разное время несколько по-разному, напитываясь разными контекстами. Но нам сейчас важно подчеркнуть, что знать Михайловского и не знать его заветной мысли о двуединой правде было в конце XIX — начале XX веков практически невозможно. Тем более непонятной может показаться удивительная фраза М.М.Б. о трехчленной формуле Михайловского: правде-красоте, правде-истине, правде-справедливости. Бахтин как будто внес в свое понимание Михайловского ту поправку, которую советовал (еще при жизни Михайловского) внести в понимание того, чем жила «передовая мысль» предшествующей эпохи, марксист М. Неведомс-кий (М. П. Миклашевский) в своей статье «Художник-интеллигент», посвященной скончавшемуся 25 июня 1898 г. художнику Н. А. Ярошенко и, шире, передвижникам, затрагивающей в т. ч. проблему отношения к народу (Начало. Журнал литературы, науки и политики. СПб., 1899, № 1–2, с. 198–219). М. Неведомский писал:

«В то время вся передовая мысль питалась теорией двуединой правды: правды-истины и правды-справедливости, как неоднократно формулировалось это Михайловским. Конечно, в этом синтезе единение двух начал, имеющих между собою так мало общего, могло быть достигнуто лишь ценою уступки со стороны одной из вступавших в единение правд. В эпоху интенсивнейшей нравственной ломки, в эпоху нравственного обновления, которое мы тогда переживали, преобладание, первенствующая роль, естественно, должна была достаться правде — справедливости; а правда — истина должна была кое-чем поступиться и подчиниться приоритету первой. Мы думаем, что к этой двуединой правде надо было присоединить еще колено и назвать ее триединой: ибо искусство, красота входила, собственно говоря, так же в состав этой правды и так же подчинялась, конечно, первенству справедливости. Правда-истина, правда-справедливость и правда-красота: "cie Tpie едино суть", — вот синтез, которым тогда существовали, которого носителями являлись интеллигенты* (с. 209).

В своем ответе М. Неведомскому сам Михайловский это замечание его оставил без внимания (см. ст. Михайловского «О некоторых мнениях г. Неведомского» в издании «Последние соч.», т. 1, СПб., 1905, с. 94). Можно только гадать о том, имела ли статья М. Неведомского отношение к бахтинской формулировке. Предположение, что «трехчленность» формулы подсказана Бахтину самим Михайловским, кажется нам более вероятным. Такое впечатление, что для самого Бахтина необходимость присутствия в формуле подходов Михайловского правды-красоты (она у Бахтина — на первом месте) — вещь очевидная. И речь идет, вероятно, о всей сумме высказываний Михайловского, включая его высказывания по проблемам литературы и искусства, о том, в частности, как понимали эти проблемы современники Михайловского, в т. ч. Толстой, с которым Михайловский полемизировал, и как понимали их в предшествующие 40-е гг., с представителями которых Михайловский тоже полемизировал. Бахтин учитывал, видимо, и его мнения, и те высокие оценки конкретных художественных произведений, которые, в частности, совпадали с оценками самого Бахтина (см. ниже бахтинские оценки повести «Крейцерова соната» и рассказа «Хозяин и работник»: с. 258, 257). В последнюю очередь, как нам представляется, можно говорить о какого-либо рода ошибке: скорее всего, именно суть подходов Михайловского к явлениям культуры, как ее уловил Бахтин, позволила ему обобщить в этой лекции принцип этих подходов до «трехчленной формулы». Трудно в этом случае говорить и о возможной неточности самих записей.

127

30. Для сравнения см. с. 143 «Русской идеи» Бердяева в ук. выше сборнике (с. 587). См. также несколько слов о Михайловском и Соловьеве в теме «Соловьев» (с. 342).

128

31. Обращают внимание трижды подряд повторенные «они», «их», «для них», что в данном контексте воспринимается как подчеркивание дистанции, отделяющей от марксистов самого М.М.Б.

129

32. Ср. фрагмент из написанной Л. Мартовым главы «Общественные и умственные течения 70-х годов» (см. ук. на с. 590 IV том «Истории русской литературы XIX века», с. 29): «Ни Лавров, ни тем паче Бакунин не сказали бы, подобно Михайловскому: "Требуется предотвратить язву пролетариата, свирепствующую в Европе и угрожающую в будущем России. Излечение этой язвы мне всегда казалось такой тяжелой задачей, которая, по крайней мере, моему уму не по силам (разрядка Л. Мартова — комм.). Но в то же время я убедился, что предупреждение ее возможно, если только меры будут приняты во время"».

130

33. В ЗМ столь злободневные мысли появляются здесь впервые; потом, в записях лекций о литературе XX века, особенно послереволюционной, они будут встречаться чаще. О большевиках здесь М.М.Б. говорит так, как будто их уже нет или они где-то далеко. В каком-то смысле они, правда, и были далеко, если учесть, что лекция о Михайловском читалась еще в Витебске (примерно весной 1924 г.).

Интересно это место записей сравнить с содержанием письма В.Г.Короленко от 8 сентября 1908 г. Ф.Д.Батюшкову, решившему озаглавить свое предисловие к сочинениям А. И. Эртеля «Последний народник». Короленко пишет:

«Мне кажется, что для такого предисловия оно слишком "полемично". Последний народник. Что это значит? Это значит, что после Эртеля, который перестал писать в начале 90-хгодов, народничества уже не было. Ну, а что же сказать о кипучей полемике Михайловского и его товарищей с марксизмом, происходившей в середине и конце 90-х годов? Ведь многие и до сих пор считают, что это была борьба народничества, и так она изображалась самими марксистами. <…> Он (Михайловский — комм.) не "кончился" и теперь и долго еще не кончится: его громоздкие и дорогие книги теперь идут больше, чем шли при его жизни, и идут в молодежь. <л.> И противники приняли, что борясь с Михайловским, они борются с народничеством. Михайловский не возражал, потому что слово выражало до известной степени сущность спора: интересы народа как совокупности трудящихся классов, на одной стороне. Интересы одного промышленного пролетариата на другой. <…> Можно ли сказать, что это народничество убито, рассеяно, исчезло со сцены? Это провозглашают задорные марксисты, но не события последних лет, заставившие и их самих радикально изменить свои формулы по аграрному вопросу. Эти заявления — представляют просто крики: "победихомъ, победихомъ!" — которые ведь не всегда правильны» (см.: Короленко В. Г. Письма 1880–1921, Пг., 1922,с. 303–304).

В 1908 г. писать так о марксистах было естественно, но, как выяснилось, не слишком дальновидно. О Михайловском и марксистах сегодня см. в предисловии-диалоге М. Г. Петровой и В. Г. Хороса в книге Н. К. Михайловский. Литературная критика и воспоминания. М., Серия «История эстетики в памятниках и документах», 1995 (см. с. 15, 19, 27 (!) и др.). После 1917 года о Михайловском предельно мало написано, как и предельно скупо все это время Михайловский издавался.

131

34. 35. В этой последней фразе о сплошной подсудности особенно чувствуется автор ФП и угадывается причина его интереса к Михайловскому и явной симпатии к нему.

132

34. 35. В этой последней фразе о сплошной подсудности особенно чувствуется автор ФП и угадывается причина его интереса к Михайловскому и явной симпатии к нему.

133

36. Ср. сказанное о Толстом, Руссо и сентименталистах в статьях о Толстом (с. 176 и далее). Это простейший пример умения М.М.Б. разными способами описывать близкие по смыслу явления: если в лекциях Бахтин прямо (судить мы можем, конечно, только по записям) говорит о влиянии на Толстого и Руссо, и английских сентименталистов, выделяя Стерна, то в статьях-предисловиях Толстой — «последователь Руссо и ранних сентименталистов» (с. 176), «защитник традиций и принципов XVIII века, Руссо и ранних сентименталистов» (с. 185), снова последователь, но уже только Руссо, т. к. Руссо назван его предшественником (с. 192); наконец, Толстой только сопоставляется с Руссо, когда М.М.Б. пишет, что толстовская картина городской весны в «Воскресении» «не уступает сильнейшим страницам Руссо» (с. 193) — ни слова, таким образом, о влиянии. Для сопоставления: в СВР Толстой сначала назван просто в ряду с сентименталистами (ВЛЭ, 91), а потом сказано, что он — «наследник XVIII века, в особенности Руссо» (ВЛЭ, 96); в РВ, говоря о «идиллически-циклическом ингредиенте» романов становления и явном наличии его у Толстого, М.М.Б. в существенно более общем виде говорит о непосредственной связи его в этом отношении «с традициями XVIII века», т. е. опять-таки не прямо и не просто о влиянии на него этих традиций, как в лекциях; в Хрон. Толстой только упомянут (упомянут, собственно, его герой Оленин) в большом фрагменте, посвященном, главным образом, Руссо и руссоистской линии романа (ВЛЭ, 378–380). Если бы не существовало записей его лекций о Толстом, радикальная формула Бахтина, радикальная точка зрения Бахтина оказалась бы за пределами нашего представления о балтийском Толстом.

134

37. В «Прометее» (см. с. 562, 592) начало фрагмента напечатано со случайным пропуском одной машинописной строки, но пропуск этот меняет смысл сказанного на противоположный.

135

38. Последний абзац фрагмента можно рассматривать как один из возможных эпиграфов ко всей теме «Лев Толстой». Автобиографическую трилогию и ее героев М.М.Б. существенно упоминает в АГ (ЭСТ, 32, Ш), в СВР (ВЛЭ, 103), в РВ (ЭСТ, \Щ вХрон. (ВЛЭ, 379).

136

39. К повести «Казаки», точнее, к дяде Брошке Бахтин возвращается во фрагменте «Хаджи Мурат», одном из последних фрагментов записей; см. также упом. дяди Брошки в ряду с Платоном Каратаевым «и др.» в Доп. (т. 5, 82) и упом. Оленина в Хрон. (ВЛЭ, 379). Повесть «Казаки» упом. в теме «Леонов».

137

40. Военные рассказы — не только сокращенное общее обозначение рассказов Толстого о кавказской и крымской войнах: под таким именно названием Толстой в 1856 г. издал сборник своих рассказов; полное название: «Военные рассказы графа Л. Н. Толстого». В сборник вошли и «Набег», и «Рубка леса» (трудно сказать, считает ли Бахтин очерками и их), и «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года», которые имеются в виду в этом фрагменте прежде всего. Мало вероятно все же, что речь идет только о Севастопольских рассказах. Отдельно Севастопольские рассказы Бахтин упоминает в ПТД (с. 53). «Рубка леса» и Севастопольские рассказы упом. в теме «Леонов».

138

41. М.М.Б. полемизирует, по-видимому, с общим местом литературы о Толстом.

139

42. См. об изображении войны у Толстого во фрагменте «Война и мир» (с. 241); в том числе и военные рассказы Толстого имеются в виду в СВР (ВЛЭ, 210).

140

43. Проблема смерти у Толстого — это и сквозная тема лекций о Толстом (см., в частности, фрагмент «Холстомер»), и, в то же время, тема, неоднократно встречающаяся в работах М.М.Б. разного времени (см. об этом примеч. 69 на с. 599). Сам рассказ «Три смерти» трижды упоминается в статьях-предисловиях о Толстом, в том числе в черновых вариантах статей (см. с. 189, 205, 240, 551, 554); в Хрон. (ВЛЭ, 384), там, где речь идет о появлении в романе «человека из народа», и о том, что появляется «человек из народа» в качестве носителя «мудрого отношения к жизни и смерти», есть фраза: «Особенно часто учатся у него именно мудрому отношению к смерти ("Три смерти" Толстого)»; и уже в 1963 г. в ППД анализ именно рассказа «Три смерти» ответственно проясняет мысль автора о Достоевском как создателе полифонического романа, существенно разводя, расподобляя художественные системы Толстого и Достоевского. Анализ рассказа «Три смерти» в ППД (93–97) — это счастливо реализованная Бахтиным возможность ответить сразу многим оппонентам и сразу на многие вопросы, в том числе лишь могущие еще возникнуть в будущем; для познакомившихся же с анализом рассказа «Три смерти» в ЗМ это еще и редкая возможность сопоставить бахтинские анализы одного и того же произведения, проделанные с промежутком в 40 лет. Важно и то, что анализ «Трех смертей» в ППД — самое большое по объему высказывание М.М.Б. о Толстом после лекций и статей-предисловий. В ЗМ рассказ «Три смерти» упомянут еще в теме «Белый». Ср. упоминание этого рассказа у В. С. Соловьева в первой из трех его речей о Достоевском (об этой статье говорит М.М.Б. в теме «Владимир Соловьев»: ЗМ, с. 342).

141

44. О «Холстомере» и восприятии его В. Шкловским см. в ФМ (с. 86)

142

45. Фрагмент «Семейное счастие» можно рассматривать и как завершающий пространное введение в тему «Лев Толстой», хотя и поделенное в ЗМ на главки, но единое внутренне, т. к. не произведения как таковые и их герои интересны здесь лектору, а выделение сквозных тем, должных предварительно сориентировать слушателей во внутреннем пространстве всего творчества Толстого. Произведения обозначены, названы, темы — подчеркнуты, акцентированы.

О «Семейном счастии» как произведении полемическом и в то же время положительно откликающемся на книги Прудона и Мишле см. у М.М.Б. в статье-предисловии о драматургии Толстого (с. 178), в качестве полемического «Семейное счастие» упомянуто и в СВР (ВЛЭ, 96). Оба раза — со ссылкой на книгу о Толстом Б. М. Эйхенбаума.

143

46. Вмешательство в текст вызвано здесь тем, что в рукописи ЗМ содержание первого абзаца фрагмента «Война и мир» представляет собою смешение элементов истории замысла романа, истории его заглавия и истории текста романа: все эти три истории здесь как бы сплющились. Или изложение истории создания романа было слишком беглым и оказалось еще более бегло зафиксированным, что мало вероятно, или что-то произошло с этим куском текста в процессе нескольких переписываний (см. с. 565). Об истории создания романа см. в кн. «Роман Л. Н. Толстого "Война и мир" в русской критике», Л., 1989 г., с. 8–9, 26–29.

144

47. Ср. в теме «Достоевский»: «Рассматривать "Идиота" удобнее по сценам» (с. 276). И там и здесь — момент осознания возможных способов анализа, различных подходов к художественному тексту.

145

48. См. фрагмент «Обломов» (с. 225).

146

49. Первый в теме «Лев Толстой» случай разведения психологического неправдоподобия (правдоподобия) и художественной оправданности (неоправданности). Это — повторяющийся принцип бахтинского анализа толстовских текстов: ср. конец фрагмента «Наташа» на с. 248 и конец фрагмента «Война» (с. 248).

147

50. Рассуждения о характере веры Толстого, о толстовском особом Боге проходят через всю тему «Лев Толстой», как и замечания об отрицательном характере толстовских поисков правды: см. об этом и во фрагменте «Андрей Болконский». «Большие» и «маленькие» буквы в начале слов здесь и ниже воспроизводятся во всех случаях по рукописи.

148

51. Ср. о пословицах во фрагменте «Власть тьмы» (с. 261). О Платоне Каратаеве см. в Хрон. (ВЛЭ, 384), в Доп. (т. 5, 82).

149

52. См.: «Война и мир», Том четвертый, Часть третья, XV.

150

53. См.: «Война и мир», Том четвертый, Часть четвертая, XIII.

151

54. В АГ Пьер причислен к первому случаю отношения автора к герою: «герой завладевает автором» (ЭСТ, 18). «К этому типу относятся почти все главные герои Достоевского, некоторые герои Толстого (Пьер, Левин), Киркегора, Стендаля и проч., герои которых частично стремятся к этому типу как к своему пределу. (Нерастворенность темы.)» (ЭСТ, 20). В близком смысловом контексте, но теперь в ряду с Андреем Болконским, Левиным и Нехлюдовым Пьер упомянут в ППД (с. 97). Пьер упоминается также в толстовском абзаце Хрон. (ВЛЭ, 398) и в близких контекстах в СВР (ВЛЭ, 215) и в Хрон. (ВЛЭ, 314) — в обоих случаях речь идет о ситуации «непонимания» и упоминаются герои и сцены всех трех романов Толстого.

152

55. Ср. на с. 251 фрагмент «Левин», где также три других героя привлечены М.М.Б. для прояснения художественного состава четвертого. Только здесь речь идет о средней позиции, а там — как бы о сумме черт.

153

56. О восточном начале в мировоззрении Толстого см. выше фрагмент «Пьер» (с. 242) и статью М.М.Б. о драматургии Толстого в этом томе. О точке зрения индийских мудрецов можно прочитать в т. ч. в книге В. С. Костюченко «Классическая веданта и неоведантизм» (М., «Мысль», 1983, с. 17–18,246). См. также стихотворение Бальмонта «Индийский мудрец».

154

57. См.: «Война и мир», Эпилог, Часть первая, X.

155

58. Второй случай разведения психологической достоверности (правдоподобия) и художественной оправданности, здесь: художественного такта. Ср.: фрагмент «Пьер», с. 243 (примеч. 49) и заключительные фразы фрагмента «Война» (с. 248).

156

59. Ср. фрагмент «Семейное счастие».

157

60. Ср. содержание последних фраз фрагмента «Война» с содержанием последнего абзаца фрагмента «Наташа» (примеч. 58) и фрагмента «Пьер» нас. 243 (примеч. 49).

158

61. Обращает на себя внимание, что запись «Анна Каренина» как будто более динамичная, более живая; чувствуется несомненное оживление лектора (возможно, и слушательницы), значительно больший интерес к теме. Задним числом, в сравнении, вдруг становится заметным слишком спокойное и ровное отношение к первому толстовскому роману. Именно здесь, во фрагменте «Анна Каренина», М.М.Б. демонстрирует мастерство того, особого рода, пересказа, о котором сам пишет в ПСМФ, и решает таким образом сразу несколько серьезных задач (см. преамбулу к этим примеч., с. 593). Это тот самый пересказ, после которого остается впечатление, как после путешествия, проделанного совместно с опытным и мудрым проводником, не позволяющим ни пропустить значительного, ни задержаться на незначительном, который как будто только присутствует и констатирует, но известное окружающее при этом удивительным образом выявляет все свои скрытые содержательные потенции. Фрагмент «Анна Каренина» как относительно развернутое и законченное высказывание вполне можно представить опубликованным отдельно в качестве конспекта то ли большой статьи, то ли небольшой книги (см. с. 544).

159

62. Ср. с характеристикой Аполлона Аполлоновича Аблеухова (с. 331).

160

63. Еще один случай разведения Бахтиным художественности (на сей раз — художественного замысла) и того, что не есть художественность, но в художественном произведении художественности подчинено, на сей раз речь идет о морали. Ср.: примеч. 49, 58, 60.

161

64. См.: «Анна Каренина», Часть седьмая, XVII (конец главы). В записи фраза передана немного иначе, чем у Толстого. «Старичок сна Анны» (предпоследняя фраза фрагмента «Анна») — «Анна Каренина», Часть четвертая, III (конец главы). Мечты Левина о выхаживании породистого стада коров — «Анна Каренина», Часть первая, XXVII.

162

65. Ср. с содержанием первого абзаца статьи-предисловия о романе «Воскресение».

163

66. О протестантизме Толстого см. последние абзацы статьи-предисловия о драматургии Толстого (с. 183).

164

67. Тема гениальности Толстого-художника, предельного художественного совершенства отдельных сцен и целых произведений настойчиво звучит именно в последних фрагментах записей лекций о Толстом: «В чем моя вера», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Власть тьмы», «Алеша Горшок», т. е. параллельно с достаточно суровым отношением молодого Бахтина к философско-религиозным толстовским опытам. При этом не вызывает сомнений, что и отдельные сцены и целые произведения позднего Толстого действительно потрясают Бахтина, как потрясает его, например, в «Двойнике» (тема «Достоевский», с. 268) то, как изображено «психопатологическое состояние Голядкина».

165

68. Для сравнения: в одном из писем Владимира Соловьева H. H. Страхову о Толстом сказано: «<…> наш непременный Колумб всех открытых Америк, Л. Н. Толстой <…>» (цит. по изд. «Общественная мысль»: исследования и публикации», вып. I, М., «Наука», 1989, с. 236). Об отношении М.М.Б. к Теодору Липпсу, теории вчувствования и принципам экспрессивной эстетики см. АГ (ЭСТ, 13,56–72).

166

69. «Смерть Ивана Ильича» принадлежит, по-видимому, к самым ценимым Бахтиным произведениям Толстого, о чем свидетельствует и анализ в его целом и, в частности, замечание о непреодолимом художественном впечатлении. Ценность фрагмента и в том, что это еще один замечательный образец бахтинского пересказа, и в том еще, что, например, третий абзац фрагмента (Юбычное сознание людей…* и т. д.) — выражение безоговорочного согласия Бахтина с Толстым и, значит, в то же время, и выражение отношения к проблемам смерти самого Бахтина. Для сравнения см. разговор о поэзии и смерти и, шире, об искусстве и смерти в Беседах (с. 161–163).

См. также отношение Бахтина к рассказам «Три смерти» (примеч. 43), «Хозяин и работник», «Алеша Горшок». Все четыре произведения — о смерти. При этом если в ППД анализ рассказа «Три смерти» выявляет лишь отличия Толстого от Достоевского, «Смерть Ивана Ильича» дает возможность более широкого сопоставления двух художников вплоть до возможности оттолкнуться от общего изображения ситуаций кризиса, падения, обновления (см. Хрон.: ВЛЭ, 398). «Смерть Ивана Ильича» (в ряду с рассказом «Хозяин и работник» и в сопоставлении с образами романа «Война и мир») Бахтин упом. в ПТД (с. 53) и, без изменений, в ППД. См. также развернутое сопоставление изображения смерти у Достоевского и у Толстого в «1961 год. Заметки» и примечания к этому сопоставлению (га. 5, 346–348, 663–665). Там же — краткое упом. «Смерти Ивана Ильича» (га. 5, 354). См. несколько слов о смерти во фрагменте «Власть тьмы» (с. 261). См. также тему «Достоевский»: сопоставление отношения к смерти Толстого и Достоевского во фрагменте «Идиот» (с. 276) и рассуждение о смерти во фрагменте «Бесы» в связи с характеристикой Кириллова (с. 281).

Повесть «Смерть Ивана Ильича» упомянута в теме «Леонов» (с. 388).

167

70. Ср. со сказанным о рассказе «Хозяин и работник» (именно о неподготовленности обновления Брехунова) в Хрон. (ВЛЭ, 398).

168

71. О. Вейнингер упомянут во «Фрейдизме» В. Н. Волошинова (Ф, 21).

169

72. Для сопоставления: в рассказе «Единственная сестра» С. М. Толстой, внук писателя, приводит маленький отрывок воспоминаний Чихаче-вой, подруги Марии Николаевны Толстой, о том, как слушал музыку молодой Толстой: «Он изъявлял удовольствие, поднимая глаза к небесам, прижимая руки к сердцу, а в минуты наибольшего восторга даже осенял себя крестным знамением» (рассказ опубликован в том же альманахе «Прометей», № 12, что и записи лекций о Толстом; непосредственно после этих записей на с. 271).

170

73. Фрагмент «Воскресение» напоминает развернутую аннотацию. Таким образом, статья о романе «Воскресение», опубликованная в этом томе, существенно восполняет запись лекции о романе. В сумме же мы имеем достаточно развернутые высказывания М.М.Б. о всех трех романах Толстого, хотя и неравноценные. Некоторое основание говорить о сдержанном отношении молодого Бахтина к этому толстовскому роману эта запись все же дает, а значит, позволяет более уверенно говорить и об элементе насильственности, сопровождавшем написание статьи 1929 г. Упоминания романа «Воскресение» в работах М.М.Б. связаны с проблемой авторитетного текста (евангельского в данном случае) в романе (см. СВР: ВЛЭ, 157) и с проблемой непонимания и его ролью в романе (см. СВР: ВЛЭ, 215). Кроме того, Нехлюдов упомянут в перечне главных героев романов Толстого, имеющих развитые собственные кругозоры (ППД, 91), & роман «Воскресение» — в Хрон. (в ряду с «Мертвыми душами») в качестве примера использования в романах нового времени схемы ^посещений* (ВЛЭ, 387), в Дополнениях к первой редакции статьи <Сатира> (т. 5, 37), в рукописном фрагменте «Язык в художественной литературе» (т. 5, 296).

171

74. Лекции о Толстом читались примерно за пять лет до написания помещенных в этом томе статей о Толстом. Запись сказанного о «Власти тьмы» в 1924 г. в Витебске несомненно очень интересный материал для сопоставления с написанным об этой драме в апреле 1929 г. в Ленинграде. О покаянии Никиты см. Хрон. с. 398. Об этом фрагменте см. примеч. 5* на с. 557.

172

75. В тексте драмы не бояться людей сначала учит Никиту Митрич (Д. 5 сцена первая, конец явл. десятого), и лишь потом уже Аким (Д. 5, сцена вторая, явл. второе).

173

76. См. примеч. 69, указанные там страницы Бесед; в т. ч. см. на с. 162 Бесед сказанное Бахтиным о смерти: «"Respice finem", как говорили римляне. "Уважай конец", "смотри на конец". "Конец — делу венец" — по-русски так говорят. Вот». Это было сказано в 1973 г.

174

77. Ср. в черновом варианте статьи-предисловия к тому драматургии Толстого: «Индивидуальный грех и индивидуальное искупление — вот что интересует Толстого».

Все три последних фрагмента («Плоды просвещения», «И свет во тьме светит», «Живой труп») интересно сопоставить с соответствующими местами статьи-предисловия о драматургии Толстого, т. к. они естественным образом их комментируют.

175

78. См. тему юродства во фрагментах «Власть тьмы», «И свет во тьме светит», «Живой труп» и, ниже, «Алеша Горшок». Тема эта явно интересовала не только Толстого, но и молодого Бахтина (см. о юродстве фрагменты «Бедные люди», «Вечный муж», «Бесы»: с. 268, 273, 281). Что касается сказанного М.М.Б. о Григории Распутине (один из важных пунктов обвинения Распутина), см. об этом в книге Ричарда (Фомы) Бэттса «Пшеница и плевелы. Беспристрастно о Г. Е. Распутине». Книга переведена с английского, издана на русском языке в 1997 г. Российским Отделением Валаамского Общества Америки.

Точка зрения Бахтина, здесь, в ЗМ, зафиксированная, может как минимум послужить комментарием к упоминанию Распутина в Беседах (с. 121).

176

79. Запись представляется оборванной примерно посередине, если судить по содержанию самих «Записок сумасшедшего». М. б. почему-либо оборванным оказался сам анализ-пересказ, явно не доведенный до конца.

177

80. Обращает внимание форма превосходной степени, которой воспользовался Бахтин при характеристике рассказа (ср. выше с характеристикой повести «Хаджи Мурат»), и этическая насыщенность самого пересказа. Ср. в Дневнике Александра Блока (1911 г., 13 ноября): «Гениальнейшее, что читал, — Толстой — "Алеша-Горшок"». Герой рассказа через 5 лет введен Бахтиным в статью-предисловие о драматургии Толстого.

178

81. О связи этой темы с описанием «мира мечты» в АГ и о том, как подобное описание художественного мира Достоевского будет скорректировано в книге 1929 г., см. в комментарии к книге, с. 459.

179

82. Мир Достоевского здесь характеризуется близко к тому, как описан у М.М.Б. в других текстах — и в АГ, и в записях других лекций из этого курса — романтический мир, например, мир Байрона, с использованием того же слова: «Поэтому герой нас завлекает, остальных персонажей мы видим» (см. с. 418).

180

83. О художнике и журналисте в Достоевском — запись в тетрадях 1970–1971 гг.: «Вступая в область журналистики Достоевского, мы наблюдаем резкое сужение горизонта, исчезает всемирность его романов, хотя проблемы личной жизни героев сменяются проблемами общественными, политическими». Там же: «Полифония и риторика. Журналистика с ее жанрами как современная риторика» (ЭСТ, 356–357, 354).

181

84. К рассказчику — болтуну и сплетнику, «который может бросить героя и сплетничать напропалую», рассказчику, не стоящему выше героев, у Гоголя и Достоевского (в отличие от позиции автора у Л. Толстого), М.М.Б. вернется в лекциях об Андрее Белом, у которого он находит «то же самое, вплоть до мелких черт стиля» (с. 338). С таким характером рассказчика связан и тезис об отсутствии языка автора у Достоевского, также повторенный в лекциях о Белом. Тезис этот предвещает положение об отсутствии «авторского голоса» в мире Достоевского в ПТД (с. 175), но оно обосновано там гораздо более сложно. Об интересе М.М.Б. к явлению сплетни — в воспоминании Р. М. Миркиной о его выступлении в роли защитника Веры Мирцевой из популярной одноименной пьесы на «литературном суде» в витебские годы: «Помню, слова прокурора (артист Нерадовский) "Весь город говорит" защитник перефразировал: "Да, весь город говорит — весь город сплетничает. Нажимая курок, Вера убивала сплетню"» («Новое литературное обозрение», № 2, 1993, с. 66).

182

85. Наблюдение над названиями глав переходит в книгу, но также с более сложным выводом: «Оглавление к "Братьям Карамазовым" заключает в себе, как микрокосм, все многообразие входящих в роман тонов и стилей» (с. 153).

183

86. Почти цитата из Л. П. Гроссмана, чья «великолепная описательная характеристика романной композиции Достоевского» приводится в ПТД (с. 21, 21). Но там она принимается с существенной поправкой и предстает видоизмененной в контексте идеи полифонического романа, согласно которой «странное совмещение» (именно так по Гроссману) объясняется таким образом, что «несовместимейшие элементы материала» у Достоевского распределены между сознаниями-кругозорами — мирами героев, «и не материал непосредственно», а эти миры-кругозоры сочетаются «в высшее единство, так сказать, второго порядка, в единство полифонического романа» (с. 23). Эта главная идея книги еще не выработана в лекции 1925 г.

184

87. 88. Ср. в АГ: «Образцы прозаической лирики, где организующей силой является стыд себя самого, можно найти у Достоевского» (ЭСТ, 150).

185

87. 88. Ср. в АГ: «Образцы прозаической лирики, где организующей силой является стыд себя самого, можно найти у Достоевского» (ЭСТ, 150).

186

89. См. о Хлестакове, о Гоголе и Хлестакове с. 422.

187

90. Ср. в записи 1961 г.: Достоевский «утверждает невозможность одиночества, иллюзорность одиночества» (т. 5, 344).

188

91. Тема самозванца, в пересечении-переплетении с темой двойника («двойника-самозванца»), — сквозная тема М.М.Б., начиная с ФП (ФП, 95; также ЭСТ, 30–32, 133). В настоящем курсе лекций тема крупно поставлена в разговоре о «Борисе Годунове» как тема, лежащая «в основе истории»(с. 419).

189

92. Возможно, ошибка в записи, и это относится к младшему Верховенскому — Петру Степановичу. Именно он, начиная с первых черновиков, именуется в планах романа Нечаевым, а его отец — Грановским. Ставрогин не имеет столь прямого прототипа; спор о его прототипе шел в печати в 1923–1925 гг. между Л. П. Гроссманом, искавшим этот прототип в личности М. А. Бакунина, и В. П. Полонским, которого поддержал В. Л. Комарович, предложившим фигуру Н. А. Спешнева; см.: «Спор о Бакунине и Достоевском», Л., 1926.

190

93. Чаадаев — Чацкий — Версилов — сквозная линия в нескольких лекциях курса — см. с. 416.

191

94. Биография и житие — сквозная тема также; см. далее в лекциях об Андрее Белом об исчерпании формы биографического романа «к концу толстовской эпохи» и о выражении этой темы у Достоевского и затем у Белого — конспективная запись большой концепции, наброски которой проходят через труды М.М.Б. 20-х гг. — АГ (разделы о биографии, автобиографии и житии в главе «Смысловое целое героя»), ПТД и здесь, в этих записях лекций; но концепция, как многое у М.М.Б., осталась в набросках.

192

95. Общепринятая в 20-е гг. версия, в поддержке которой соединились тогда фрейдистский эдипов комплекс (известная работа З. Фрейда «Достоевский и отцеубийство», 1928) и классовый подход, с точки зрения которого убийство жестокого помещика крепостными крестьянами оказывалось весьма удовлетворяющей биографической завязкой трагического творчества Достоевского. Версия была устойчивой до 1975 г., когда Г. А. Федоров опубликовал открытые им убедительные документальные материалы, согласно которым отец Достоевского умер скоропостижно естественной смертью («Литературная газета», 1975, 18 июня; см. также статью Г. А. Федорова в «Новом мире», 1988,№ 10).

193

96. Свидетельство самого К. Н. Леонтьева (в письме В. В. Розанову от 8 мая 1891 г.): «В Оптиной "Братьев Карамазовых" правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож» (Константин Леонтьев. Избранные письма. СПб., 1993, с. 568).

194

97. См. фрагмент «Славянофилы и западники» на с. 426.

195

98. Выражение можно рассматривать как скрытую цитату из драмы А. Н. Островского «Гроза»: см. реплику Варвары во втором явл. второго действия: «А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было», и явно с ней перекликающуюся фразу из монолога Кулигина в конце третьего явл. третьего действия (сцена 1-я): «И всё шито да крыто — никто ничего не видит и не знает <…>».

196

99. О «декадансе», «декадентстве» и декадентах см. в Беседах (с. 158–163).

197

100. О Ницше см. в Беседах (с. 161, с. 251–252). Ницше упом. М.М.Б. в АГ (ЭСТ, 140 иЛКС, 23), в ПСМФ (ВЛЭ, 22), в Хрон. (ВЛЭ, 390), во фрагментах <К вопросам самосознания и самооценки…> (т. 5, 78) и <0 Флобере> (т. 5, 135), в «Из записей 1970–1971 годов» (ЭСТ, 345).

198

101. См. очень краткую и очень выразительную характеристику Метерлинка (в сравнении с Ремизовым) в теме «Ремизов» (с. 383). Миниатюрные драмы — «Непрошенная» (1890), «Слепые» (1890), «Там, внутри» (1894), «Смерть Тентажиля» (1894), «Ариана и Синяя Борода» (1896), «Сестра Беатриса» (1900). Все они ставились в начале века на русской сцене.

199

102. О Стефане Георге см. примеч. 132 С. С. Аверинцева к теме «Вячеслав Иванов» (с. 615). Георге упоминает Бахтин в теме «Белый» (с. 336) и в теме «Анненский».

200

103. О Луначарском и Бахтине см. комм, к ПТД на с. 477–478.

201

104. Последовательность имен первых поэтов-символистов в этом перечне точно соответствует той последовательности, в которой в рукописи ЗМ расположены пять записей лекций о них (см. ниже), непосредственно следующих за этой темой-прологом. Это позволяет считать текст всех шести записей («"Парнас", декаданс, символизм», «Валерий Брюсов», «Бальмонт», «Сологуб», «Вяч. Иванов», «Белый») единственным в ЗМ сплошным, т. е. не текстом записей отдельных лекций с более чем вероятными пропусками между ними, а записями нескольких лекций подряд. Если так, то это единственный случай в ЗМ, когда говорить о непрерывности записей, т. е. об определенной последовательности самих лекций, можно более или менее аргументированно: по крайней мере эти шесть тем следовали, видимо, друг за другом.

202

105. Речь идет, видимо, о стихотворениях не вышедшего при жизни Брюсова сборника «Девятая Камена», куда вошли стихи 1915–1917 гг. и о сборнике «Опыты», М., 1918 г.

203

106. Небольшие «вставные новеллы» о других поэтах — характерная особенность лекций о символистах; см. далее такую «новеллу» об истории футуризма и Маяковском, существенно восполняющую темы «Футуризм» (с. 363) и «Маяковский» (с. 369).

204

107. Если Блок и Гумилев ушли из жизни в 1921 г., т. е. до начала этого домашнего курса лекций, то Брюсов (1924) и Есенин (1925) умирают во время; лекции о Бальмонте, Сологубе, Вяч. Иванове и Андрее Белом были лекциями о живых.

205

108. Сам Брюсов определил жанр «Путника» так: «Психодрама в 1 действии».

206

109. О неумении… справиться с действительностью см. также в теме «Сологуб» (с. 306). Речь и там идет о новеллах, но новеллах Сологуба.

207

110. См. статью Андрея Белого «Брюсов» в сб. «Луг зеленый» (Андрей Белый. Критика. Эстетика. Теория символизма. В двух томах. М.: «Искусство», 1994, том I, с. 361, 364–365). Сб. «Луг зеленый» упомянут в Беседах (с. 83).

208

111. О школе прерафаэлитов см. примеч. 128 С. С. Аверинцева к теме «Вячеслав Иванов».

209

112. Ср. о Брюсове как хорошем, талантливом ученике Анри де Ренье (с. 299).

210

113. О неумении справиться с действительностью см. фрагмент «Ночи и дни» темы «Брюсов» (с. 300). В отдельных публикациях записи лекций о Сологубе активно упоминаемый Брюсов (трижды в первом фрагменте записи названный и, по крайней мере, дважды подразумеваемый) как бы зависал в воздухе: сказанное о нем не могло быть воспринято ни в качестве отсылки к предыдущему, ни как повторение, ни как сказанное в развитие предыдущего, т. е. очевидно теряло часть своего смысла. Сопоставления поэзии Сологуба с поэзией Брюсова см. во фрагменте «Стихотворения» (с. 315).

211

114. Одна из сквозных тем условного нового раздела курса лекций. Ср. в теме «Ремизов»: «<…> здесь он продолжает Гоголя, Достоевского, которые вообще определили всю русскую прозу <…>»(с. 381). См. также темы «Белый», «Замятин», «Леонов», «Федин "Города и годы"».

212

115. Ср. с записанным Р.М.М. в середине 20-х гг. фрагментом лекции Л. В. Пумпянского, любезно предоставленным для настоящего комментария М. 3. Оникул, дочерью Рахили Моисеевны Миркиной.

Федор Сологуб и Гоголь

«Мелкий бес» умещается в традицию «Мертвых душ». И тут и там в основе — не действие, которое развивается и требует развязки, а город и как завершение — городской скандал.

Город это — пустота, сплетня. Он живет, говоря чудным гоголевским слогом, соображениями. Так, соображения дам просто приятной и приятной во всех отношениях вырастают до грандиозных размеров: Чичиков становится капитаном Копейкиным и Наполеоном. Разрешается все городским скандалом.

«Мертвые души» — поэма, русская Илиада. Она построена на песнях, причем каждая песня посвящена одному герою. Жилище каждого из них описано очень подробно, что немыслимо в реалистыческом романе. Место действия совершенно не локализовано. По «Обрыву* Гончарова можно иметь полное представление даже о климатологии местности. В «Мертвых душах* и в «Мелком бесе* события совершаются решительно нигде. Это — город, понятый не как бытовое, а как отвлеченное, философское начало. Жители города — нотабли, именитые граждане. Для их ввода и Гоголь, и Сологуб используют две схемы: 1) все именитые граждане собираются в одно место; 2) герой посещает всех именитых граждан. При этом характерно, что как Чичиков, так и Передонов каждый день совершают лишь по одному визиту. И порядок этих визитов, конечно, не случаен.

213

116. «Фрейдистские» лекции о Сологубе прочитаны Бахтиным примерно в год выхода в свет статьи В. Н. Волошинова «По ту сторону социального» (ж. «Звезда», 1925, № 5) и примерно за два года до выхода в свет книги: В. Н. Волошинов. «Фрейдизм. Критический очерк». М.-Л., Государственное издательство, 1927. Ключ к пониманию и объяснению видимого противоречия между позицией Бахтина как подразумеваемого автора этого критического очерка (об авторстве Бахтина см. ссылку на свидетельство вдовы В. Н. Волошинова в статье С. Г. Бочарова «Об одном разговоре и вокруг него»: НЛО, № 2, 1993, с. 73) и Бахтина-лектора, анализирующего романы Сологуба (в т. ч. — ниже — и роман «Творимая легенда»), содержится в книге Александра Садецкого «Открытое слово» (см. преамбулу к теме).

С небольшими сокращениями перепечатываем примеч. Л. Силард к первой публикации записи лекций о Сологубе: «Психоаналитический подход М. Бахтина к творчеству Ф.Сологуба интересен здесь в двух отношениях. Во-первых, он, несмотря на то, что вплоть до наших дней никем не использовался при интерпретации произведений этого писателя, больше всего, пожалуй, соответствует структуре сознания автора "Творимой легенды", которого глубоко занимали проблемы либидо, сублимации сексуальной энергии и ее нарушений — словом, весь круг вопросов, так или иначе связанных в наше время с учением Фрейда. С другой стороны, ключ, выбранный М. Бахтиным для того, чтобы безошибочнее ввести слушателей в своеобразный мир Ф. Сологуба, и в других случаях им не применявшийся, свидетельствует о близком знакомстве с идеями Фрейда, критическая переработка которых оформится в книге до. Бахтина — В. Волошинова "Фрейдизм"» (Studia Slavica Hung. ХХIХ. 1983, прим. 2, с. 241–242; а также ДЯХ, № 2–3,1993, с. 169–170).

214

117. В рукописи ЗМ вместо барана ошибочно назван козел. Следует отметить, что во II главе романа после многократных в пределах всего одной страницы первых и как бы авторских уподоблений учителя Володина барану («В передней послышался блеющий, словно бараний, голос»; «Вошел с радостным громким смехом Павел Васильевич Володин, молодой человек, весь, и лицом, и ухватками, удивительно похожий на барашка: волосы, как у барашка, курчавые, глаза выпуклые и тупые, — все как у веселого барашка, — глупый молодой человек»; «Володин выпятил нижнюю губу, сделал значительное лицо знающего себе цену человека, и сказал, по-бараньи наклоняя голову <…>»; «Володин вытаращил свои бараньи глазки и огляделся с удивлением») происходит такой диалог:

«Володин предложил:

— Если вы хотите, чтоб все было как следует, вы дайте мне материал, а я вам и сварю.

— Пусти козла в огород, — угрюмо сказал Передонов» (Курсив везде автора коммент.).

Местами, как известно, Володин еще и хрюкает (III глава). Чрезвычайно существенно, что фраза о буквальном баране («Баран стоял на перекрестке, и тупо смотрел на Передонова») в гл. XIX и XXI повторяется тоже буквально, без малейшего изменения.

Что касается самой ошибки в тексте записей, то она подробно прокомментирована Л. Силард в первой публикации темы «Сологуб» (см. издания, указ. в конце примеч. 116).

215

118. О Сологубе, прозаике и поэте, романе «Мелкий бес», Передонове и передоновщине см. Беседы (с. 152–158). Это один из самых живых и самых бахтинских фрагментов Бесед, незапланированно «развернувший» собеседников в сторону декадентов и декадентства, Александра Добролюбова, Блока, Ницше, вообще искусства как такового, наконец, в сторону проблемы смерти (с. 159–172).

216

119. В 1991 г. изд. «Художественная литература» выпустило роман «Творимая легенда» в серии «Забытая книга». В двух томах; подгот. текста, сост., коммент. и послесл. Л. Соболева. В конце второго тома в Приложении напечатаны статьи самого Сологуба и в разделе «Биографические материалы» статьи и материалы о нем. Среди них — опубликованное в свое время в петербургской газете «Биржевые ведомости» интервью с писателем: А. А. Измайлов. У Ф. К. Сологуба (Интервью). Вот что говорит Сологуб Измайлову по поводу «Творимой легенды»: «Вы говорите, что нельзя еще судить окончательно этот роман, потому, что он не закончен, и еще нет последней части «Дым и пепел», которая, так сказать, сведет концы с концами? Но, по правде сказать, когда я писал эту вещь, я вовсе не думал о том, что мне непременно нужно сводить концы с концами. И я не знаю, может быть, появление этой последней части далеко не рассеет недоумения таких моих читателей. Что делать!» (Ук. изд., т. 2, с. 230–231.)

217

120. См. примеч. 116 на с. 610.

Интересно сравнить рассуждения о райском состоянии до рождения с рассуждением философа Сковороды в одном из поздних его писем: «Жена, егда родит, младенец вступает в новый порядок бытия, новую связь существ, вместо той, в каковой находился он в бытность свою во чреве матернем. Чрево матери и великий мир сей: по вступлении младенца из того в сей, все прошедшее, теснота, мрак, нечистоты отрешаются от бытия его и уничтожаются» (цит. по книге: Вл. Эрн. Г. С. Сковорода. Путь. J912, с. 202; курсив в цитате воспроизв. по ук. книге). Как видим, нет и намека на райское во чреве матери.

См. также статью Л. В. Пумпянского «К критике Ранка и психоанализа», написанную весной 1925 г. Опубликована Н. И. Николаевым в ФН, № 1, 1995, с. 82–85.

218

121. См. примечание М. И. Дикман к стихотворению «Стремит таинственная сила…»: «В беседе с П. Н. Медведевым Сологуб говорил: "Правду жизни можно познать только через любовь к единственной женщине. Все равно — Дульцинея она или Альдонса: для любящего — всегда Дульцинея. Вне такой любви правда и смысл жизни заказаны" (архив П. Н. Медведева)» (Федор Сологуб. Стихотворения. БП, 1975, с. 627).

219

122. См. на с. 425 фрагмент «Выбранные места из переписки с друзьями».

220

123. Об Александре Добролюбове в Беседах, как и в ЗМ, — всего несколько слов (Беседы, с. 159, 160 и 161).

См. об А. М. Добролюбове статью Е. Ивановой в словаре «Русские писатели. 1800–1917»: примерно в то время, когда Бахтин говорил о нем в своих лекциях, Добролюбов жил в Средней Азии. В конце же концов Добролюбов, по его словам, «откинул всякое признание высшего существа свыше личности человека» (письмо от 24 августа 1940 г., приводится полностью в альманахе «Прометей», № 12,1980, с. 312).

221

124. 125. 126… стихи к Ойле — цикл стихотворений «Звезда Маир»; …дионисийские стихотворения — «Гимны страдающего Диониса», но, видимо, не только их имеет в виду М. М. Б.; …по поводу процесса Бейтса — «Жуткая колыбельная».

222

124. 125. 126… стихи к Ойле — цикл стихотворений «Звезда Маир»; …дионисийские стихотворения — «Гимны страдающего Диониса», но, видимо, не только их имеет в виду М. М. Б.; …по поводу процесса Бейтса — «Жуткая колыбельная».

223

124. 125. 126… стихи к Ойле — цикл стихотворений «Звезда Маир»; …дионисийские стихотворения — «Гимны страдающего Диониса», но, видимо, не только их имеет в виду М. М. Б.; …по поводу процесса Бейтса — «Жуткая колыбельная».

224

127. Ср. ниже в записи лекций о Вяч. Иванове: «Плоть слова, тело слова с его индивидуальностью и ароматом в его стихах не ощущаются. Логическая мысль поглощает их» (с. 321); или: «Поэтому то же слово у него иначе звучит, имеет другой аромат, чем у Анненского и Блока <…>» (с. 323).

225

Примечания 128–143 принадлежат С. С. Аверинцеву, впервые были опубликованы в ЭСТ {с. 413–415).

128. Прерафаэлиты — условное обозначение группы английских живописцев и писателей второй половины XIX в. (Д. Г. Россетти, У. Моррис, Э. Берн Джонс и другие). Для этих эпигонов романтизма и предшественников символизма был характерен, между прочим, подчеркнутый культ Данте и Боттичелли, которых они ввели в моду среди эстетов-ценителей, да и вообще «дорафаэлевского» мира раннеренессансной Италии, подвергнутого декоративной стилизации.

226

129. Имеется в виду прежде всего статья Иванова «Две стихии в современном символизме», опубликованная в «Золотом руне» (1908, № 3, 4, 5), а затем включенная в сборник «По звездам». Термин «идеалистический» в соответствии с традицией употребляется Ивановым в значении «субъективистский» («идеал» как проекция моего я), термин «реалистический» — в средневековом смысле, как утверждение онтологической реальности сверхчувственного.

227

130. Ср. статью Иванова «О Нисхождении» («Весы», 1905, № 5), получившую впоследствии заглавие «Символика эстетических начал».

228

131. Заключительные слова статьи «О Нисхождении».

229

132. Поэтические сборники Георге действительно выявляют строгую, даже жесткую архитектоничность построения, организованного вокруг эмблематических символов, призванных выражать «пророческое» содержание. У Георге и Иванова как поэтов и культурных деятелей было немало общего (интересно, что Иоганнес фон Гюнтер, ученик Георге, гостил в 1908 г. на «башне» у Иванова; ср.: Günter Jo. von. Alexander Blok. München, 1948, S. 8,19).

230

133. «Смиренномудрие» Верлена — сборник «Sagesse» (1881), не без дидактической логичности развертывающий тему обращения поэта к католической вере, чему и подчинена последовательность трех частей цикла. Первая часть открывается видением Несчастья как «Доброго рыцаря в маске», который пронзил своим копьем старое сердце грешника и своим закованным в железо пальцем коснулся раны, чтобы чудесно создать в страждущей груди новое сердце, чистое и молодое; вторая, центральная часть — это экстатический диалог души с Иисусом; наконец, третья часть создает для этого центра периферию в виде мистически окрашенной импрессионистической пейзажной лирики. Возможно, Бахтин имел в виду также распределение аспектов темы между этим сборником и четырьмя последовавшими: «Amour» (1888) — постоянство в вере, «Parallelement» (1889) — покаяние в новом падении, «Bonheur» (1891) — утешение, наконец, «Liturgies intimes» (1892) — мистика богослужебного круга.

231

134. «Прозрачность» — второй поэтический сборник Вяч. Иванова (1904). Так называется и ключевое стихотворение, открывающее сборник (сразу после затактного по своей позиции в книге лирического манифеста «Поэты духа»). Вот строфа из этого стихотворения:

Прозрачность! воздушною лаской Ты спишь на челе Джоконды, Дыша покрывалом стыдливым. Прильнула к устам молчаливым — И вечностью веешь случайной; Таящейся таешь улыбкой, Порхаешь крылатостью зыбкой, Бессмертною, двойственной тайной. Прозрачность! божественной маской Ты реешь в улыбке Джоконды.

232

135. «Я созидаюсь — меня еще нет» (латин. «Fio, ergo non sum» — «Становлюсь, следовательно, не есмь») — заглавие одного из стихотворений сборника «Прозрачность». Приводим его заключительную строфу:

Погребенного восстанье Кто содеет Ясным зовом? Кто владеет Властным словом? Где я? где я? По себе я Возалкал!

Я — на дне своих зеркал. Я — пред ликом чародея Ряд встающих двойников, Бег предлунных облаков.

233

136. «Cor Ardens» (латин. «Пламенеющее сердце») — заглавие двухтомного поэтического сборника Вяч. Иванова (1911) и первой из пяти книг этого сборника. См. с. 107 Бесед.

234

137. Католический культ с позднего средневековья и особенно с XVII в. включает специальное почитание сердца Иисусова, которому посвящены первые пятницы каждого месяца, весь месяц июнь, особое празднество во второе воскресенье после пятидесятницы и литания. Статуи изображают Христа, на груди которого видно пурпурно-красное сердце, и Деву Марию, сердце которой пронзено семью мечами в знак ее страданий как любящей матери (ср. Лук., 2,35).

235

138. Болонская школа — академическое направление в итальянской живописи конца XVI–XVII в. (братья Караччи, Г. Рени, Доменикино, Гверчино), сыгравшее, между прочим, важную роль в оформлении официальной иконографии контрреформационного католицизма.

236

139. Эммаус — селение в Иудее примерно в трех часах ходьбы к северо-западу от Иерусалима. Согласно евангельскому повествованию (Лук., 24, 13–32), на пути в Эммаус двое учеников встретились с воскресшим Христом, «но глаза их были удержаны, так что они не узнали Его». Они выразили скорбь о смерти своего учителя, на что получили от него ответ: «… о, несмысленные и медлительные сердцем… Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою?» Они просят незнакомца остаться с ними, потому что близок закатный час (закат солнца для Иванова еще один символ тождества жертвенной смерти божества и его славы) Он разделяет с ними вечернюю трапезу (мистериальный мотив), во время которой они на мгновение узнают его; но он тотчас же становится невидимым. «И они сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» Этот образ «горящего» сердца, отвечающего своим горением закатному горению солнца и жертвенному горению Божьей славы, занимает центральное место в топике стихотворения Иванова.

237

140. Книга Л.-Г. Моргана — «Древнее общество» (1877; в русском переводе «Первобытное общество», 1900).

238

141. Книга И.-Я. Бахофена — «Материнское право» (1861). Продолжатель романтической традиции, Бахофен был отвергнут университетской наукой своего времени как беспочвенный фантаст; работал над реконструкцией мировоззрения доклассической, архаической античности, уделяя особое внимание мотивам «хтонического» и «матриархального» комплекса: плодоносность порождающей и хоронящей в своем лоне земли, святость материнства, рода и предания и т. п.

239

142. «Рай», XXX. Слово «впервые» неточно: роза — распространенный символ средневекового литературного и художественного обихода задолго до Данте.

240

143. Имеются в виду «Романсы о Розарии» («Romanzen vom Rosenkranz»; возникли в 1803–1812 гг., изданы в 1852 г.) — неоконченный эпос немецкого романтического поэта Клеменса Брентано. У Брентано (как в меньшей степени и у Вяч. Иванова) символ розы связан с тем обстоятельством, что в католическом обиходе четки и особого рода молитва по четкам, соединенная с размышлением о пяти «радостных», пяти «скорбных» и пяти «славных» таинствах жизни Девы Марии, называются «Розарием» (латин. Rosarium, нем. Rosenkranz). Имена трех героинь эпоса Брентано, которых неведение и древнее проклятие ведут к кровосмесительному браку с братьями, а благодать отводит от этого брака, — Розароза (Алая Роза), Розадора (Золотая Роза) и Розабланка (Белая Роза).

241

144. В рукописи ЗМ не печатавшийся ранее фрагмент находится перед фрагментом «Rosarium», в то время как у Вяч. Иванова сам цикл «Газэлы о розе» — часть книги «Rosarium». Конечно, Бахтин мог говорить о входящих в «Cor Ardens» циклах и произведениях, не считаясь с их расположением внутри двухтомника, но этому противоречит следующая фраза М.М.Б. из ЗМ: «Особенностью поэзии Вяч. Иванова является и то, что все его сборники как бы делятся на главы и главы расположены последовательно, продолжают одна другую» (с. 322).

242

145. Фрагмент записи «Феофил и Мария» в соответствии с местом расположения самой поэмы «Феофил и Мария» внутри двухтомного (или двухчастного) сборника «Cor Ardens» перемещен в конец темы. В рукописи ЗМ (см. публикацию в ЭСТ) фрагмент о поэме из книги «Rosarium», пятой и последней книги ивановского «пятикнижия», расположен так, как если бы поэма «Феофил и Мария» входила, как «Венок сонетов», в книгу «Любовь и смерть», четвертую книгу двухтомника «Cor Ardens». Во фрагменте «Любовь и смерть» поэма «Феофил и Мария» только названа; во фрагменте «Rosarium», т. е. как раз в общей характеристике пятой книги, куда и входит поэма, ее завершая, о поэме «Феофил и Мария» сказано несколько слов.

243

146. См. об эпитете у Сологуба в теме «Сологуб» (с. 316), а также о метафоре и эпитете как таковых — в ФМ на с. 189–190.

244

147. Тема «Белый» была опубликована дважды. Оба раза — с примечаниями Л. Сил ар д. Вот как комментирует Л. Силард это место записей:

«Ср., напротив, мнение Андрея Белого: "… я пишу не для чтения глазами, а для читателя, внутренне произносящего мой текст; и поэтому я сознательно насыщаю смысловую абстракцию не только красками, гамму которых изучаю при описании любого ничтожного предмета, но и звуками… я, как Ломоносов, культивирую — риторику, звук, интонацию, жест; я автор не 'пописывающий', а рассказывающий напевно, жестикуляционно; я сознательно навязываю голос свой всеми средствами: звуком слов и расстановкой частей фразы… Кто не считается со звуком моих фраз и с интонационной расстановкой, а летит с молниеносной быстротой по строке, тому весь живой рассказ автора (из уха в ухо) — досадная помеха, преткновение, которое создает непонятность…" (Маски. Москва 1932,9-10); "… главенствующая особенность моих произведений есть интонация, ритм, пауза дыхания, передающие жест говорящего; я или распевал в полях свои стихотворные строчки, или их бросал невидимым аудиториям: в ветер; все это не могло не влиять на особенности моего языка; он труден для перевода; он взывает не к чтению глазами, а к медленному, внутреннему произношению; я стал скорей композитором языка, ищущим личного исполнения своих произведений, чем писателем-беллетристом в обычном смысле этого слова…" (О себе как писателе, март 1933 г.: День поэзии. Москва 1972, 270)» (Studia Slavica Hung. XXIX, 1983, с. 239–240;ДКХ, № 2–3,1993, с. 167).

По-видимому, надо учитывать и то, что оба приведенных выше высказывания Белого относятся к тридцатым годам, и то еще, что впечатление Бахтина (он прямо трещит) в контексте записей очень похоже на личное впечатление его самого или кого-то из его ближайшего круга. Впечатления эти могли быть связаны с каким-то определенным периодом жизни Белого или особым его настроением или состоянием. Трудно это впечатление Бахтина считать простым недоразумением. Нельзя исключить и того, что речь идет и о разных произведениях (жанрах), и о разных периодах творчества. Так, Георгию Адамовичу, например, Белый на эстраде запомнился (дело было «за несколько лет до войны») как «обрывавший речь в моменты, когда этого меньше всего можно было ждать, вдруг застывавший будто в глубоком недоумении, потом внезапно разражавшийся потоком безудержно-быстрых фраз» (Воспоминания о серебряном веке. М., 1993, с. 220).

245

148. Примечание Л. Силард:

«Следует обратить внимание на особенность трактовки М. Бахтина: она не совпадает с общей тенденцией возводить стиль "Серебряного голубя" к Гоголю и в то же время органически связана с оппозицией авторитетного — неавторитетного повествования, которая составит основу бахтинской теории монологического и диалогического (полифонического) романа, оформленной несколько лет спустя в "Проблемах творчества Достоевского"» (Ук. выше, в примеч. 147, издания: с. 240 и, соответственно, с. 167).

О Белом и Достоевском см. комм. к ПТД, с. 453.

246

149. См. тему «Владимир Соловьев» (с. 342). О Клюеве и о хлыстовстве см. тему «Есенин» (с. 376); о Сковороде, о Клюеве, о хлыстовстве см. тему «Ремизов» (с. 382 и сл.).

247

150. См. об Александре Добролюбове: Андрей Белый. Начало века. М., Худ. лит., 1990, с. 398–402. См. также примеч. 123 нас. 612.

248

151. В примечании к этому месту Л. Силард (см. названия изданий и стр. в примеч. 147) пишет: «Сам Андрей Белый гордился тем, что в Кудеярове угадал Распутина, и не раз подчеркивал это, см.: О себе как писателе: День поэзии, 272. О хлыстовстве Распутина см.: П. Верейное, Тайна Распутина. Ленинград 1924».

См. книгу «Пшеница и плевелы. Беспристрастно о Г. Е. Распутине» Ричарда (Фомы) Бэттса (примеч. 78 на с. 601).

249

152. Ср. фрагмент «Отцы и дети» темы «Тургенев», заключительные фразы (с. 221).

250

153. В обеих публикациях темы «Белый» отсутствует одна строка, выскочившая при перепечатке рукописи Р.М.М. на машинке. Приводим это место, выделив «кусок» фразы, отсутствующий в предшествующих публикациях, курсивом:

«Начинается роман с пролога, в котором изображается Петербург как схема произвольно возникшего города, как символ административного схематизма. И этот схематизм русской культуры, схематизм жизни, схематизм мысли — основной лейтмотив всего романа».

Рукопись ЗМ переписывалась самой Р.М.М. не менее четырех раз (см. об этом на с. 565), так что и тогда были возможны выпадения отдельных слов, выпадения отдельных строчек.

251

154. Герман Коген — глава марбургской школы неокантианства. Об отношении к нему самого Бахтина (а отчасти и Андрея Белого) см. в Беседах на с. 35–36,39-40. Это место Бесед важно для нас тем, что речь там идет не просто о Германе Когене, а явным образом о его влиянии на Бахтина; тема же влияний постоянно присутствует в ЗМ. Об отличии влияний и заимствований см. в самом конце темы «Эпоха восьмидесятых годов», особенно много о влияниях — в записях лекций о русских символистах, в т. ч. об Андрее Белом и, далее, о Блоке. Тема «Белый» существенно отличается от других: Белый не только, как и другие, подвержен влияниям (см. ниже фрагмент «Красное домино»), но сам на всех влияет, и даже, как сказано, избежать его влияния нельзя (конец темы «Белый»). Очень важно, что о влиянии на себя Германа Когена Бахтин рассказывает В. Д. Дувакину, подчеркивая это, т. е. не только без чувства вины и досады, но с явным удовлетворением и благодарностью: «Это был замечательный философ, который на меня оказал огромное влияние, огромное влияние, огромное* (Беседы, 36). Все эти интонации Бахтина необходимо учитывать, когда мы в ЗМ читаем о влияниях, оказанных на кого-либо и о чьих-либо влияниях. Бахтин никого не ловит за руку, как это часто делается сейчас в бахтинологии по отношению к нему самому, а лишь констатирует, фиксирует естественные и неизбежные процессы, происходящие в сфере человеческой мысли. См. далее в теме «Есенин» о влияниях, традициях и рецепциях.

252

155. Чистый случай, когда по форме сказанное от себя является по сути изложением позиции анализируемого автора. Без учета этого постоянного хода Бахтина-лектора здесь, в ЗМ, нельзя понять не только записи лекций о Сологубе, но, в той или иной мере, все сколько-нибудь развернутые высказывания Бахтина в ЗМ. Отсутствие интонаций, особенно трудно фиксируемых в процессе записывания, будет, конечно, источником постоянных соблазнов только прямого восприятия слова Бахтина в ЗМ. Другое дело, что с любыми соблазнами принято бороться.

253

156. В рукописи ошибочно: из кавказской орды. Ошибка (оговорка, описка, «ослышка») может быть связана с явной этимологичностью фамилии героя.

254

157. См. примеч. 155.

255

158. См. фрагмент «Мальчики» темы «Достоевский» (с. 288).

256

159. См. комм. С. Г. Бочарова на с. 457.

257

160. Об упоминаниях рассказа «Три смерти» в произведениях М.М.Б. см. примеч. 43 на с. 596.

258

161. Хотя М.М.Б. явно интересует космичность как одно из важных мироощущений современной ему культуры (см. тему «Хлебников» и сказанное о Хлебникове в других темах ЗМ, см. также на с. 138–139 Бесед рассказ о знакомстве с Малевичем с упоминанием и Хлебникова), в записи фрагмента «Стихотворения» чувствуется, что Белый — не его поэт, чувствуется явная скороговорка, отсутствуют названия и циклов, и отдельных произведений, а «Христос воскрес» и «Королевна и рыцари» названы, кажется, только для того, чтобы ничего о них не сказать. Трудно отделаться от общего впечатления, что поэзия Белого чем-то не удовлетворяла Бахтина, не была ему близка, хотя в Беседах семидесятисемилетний Бахтин охотно цитирует и Белого-поэта (с. 36).

259

162. Все сказанное о Белом-прозаике имеет интерес чрезвычайный; в частности, объем и содержание темы места и значения Белого в русской литературе не имеет аналога в ЗМ; о подобного рода тотальном влиянии какого-либо автора на других авторов, кажется, не пишет Бахтин и в известных своих произведениях. Содержание заключительных фраз фрагмента (ими заканчивается и вся тема «Белый»), упоминание рока («над всеми как рок висит, и уйти от этого рока никто не может») — все это воспринимается далеко не просто комплиментарно по отношению к Белому. В свете последних фраз иначе воспринимается и первая фраза фрагмента о влиянии Белого, которое подавляюще велико; начало и конец смыкаются, и общее впечатление вполне может сложиться как гнетущее. По отношению же к тем, кто не может избежать влияния, сказанное воспринимается едва ли не как обвинение в чрезмерной внушаемости, пассивности, роковом бессилии и несамостоятельности, что подчеркивается повторением местоимений всех, все, всеми, никто. Иные, более узко оценочные, обертоны слышатся в теме «Эренбург», в каком-то смысле продолжающей тему «Белый». Из молодых прозаиков от тотального влияния Белого освобождает М.М.Б., как минимум, Леонова (с. 386). Ср. о влиянии Белого на всех у О. Мандельштама (примеч. 244 нас. 646).

260

163. Особая ценность записи лекций об Андрее Белом в том, что содержание лекций имеет самое непосредственное отношение к проблемам истории и русского и не только русского романа (гораздо большее отношение, чем тема «Достоевский»). Не случайно дважды публиковавшаяся в ряду других тем ЗМ она каждый раз оказывалась первой, хотя этим и нарушалась последовательность расположения тем в ЗМ. Ценность этой записи и в наличии в ней проблемы заимствований, влияний и традиций, а также темы продолжения, изживания и завершения традиций. Всё — в одной теме «Белый». Завершающий традицию как бы необходимо должен влиять и воздействовать. При этом изживание и завершение традиции не только не исключает новизны, но предполагает и чуть ли не требует ее (иначе будет не завершение, а что-то иное): о Белом-«завершителе» сказано, что у него новая форма, новый стиль, новый язык. Полемика с формалистами живет в этом фрагменте на глубинном уровне, не обнаруживая себя явно, как и в ПСМФ в отличие от ФМ.

Такие выражения М.М.Б., как «Белый на всех влияет» или «Он стал учителем всех русских прозаиков» (второе предложение фрагмента «Место и значение Белого в русской литературе») требуют некоторого пояснения. По-видимому, можно говорить о том, что Бахтин действительно читал всех или почти всех, хотя и не буквально всех. Прежде всего, об этом свидетельствуют сами ЗМ, а именно их условный второй раздел в сумме всех тем этого раздела; особенно же — последние одиннадцать тем, начиная с темы «Замятин» и до самого конца. Есть, однако, и свидетельство самого Бахтина (Беседы, с. 129–130, контекст — разговор о Маяковском):

Д: Ну, а Вы его мало читали вообще в то время?

Б: Нет, читал все-таки, довольно много читал. В то время мы очень много читали, поглощали, в том числе и всякой ерунды. Но Маяковского — ну как же, я знал… (курсив наш — комм.).

Есть интересное свидетельство С. Г. Бочарова, в январе 1972 г. в Доме творчества писателей в Переделкине расспрашивавшего Бахтина о жизни его в 20-е гг. в Ленинграде и в т. ч. об источниках тогдашних доходов. На вопрос, читал ли тогда Бахтин лекции (ничего из того, что знаем мы об этом сейчас, известно в 1972 г. еще не было), Михаил Михайлович ответил (так записано):

«Да, много. И официально и, главным образом, неофициально. Официально — на курсах библиотекарей, установочные лекции: растолковывал им все новинки. Приходилось читать много всякой ерунды. За это как раз платили».

Так что преувеличения в этих бахтинских все, на всех, над всеми, совершенно очевидно, не было, как не было преувеличения и в утверждении в Беседах, что «почти все знал наизусть, почти всего Блока, как и всего Вячеслава Иванова» (с. 95). Белого, как видим, в этом ряду нет. Знал наизусть не всего?..

261

164. См. «Трилистник ледяной» и стихотворение «Черная весна» из «Трилистника весеннего» (сб. «Кипарисовый ларец»).

262

165. Стихотворение <Моя тоска> («Пусть травы сменятся над капищем волненья…» из сб. «Разметанные листья»).

263

166. Стихотворение «Тоска припоминания» из «Трилистника тоски» (сб. «Кипарисовый ларец»):

Мне всегда открывается та же

Залитая чернилом страница.

Я уйду от людей, но куда же,

От ночей мне куда схорониться?

Все живые так стали далеки,

Все небытное стало так внятно,

И слились позабытые строки

До зари в мутно-черные пятна.

Весь я там в невозможном ответе,

Где миражные буквы маячат…

Я люблю, когда в доме есть дети

И когда по ночам они плачут.

264

167. Стихотворение <Баллада> из «Трилистника траурного» (сб. «Кипарисовый ларец»).

265

168. Судя по контексту, о смерти как о belle dame sans merci (дословный перевод: прекрасной даме без пощады) Бахтин говорит здесь не в первый раз. Стихотворение «La belle Dame sans merci» есть у Брюсова (1907), баллада с таким названием есть у Джона Китса (первый перевод на русск. яз. напеч. в 1911 г.). Бахтин же знал, по-видимому, и творчество старофранцузского поэта и прозаика Алена Шартъе, в статье о котором в КЛЭ (автор — А. Д. Михайлов) написано: «Особой популярностью пользовалась поэма Шартье "Немилосердная красавица" ("La Belle Dame sans mercy", 1424) <…>. Поэма вызвала многочисл. "ответы" и подражания».

266

169. Стихотворение «У гроба» (сб. «Тихие песни»).

267

170. См. примеч. 179.

268

171. См. упоминание Владимира Соловьева в теме «Михайловский» (с. 236).

Основная эстетическая статья Соловьева — «Речь о Достоевском». — Имеется в виду «Первая речь», которая как речь никогда не была произнесена и впервые напечатана в 1884 г. вместе с двумя речами о Достоевском под одним названием: «Три речи в память Достоевского (1881–1883)».

…статьи, посвященные Лермонтову, Тютчеву, Ал. Толстому — «Лермонтов» (1899), «Поэзия Ф.И.Тютчева» (1895), «Поэзия гр. А. К. Толстого» (1895). Ср. в примеч. 172 мнение В. В. Розанова о в т. ч. и этих статьях.

269

172. Ср. характеристику поэзии Владимира Соловьева в статье Брюсова 1900 г. «Владимир Соловьев. Смысл его поэзии» (предпоследний абзац):

«Внешняя форма стиха у Вл. Соловьева — тусклая, не бросающаяся в глаза, гораздо менее своеобразная, чем его проза. Его размеры довольно разнообразны, его стих достаточно звучен, но стихотворцу (в собственном смысле) не приходится учиться у него ничему новому. Несмотря на все это, стихи Вл. Соловьева были оценены гораздо справедливее, чем многих других. Конечно, тому способствовала его известность как философа и публициста. Но и без того, хотя, может быть, позднее, через десятки лет, его поэзия должна была дождаться своих читателей. В ней есть самое важное, что можно требовать от поэзии: новый строй души, и притом "души высокий строй", как говорил Тютчев».

Ср. также особое мнение В. В. Розанова, высказанное в статье-рецензии «Автопортрет Вл. С. Соловьева», опубл. в газете «Русское слово» 28 и 31 октября 1908 г. (курсив везде В. В. Розанова, им же указаны страницы рецензируемого им первого тома «Писем» Соловьева):

«Ему приходит сомнение о своих стихах, прелестнейшем, лучшем и вековечном, что он после себя оставил: "Философично ли я поступаю, предлагая публике свои бусы, когда существуют у нее алмазы Пушкина, жемчуг Тютчева, изумруды и рубины Фета, аметисты и гранаты А. Толстого, мрамор Майкова, бирюза Голенищева-Кутузова, кораллы, яшма и малахиты Величко" (стр. 226, из письма к Величко). В этих нескольких строках больше истины и глубины, чем не только в разных выпрошенных рецензиях на упражнения современных ему литераторов, но и в довольно плачевных его лекциях о Пушкине, Лермонтове и Тютчеве ("Судьба Пушкина" и проч.). Между тем только в стихах Соловьев и выразил свое личное и особенное, свое оригинальное и новое. Только здесь и живет его "я", тогда как в 8-ми томах прозы живут только его способности и ученость, острый ум диалектика и изумительная эрудиция, работающая над чужими темами, хотя бы данными седою стариною или же новенькими событиями. И "Оправдание добра", и "Критика отвлеченных начал" — все сюда входит, в его ненастоящее. Ну, а в настоящем характере следующих стихов нельзя усомниться:

Не жди ты песен стройных и прекрасных,

У темной осени цветов ты не проси;

Не знал я дней сияющих и ясных,

А сколько призраков, недвижных и безгласных,

Покинуто на сумрачном пути.

Таков закон: все лучшее в тумане,

А ясное иль больно, иль смешно.

Не миновать нам двойственной сей грани:

Из смеха звонкого и из глухих рыданий

Созвучие вселенной создано.

Из какой мрачной, безотрадной души это вырвалось! Сколько нужно многолетней скорби, заглушаемой каламбурами, чтобы сказать такое признание! Стихи: "все лучшее в тумане, а ясное иль больно, иль смешно", — совсем как из Лермонтова, а общий смысл отрывка, особенно если рядом поставить какой-нибудь каламбур из писем, дает впечатление гоголевской физиономии. Соловьев как личность был гораздо слабее обоих названных поэтов; в то же время был, конечно, неизмеримо их образованнее; был добрее их, чутче, особенно к общественности. Но он из той же руды, как они; обломок или выломок той же горной породы» (Сб. Общественная мысль: исследования и публикации. Вып. I. М. «Наука», 1989, с. 237–238).

270

173. Эти характеристики языка Блока могут показаться упрощенными. Но, во-первых, вольное и местами как бы фамильярно-упрощенное изложение («поэт, который все свободное время проводит в шатаньи по кабачкам», герой «Соловьиного сада», которого «можно ввести в профессиональный союз») очевидно является установкой автора в этих лекциях. А затем, и это главное, в подобном описании блоковского языка, по-видимому, в резкой форме высказана существенная правда о широте и психологического, и речевого диапазона поэзии Блока, создавшей ему исключительное положение единственного поэта для столь широких кругов «читающей России». Ведь иным языком, но о том же широком значении Блока для русской жизни сказал другой поэт, когда писал, «что Блок — это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века» («Доктор Живаго»).

271

174. Здесь и далее Бахтин касается теоретических тем своей филологии 20-х гг. (внутренняя речь, интонация). Проблема внутренней речи как философская проблема поставлена в МФЯ. Ср.: «Эти единицы внутренней речи, как бы "тотальные импрессии" высказываний, связаны друг с другом и сменяют друг друга не по законам грамматики или логики, а по законам ценностного (эмоционального) соответствия, диалогического нанизывания и т. п.» (с. 42); также: «Внешнее актуализованное высказывание — остров, поднимающийся из безбрежного океана внутренней речи; размеры и формы этого острова определяются данной ситуацией высказывания и его аудиторией» (с. 98). В ФМ о внутренней речи см. с 171.

272

175. Ср. заключение лекции об Андрее Белом.

273

176. Свойства блоковской метафоры — эмоциональность и интимность освещаются в сопоставлении с другими поэтами символистского круга в лекциях, им посвященных. О метафоре у Вячеслава Иванова: см. с. 321; о метафоре у Анненского: см. с. 340. Ср. также в лекции о Есенине сравнение его и блоковской метафоры (анализ, соотносящийся с рассуждением о «возвышении и снижении» мира у Блока), с. 378. Работу, указанную в скобках, найти не удалось.

274

177. См. статью СИ. Бернштейна «Голос Блока» (1921, опубликована в 1972) //«Блоковский сборник, II» Тарту, 1972, с. 454–525.

275

178. Основы самобытной теории интонации были заложены в ряде работ М. Бахтина 20-х гг. Экспрессивная интонация рассматривалась как важнейший конструктивный признак высказывания: «Интонация всегда лежит на границе словесного и не словесного, сказанного и не сказанного. В интонации слово непосредственно соприкасается с жизнью. И прежде всего именно в интонации соприкасается говорящий со слушателем: интонация социальна par excellence (по преимуществу)» (В. Н. Волошинов. Слово в жизни и слово в поэзии. «Звезда», 1926, № 6, с. 253). Ср. также: «Вот именно этот "тон" (интонация) и делает "музыку" (общий смысл, общее значение) всякого высказывания <…> Ситуация и соответствующая аудитория прежде всего определяют именно интонацию и уже через нее осуществляют и выбор слов и их порядок, через нее осмысляют целое высказывание» (В. Н. Волошинов. Конструкция высказывания. «Литературная учебы», 1930, № 3, с. 77–78). Теоретическое различение ритма и интонации проводится в первой главе АГ (см.: АГ, ЛКС, 10–14).

276

179. См. в статье Ф. Ф. Зелинского «Памяти И. Ф. Анненского» (1909): «Не раз беседовали мы с покойным на эту тему, не раз рисовали себе картину грядущего «славянского возрождения», как третьего в ряду великих ренессансов после романского — XIV-го и германского — XVIII-ro веков. Когда оно наступит?» (Ф. Зелинский. Из жизни идей. Т. 2. Древний мир и мы. Изд. 3, СПб., 1911, с. 377). Существует воспоминание старшего брата М. М. Бахтина — Николая Бахтина (1894–1950) — о собраниях кружка филологов-классиков и поэтов при руководстве Ф. Ф. Зелинского (у которого учились в Петербургском университете оба брата Бахтины) в годы, предшествовавшие революции 1917 г., и в самые дни октябрьских событий; участники назвали свое общество «Союзом третьего Возрождения»: «Это было семнадцать лет назад в "Красном Октябре" — в Петербурге во время коммунистического переворота. В маленькой и холодной квартире на Васильевском острове, при свечах (потому что, разумеется, электричества не было в те дни), нас собралось двенадцать человек вместе с нашим старым учителем, профессором Зелинским; все мы — знатоки греческого языка, философы и поэты — общество, имевшее обыкновение собираться и обсуждать классические темы в их отношении к настоящему. "Союз третьего Возрождения" — так самонадеянно мы его называли. Потому что мы верили, что были первыми деятелями нового Ренессанса, который должен был скоро наступить, — Русского Ренессанса — окончательной и высшей интеграции современным миром эллинской концепции жизни. Потому что, как и все прочее в России, занятия классической филологией были не просто обучением, но, сверх того, способом пересоздать жизнь. Изучение греческого языка было подобно участию в опасном и волнующем тайном заговоре против самих основ современного общества во имя греческого идеала. Воодушевленные этими чаяниями, мы тогда оказались перед лицом событий, которые, казалось, должны были положить конец нашим наивным надеждам. Россия явно была на пути к чему-то совсем иному, нежели Греческое Возрождение» (Nicholas Bachtin. Lectures and Essays. Birmingham, 1963, p.43).

277

180. В новелле «Жонглер Богоматери», в сб. «Перламутровый ларец» (1889).

278

181. Ограда — как граница миров — устойчиво связана в блоковской лирике, особенно в «Итальянских стихах», с означающими и украшающими ее цветами, главным образом с розами: «Далеко отступило море, И розы оцепили вал…» («Равенна»); «Лишь, как художник, смотрю за ограду, Где ты срываешь цветы, — и люблю!» («Девушка из Spoleto»); «На оградах вспыхивают розы…» («Благовещение»). В стихотворении того же 1909 г. «Бывают тихие минуты…» (из цикла «Через двенадцать лет»): «И вдруг — туман сырого сада, Железный мост через ручей, Вся в розах серая ограда, И синий, синий плен очей…» Осел в «Итальянских стихах» не встречается.

279

182. Сопоставление с «Медным всадником» — в книге Р. В. Иванова-Разумника «Александр Блок. Андрей Белый», «Алконост», Петроград, 1919, с. 131–132, 138, 161.

280

183. Аластор — в древнегреческой трагедии демон родовой мести, «детородная сила греха», по характеристике Ф. Ф. Зелинского (см.: Софокл. Драмы. Перевод со сведениями и вступительными очерками Ф. Ф. Зелинского. Т. 2, М., 1915, с. XXXVII, 30). Действие этой силы в трилогии Эсхила «Орестейя» свершается в границах трех поколений (преступление Атрея и Фиеста — гибель Агамемнона — месть Ореста за Агамемнона).

281

184. С этим отказом от отцовства и сыновства связывает М. Бахтин и тему двойника у Блока — ср. в лекциях изолированное замечание о стихотворении «Двойник»: «Он хотел быть не звеном в цепи поколений, а самим собой, но остался не вечно молодым, а стареющим юношей».

282

185. Тему «Акмеизм» трудно назвать введением в содержание трех последующих («Ахматова», «Гумилев», «Кузмин»): для сравнения см. тему «"Парнас", декаданс, символизм» (с. 289) и тему «Футуризм». Фрагмент выделен Р.М.М. в отдельную тему, видимо, только для удобства пользования записями. И этот фрагмент и следующие за ним темы содержательно примыкают к темам предшествующим (о символизме, символистах и Анненском) и в каком-то смысле продолжают их: остается символистский фон с упоминанием наряду с Анненским Вяч. Иванова, Блока, Бальмонта, Белого, Сологуба (тема «Кузмин»). Отдельные замечания об акмеизме как таковом содержатся в тексте трех следующих тем и восполняют, уточняют, и конкретизируют сказанное в этом небольшом фрагменте. См., например, в теме «Анна Ахматова» замечание о равновесии эмоциональных и зрительных моментов слова у акмеистов или о стремлении акмеистов избавить слово от назойливого звучания.

283

186. О трех семантических гнездах: любовь, песня, молитва см. статью В. В. Виноградова «О символике А. Ахматовой. Отрывки из работы по символике поэтической речи» («Литературная мысль». Альманах 1. Пг. 1923, вариант: 1922, с. 91–138). На обложке альманаха и в тексте статьи «О поэзии Анны Ахматовой» указан 1923 г., но указывается и 1922 г. (см. об этом: В. В. Виноградов. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., «Наука», 1976, с. 501, сноска). В ФМ (с. 84) и МФЯ (в изд. 1930 г. с. 114–115) В. В. Виноградов упоминается как автор книги «О поэзии Анны Ахматовой» (Л., 1925); в МФЯ книга ошибочно названа «Поэзия Анны Ахматовой».

284

187. О вещи у Ахматовой писали в 10-е и 20-е гг. многие, в том числе и В. В. Виноградов в книге «О поэзии Анны Ахматовой»; о функции вещи у Ахматовой полемизировали (см. об этой полемике начало гл. V ук. книги и соответствующее примеч.: В. В. Виноградов. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М., «Наука», 1976, с. 400, 504; авторы примеч. — Р. Д. Тименчик и А. П. Чудаков, речь идет о четырех примеч. к стр. 400). На фоне этой полемики фраза в ЗМ о том, что у Ахматовой каждая вещь знаменует только себя звучит не без иронии (ср. о знаменовании в ФМ на с. 82: «Слово у символистов не изображает и не выражает, а знаменует» и далее о том, что значит «знаменование»).

285

188. Место интересно как попытка анализировать поэзию Ахматовой в большом времени. См. ниже: «Верности предмету любви, его единственности мы у нее тоже не найдем». Ср. об Ахматовой как поэте в Беседах (с. 105–106).

286

189. Характерный бахтинский подход, поворот. См. также последний абзац фрагмента «Поэзия Кузмина».

287

190. Ср. в ФМ: «Самая акмеистическая экзотика и примитивизм являются чисто стилизаторскими и еще более подчеркивают принципиальную условность поэтической темы» (с. 83).

288

191. См. на с. 83 в ФМ о рафинированности акмеистической поэзии, о более отчетливом сравнительно с символизмом осознании профессионально-цеховых интересов поэта и интересов мастерства.

289

192. Ср. о том же в Беседах (с. 267).

290

193. См. примеч. 190.

291

194. Весь абзац — об акмеизме на языке акмеизма.

292

195. Ср. в ФМ о футуризме и, пользуясь выражением автора, отчасти — акмеизме: «Эти направления ничего положительно прочного и нового не внесли и не могли внести, потому что, не имея устойчивого и творческого социального базиса, они проделывали чисто отрицательную работу разложения сложившихся в эпоху символизма форм» (с. 99).

293

196. Об Уэллсе см. также тему «Алексей Толстой» (с. 403).

294

197. Вся тема «Кузмин» в ее целом — одна из самых завершенных: небольшое и поразительно законченное произведение, эталонная лекция, несомненная удача совместных усилий Бахтина-лектора и записавшей его юной Рахили Моисеевны Миркиной. Это тем более удивительно, что речь не идет ни об особой симпатии к личности Кузмина, ни о любви к его поэзии, — чистый, честный, едва ли не совершенный анализ-характеристика, не исключающий при этом ни чувства сожаления, ни чувства досады (см. одно из последних замечаний: «Стремление внести в повесть случайные куски жизни, неумение отличить исторически существенное от случайного, отсутствие критерия поражает в них»). Последняя фраза темы — своеобразный рефрен ЗМ: см. последнюю фразу темы «Сологуб», первую фразу темы «Вяч. Иванов».

295

198. См. сравнительно большой фрагмент о футуризме в теме «Брюсов» (с. 297).

296

199. См. выступление Маяковского на диспуте «Футуризм сегодня» (3 апреля 1923 г.): «Нужно обратить внимание и на то, что футуризм является для нас названием родовым. Частное наше название — комфуты (коммунисты-футуристы). Идеологически мы с итальянским футуризмом ничего общего не имеем. Общее есть лишь в формальной обработке материала» (Владимир Маяковский. ПСС. М., 1959, том 12, с. 261).

297

200. Вся тема «Хлебников» (с. 367) — развитие этого утверждения.

298

201. См. ФМ, с. 85, и тему «Хлебников».

299

202. Поэзия может претить, может быть противна, но во всяком случае она должна быть интересна. — Содержание афоризма, которым обязаны мы теме «Северянин», отчасти разъясняет и позицию автора лекций, прочитанных в этом домашнем курсе, и, шире, отношение М.М.Б. к различным явлениям культуры и жизни, как это отношение воплотилось в других его работах и в т. ч. в Беседах. Тема «Северянин» — максимум резкости бахтинских характеристик. См. о Северянине в теме «Маяковский» (с. 371). По тону тема «Северянин» готовит тему «Эренбург».

300

203. В статье 1913 г. «Футуризм и Русь» (Борис Садовской. Озимь. Статьи о русской поэзии. Пг., 1915, с. 21–30), в главке IX на с. 28, Садовской так пишет о Северянине: «Г. Северянин, глава футуризма, как поэт напоминает камердинера Видоплясова из "Села Степанчикова" у Достоевского, и сборникам его стихов следовало бы называться "Воплями Видоплясова"». Далее Садовской остроумно и беспощадно развивает свое сравнение. В этой же статье (в главке X на с. 30) Садовской, оговорившись в сноске, что «из общего течения автомобильно-ресторанно-хулига-нского футуризма» он выделяет культурные поиски "Центрифуги" и отчасти "Очарованного странника", так характеризует футуризм, уже как целое: «Теперешний, находящийся при последнем издыхании, футуризм дает две резких фигуры, ожидающих своего Салтыкова: кентавроподоб-ного детину-апаша в цветной рубахе, не умеющего связать двух слов и перо в руке держащего, как томагавк, и тощего недоростка, с жидким пробором, в модном смокинге с игрушкой в петлице и смердяковской до ушей улыбочкой на скопческом лице». Бахтину в статье Садовского могло понравиться именно присутствие персонажей Достоевского.

Рецензии Гумилева на сборники Северянина были опубликованы в ж. Апполон, а потом вошли в «Письма о русской поэзии» (разделы 18 и 37). Характеристики Гумилева — более высокомерные, ироничные, но менее резкие и беспощадные, чем Садовского. В рецензии 1911 г., поместив Северянина в группу так называемых дерзающих, Гумилев пишет: «Из всех дерзающих <…> интереснее всех, пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, девять десятых его творчества нельзя воспринять иначе, как желание скандала или как ни с чем не сравнимую жалкую наивность» (Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., Современник, 1990, с. 118). Интересен же Северянин Гумилеву тем, что нов.

Рецензия Гумилева 1914 г. на «Громокипящий кубок» — более концептуальная. Именно в ней сказано Гумилевым (тем она и знаменита), что «уже давно русское общество разбилось на людей книги и людей газеты, не имевших между собой почти никаких точек соприкосновения» (с. 170 ук. выше изд.). И Северянин объявлен Гумилевым поэтом, говорящим на волапюке людей газеты (волапюк — как поясняется в примеч. к этому месту в ук. изд. — искусственный «всемирный язык», изобретенный немецким пастором И. М. Шлейером в 1879 г.). Гумилев в ^гой рецензии продолжает настаивать на новизне Северянина («Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности») и предупреждает, что речь идет о «новом вторжении варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью» (с. 172 ук. изд.). Бахтину могли запомниться и гумилевские характеристики людей книги и людей газеты: «Первые жили в мире тысячелетних образов и идей, говорили мало, зная, какую ответственность приходится нести за каждое слово, проверяли свои чувства, боясь предать идею, любили, как Данте, умирали, как Сократы <…> Вторые, юркие и хлопотливые, врезались в самую гущу современной жизни, читали вечерние газеты <…>, пользовались только готовыми фразами или какими-то интимными словечками, слушая которые каждый непосвященный испытывал определенное чувство неловкости».

В ФМ (с. 84) «Письма о русской поэзии» Н. Гумилева названы (в сноске) книгой довольно случайных статей.

301

204. Вся тема «Хлебников» — о проблеме новизны слова. Тема заканчивается тем, чем начинается в ФМ глава «Формальный^метод в России». В предпоследнем абзаце темы (с. 368): «Виктор Шкловский писал, что у футуристов впервые воскресло слово…», далее — суть позиции Шкловского на языке Шкловского. В начале ук. главы ФМ: «Первым историческим документом этого направления является брошюра В. Б. Шкловского "Воскрешение слова", вышедшая в 1914 году»; далее перечислены другие выступления Шкловского, в т. ч. названа его статья «Заумный язык и поэзия» в сборнике Опояз'а, далее на с. 81: «Определили формализм наиболее радикальные течения литературного творчества и наиболее радикальные устремления связанной с этим творчеством теоретической мысли. Главная роль здесь принадлежала футуризму и прежде всего Велимиру Хлебникову. Это влияние футуризма на формализм было настолько велико, что, если бы дело закончилось сборниками Опояз'а, формальный метод стал бы объектом науки о литературе в качестве лишь теоретической программы одного из разветвлений русского футуризма». В результате в теме «Хлебников» — путь от Хлебникова к утверждениям Шкловского, в ук. гл. ФМ — от утверждений Шкловского — к Хлебникову.

302

205. О, лебедиво! О, озари! — из стихотв. «Кузнечик»; см. также четверостишие:

О, достоевскиймо бегущей тучи!

О, пушкиноты млеющего полдня!

Ночь смотрится, как Тютчев,

Безмерное замирным полня.

303

206. Ср. у Гумилева: «Очень чувствуя корни слов, Виктор Хлебников намеренно пренебрегает флексиями, иногда отбрасывая их совсем, иногда изменяя до неузнаваемости. Он верит, что каждая гласная заключает в себе не только действие, но и его направление. <.. > Взяв корень слова и приставляя к нему произвольные флексии, он создает новые слова <…>» (с. 172 издания, ук. в примеч. 203).

304

207. Ср. в ФМ: «Пафос раннего формализма лучше всего определяется словами В. Шкловского — "воскрешение слова". Формалисты изводят из темницы плененное поэтическое слово.

Однако они были не первыми воскресителями. Мы знаем, что о культе слова говорили уже символисты. Воскрешали слово и непосредственные предшественники формалистов — акмеисты и адамисты.

Именно символизм выдвинул самоценность и конструктивность слова в поэзии» (с. 82).

305

208. Вильгельм Вундт критически упомянут в МФЯ в Главе первой Второй части (МФЯ, 51).

Что касается стихотворения с заглавием «Полдень», то Бахтин, возможно, имел в виду стихотворение «Небо душно и пахнет сизью и выменем…», которое, насколько нам известно, никогда с таким заглавием и вообще с заглавием не печаталось. Возможно, так оно называлось в устной традиции, как, к примеру, стихотворение А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» известно в устной традиции под названием «Памятник». Другое дело, что в отличие от стихотворения Пушкина в стихотворении Хлебникова нет и слова полдень; кроме того, другие случаи, когда бы так называли это стихотворение Хлебникова, нам не известны. Возможно, после этой публикации ЗМ появятся более удовлетворительные объяснения этого места.

306

209. См. примеч. 204.

307

210. Ср. в теме «Белый»: «О синтаксических новшествах говорили и футуристы, но это были лишь одни разговоры» (с. 328).

308

211. Объемное примечание Н. А. Панькова о Цицероне и Тите Ливии, касающееся, в частности, возможности говорить о порнографическом характере их риторики, см. в ДКХ, № 2,1995, с. 120–122.

309

212. В теме «Маяковский» более, чем в какой-либо другой теме этого курса, в М.М.Б. чувствуется будущий автор книги о Рабле; в этом абзаце, где речь идет о метафоре, ругательстве и библейском стиле, это чувствуется особенно. См. также следующий абзац об основной теме поэзии Маяковского. Наброски <О Маяковском> (т. 5, 50–62) пишет в 40-е гг. уже действительный автор книги о Рабле, и имя Рабле буквально присутствует в этих набросках.

Что касается отношения Бахтина к поэме «Война и мир», то ср., через полвека, в Беседах (с. 130):

Д: Ну, «Облако в штанах» Вы знали? «Облако в штанах», «Войну и мир», «Человек»?

Б: Вот это я знал, да. Это я знал. Я помню, мне очень нравилась его… «Война и мир». Там были очень интересные строфы, очень хорошие строфы. Но были, конечно, фальшивые, выдуманные нарочитые строки.

310

213. Об Эмиле Верхарне, футуристах, Маяковском и Брюсове см. в теме «Брюсов» во фрагменте «Поэзия Брюсова после Октябрьской революции» (с. 296). См. также о Маяковском и Верхарне в наброске <О Маяковском>(т. 5, 61).

Ср. также на с. 168–169 ФМ замечание о том, что «футуристы явились выразителями общественной группы, отброшенной на периферию социальной жизни, социально и политически бездеятельной и неукорененной».

311

214. В примечании к этому месту в ДКХ H. A. Паньков в качестве примера называет роман Анатоля Франса «Восстание ангелов» (ДКХ, № 2, 1995, с. 122–123).

312

215. Ср. с мнением Луначарского, высказанным 8 февраля 1925 г.: «<…> о Лефе я не говорил сознательно: во-первых, я об этом не один раз уже говорил, а во-вторых, Леф вообще уже почти отжившая вещь. Я извиняюсь перед товарищем Маяковским, но пока товарищ Маяковский лефист, он уже отсталый тип. Он был прав, когда хотел посадить на одну ладонь имажинистов и другой прихлопнуть. Но теперь Леф повторяет зады, он не идет вперед, он потерял темп жизни» (из выступления на диспуте «Первые камни новой культуры»; цит. по «Новое о Маяковском», ЛН, т. 65, 1958, с. 31).

Конца Лефа это, однако, тогда не означало: так, через два года, 23 марта 1927 г., на диспуте «Леф или блеф?» (после статьи Вячеслава Полонского «Заметки журналиста. Леф или блеф?» в газете «Известия» в конце февраля 1927 г.), Маяковский, как и в 1923 г., и в 1925 г., еще продолжал отстаивать позиции Леф'а, лефов или лефистов, и печатных изданий Леф'а. Лекция о Леф'е могла читаться примерно в это время: в первые месяцы 1927 г., но, видимо, не раньше февраля-марта.

313

216. Луначарский так отвечал Маяковскому на диспуте «Первые камни новой культуры» (см. примеч. 215): «Моя мысль совершенно ясна. Я говорил, что для того, чтобы литературная работа могла идти вперед, ей нужно на кого-нибудь опираться. На кого? Кто является для нас самым близким и приемлемым? Классики и народники. А не говорил я, например, что символисты или декаденты, или Леф или футуристы» (см. изд., ук. в примеч. 215: с. 35).

314

217. О проблеме слушателя (созерцателя) см. в главке VI статьи «Слово в жизни и слово в поэзии» В. Н. Волошинова (1926 г.). Ср., в частности: «Существует мнение, очень распространенное, что слушателя должно рассматривать как равного автору за вычетом техники, что позиция компетентного слушателя должна быть простым воспроизведением позиции автора. На самом деле это не так. Скорее можно выставить обратное положение: слушатель никогда не равен автору. У него свое, незаменимое, место в событии художественного творчества; он должен занимать особую, притом двустороннюю позицию в нем: по отношению к автору и по отношению к герою, — и эта позиция определяет стиль высказывания» (ж. Звезда, 1926, № 6, с. 263).

Так что не может быть сомнения в том, что здесь излагается чужая точка зрения, что, правда, вытекает и из дальнейшего (см. конец абзаца).

315

218. Джон Рёскин (1819–1900) — английский писатель, теоретик искусства. Романтический протест против буржуазной реальности сочетал с призывом к возрождению «творческого» средневекового ремесла (СЭС, М.,1980).

316

219. На том же диспуте «Первые камни новой культуры» (9 февраля 1925 г.) Луначарский так полемизирует с Маяковским как представителем Леф'а: «Когда Маяковский под зловредным влиянием своего демона Брика заявляет, что искусство кончено и идет на производство вещей, он действительно наносит искусству предательский удар в спину. Он старается подчеркнуть то, что это высшая инженерия. Очень легко этот софизм разрушить о высшей инженерии, но сейчас нет времени» (в изд., ук. в примеч. 215, см. с. 30).

О «производственном искусстве» и Леф'е см.: А. И. Мазаев. Концепция «производственного искусства» 20-хгг. (Глава «Производственничество" и "ЛЕФ"», с. 88–204), М., «Наука», 1975.

317

220. Защищая в 1927 г. Шкловского от нападок Авербаха, Вороненого и Бескина, Маяковский в своем заключительном слове на диспуте «Леф или блеф?» говорил так:

«Дальше будем говорить о товарище Шкловском. Прежде всего, на чем я настаиваю, это то, что это глубоко ученый человек по литературной линии. Он является основателем формальной школы. Обычно принято думать, что формальная школа противоречит марксизму и что формальная школа целиком объяла Леф. Формальная школа не противоречит марксизму вот в каком отношении. Вы знаете, товарищи, что, например, вся химия в своих источниках возникновения, что все химические процессы целиком диктуются социальными условиями. Переход, например, на другие красящие вещества диктуется переращением текстильной промышленности. Это значит, что химию нужно рассматривать в зависимости от социологии. Но внутри химии существуют особые химические соединения. Можно говорить о химии, взявши периодическую систему элементов.

Формализм в нашем понимании — это статистическое бюро при социологическом методе. Дальше собранный материал (оратора прерывают)… Я буду разговаривать о нашем понимании. Дальше нужно находить движущую силу для этого материала» («Новое о Маяковском», см. примеч. 215, с. 65).

Ср. в ФМ — о законсервированном формализме Шкловского (ФМ, 98).

Далее в заключительном слове, после остроумных доказательств того, что марксистские литературоведы не знают фактов, Маяковский продолжает:

«Товарищ Шкловский должен быть нами употреблен как научная сила для дачи хорошо проверенного материала, для оперирования этим материалом в социологии» (там же, с. 65–66).

318

221. О формализме и марксизме, о <форсоцах» см. ФМ, 93–94.

319

222. О связи с Леф'ом формализма см. последний абзац ФМ (перед заключением), с. 231.

320

223. Тон первого и второго абзацев несомненно полемичный. Потом тон меняется, но полемическое задание остается до конца записи. Вспоминать Кольцова, говоря и о Есенине и о Клюеве, было принято: говорили о влиянии, сопоставляли и противопоставляли. Традиция эта осталась. Старшим своим братом Кольцова назвал сам Есенин в стихотворении «О Русь, взмахни крылами…», написанном в 1917 г.

321

224. Ср. в статье Б. М. Эйхенбаума «Некрасов» (1922 г.): «Некрасов спасал поэзию тем, что как бы врывался в нее с улицы, не считаясь с традициями. На самом деле он пришел не с улицы, а из самой литературы» (цит. по Б. Эйхенбаум. О поэзии. Л., 1969, с. 40).

322

225. В Беседах М.М.Б. говорит о Клюеве, что это был поэт настоящий, и еще раз повторяет, что поэт был настоящий (как в тех же Беседах на с. 81 настоящим назван и Брюсов). Но о Клюеве как о символисте М.М.Б. в Беседах не говорит; не говорит и о влиянии на Клюева Блока, хотя вспоминает об их знакомстве и переписке: видимо, в 1973 г. проблема уже не ощущается как острая (Беседы, 175). Когда М.М.Б. читал лекции о Есенине и Клюеве, последний был жив, с ним Бахтин был знаком, встречался, беседовал, в т. ч. с ним мог и полемизировать.

323

226. О Вяч. Иванове и Бальмонте см. на с. 20 предисловия С. С. Аверинцева к кн.: Вячеслав Иванов. «Лик и личины России» (М., «Искусство», 1995).

324

227. Клюевский абзац — краткий конспект потенциального высказывания М.М.Б. о поэзии Клюева. Скорее всего, он заменяет лекцию о Клюеве, как и все сказанное о нем в теме «Есенин»; скорее всего, такой отдельной лекции не было: слишком много сказано здесь. Проблема традиции и рецепции — м. б. самое ценное в этой теме. Но и, ниже, проблема ученичества рядом с проблемой влияния.

325

228. Особенность записи лекций о Есенине в том, что она не разделена на озаглавленные фрагменты, подтемы. Возможно, помешало Р.М.М. как раз присутствие Клюева. В частности, именно перед этой фразой, по аналогии с другими записями, должен бы появиться заголовок очередного фрагмента. Отсутствие в такой объемной теме деления на подтемы — еще одно основание считать, что подобное деление в других темах — более позднего происхождения и принадлежит самой Р.М.М. Деление темы на фрагменты снова появится, но там, где речь пойдет об анализе нескольких больших произведений одного автора. Представляется несомненным, что читать записи было бы лучше без разделения их на озаглавленные фрагменты, но так же несомненно, что пользоваться записями, в преподавательской работе, в частности, лучше, когда они поделены.

326

229. Ср. сопоставление поэзии Анненского и поэзии Есенина, тоже под знаком интонации, в статье В. Волошинова «О границах поэтики и лингвистики». В конце статьи дата: 13 ноября 1929 г. (сб. «В борьбе за марксизм в литературной науке», Л., «Прибой», 1930, с. 203–240). Вся статья посвящена полемике с В. В. Виноградовым; указанное сопоставление — на с. 238. О реакции Бахтина на упоминание этой статьи в разговоре см. Бочаров С. Г. «Об одном разговоре и вокруг него» (НЛО, № 2, 1993, с. 73).

327

230. Во вступительной заметке к публикации записи лекций о Есенине в ДКХ (№ 2–3, 1993, с. 137) С. Г. Бочаров вспоминает, как «биолог и историк науки И. И. Канаве рассказывал о том, как Клюев исполнял свои "Избяные песни" в том тесном кружке, который мы сейчас именуем "кругом Бахтина"; исполнение это имело место в той самой квартире М. В. Юдиной на Дворцовой набережной, на которой проходили и литературные чтения с докладом М. Бахтина о Вячеславе Иванове (о них Р. М. Миркина рассказывает в своих воспоминаниях)». Имеется в виду полный вариант очерка «Бахтин, каким я его знала» (НЛО, № 2,1993, с. 68–69).

328

231. В рукописи ЗМ, как и в публикации в ДКХ, иначе: У него картина природы не стремится к живописной наглядности. Контекст подсказывает, что частицы не перед глаголом стремится быть по смыслу не должно. В первой неполной публикации этот абзац отсутствует. Понятие независимой общности — еще одно понятие, вводимое М.М.Б. при анализе творчества поэта в ряду других поэтов (ср. понятие сродства в теме «Блок»).

329

232. Ни в одном из своих высказываний о Маяковском Бахтин не выражается так сильно.

330

233. Содержание абзаца можно ошибочно понять так, что первая фраза о новой теме и последняя о теме двойника как завершающей в творчестве Есенина относится и к «Черному человеку», и к стихотворению «Проплясал, проплакал дождь весенний…», из которого приводится третья строка первого четверостишия. Но стихотворение «Проплясал, проплакал дождь весенний…» написано не позже 1918 г., было опубликовано в 1918 г. дважды, так что к нему может быть отнесена только та фраза, в которой оно названо. Мало вероятно, что Бахтин отнес это стихотворение к завершающим, так что здесь, видимо, имеет место проблема, возникшая при записывании или одном из переписываний (пропуск слова, слов, фразы).

331

234. И первая фраза этого последнего абзаца, и весь абзац в целом очень интересны очевидной предположительностью мнений и прогнозов, некоторой неуверенностью Бахтина.

332

235. В рукописи в этом месте, т. е. перед отточием, сноска рукою Р.М.М.: «Следующие две страницы утеряны» (рукопись ЗМ, с. 301).

333

236. О Сковороде см. тему «Белый» (с. 329).

334

237. В теме «Кузмин» это произведение не упомянуто; в Беседах Бахтин говорит о «Крыльях» как об очень интересном в художественном отношении, незаурядном произведении (Беседы, с. 180).

335

238. О Метерлинке см. тему «"Парнас", декаданс, символизм» (с 293).

336

239. Полное отсутствие в этой записи конкретики (названий произведений и названных героев) делает недосказанной саму тему «Ремизов», недосказанность которой усугублена еще и потерею двух страниц.

337

240. Евгений Замятин родился в самом начале 1884 г., и весной 1927 г., когда, примерно, читалась о нем лекция (или часть лекции) молодым уже не считался; ему было в это время 43 года, и он был почти ровесником Алексея Толстого (род. в 1882 г.) и лишь немногим моложе Андрея Белого (род. в 1880 г.). Самому Бахтину в это время шел 32 год, и семеро из десяти писателей, о которых читает Бахтин последние лекции этого домашнего курса, заметно моложе Замятина и более или менее ровесники самого Бахтина. Самому молодому из них, Леониду Леонову, когда о нем читает Бахтин, — всего 28 лет. Заметно старше Замятина в ряду последних авторов этого курса лекций только двое: Сергеев-Ценский и Горький. Существенно, что уже в начале 20-х гг. Замятин — признанный наставник «серапионовых братьев», а значит в т. ч. Федина, Вс. Иванова и Зощенко.

338

241. См. последние фразы повести Замятина «Уездное».

339

242. Ср. со сказанным на эту тему во фрагменте «Бедная Лиза» (с. 412).

340

243. Имеется в виду повесть «Уездное», названная здесь Бахтиным по имени (фамилии) главного героя.

341

244. Шкловский (род. в 1893 г.) и Пильняк (род. в 1894 г.) — ровесники; Замятин же заметно их старше.

Ср. о Шкловском, который решает, у Д. П. Мирского в статье «О нынешнем состоянии русской литературы», опубл. в ж. «Благонамеренный», 1926, № 1 (курсив — автора коммент.): «Почти "гениальный", но совершенно распущенный журналист, культивирующий свою распущенность, но почти отец почти всех идей, которыми живет современная ему эстетика <…>» (цит. по статье В. А. Лаврова «"Духовный озорник". К портрету князя Д. П. Мирского — критика и историка литературы» — сб. «Петербургский текст», изд. С.-Петербургского университета, 1996, с. 141). Высказывания Бахтина о самом Мирском см. в Беседах, с. 18, 19. См. также примеч. 220 нас. 640.

Помимо известных статей о современной прозе, принадлежащих перу формалистов, содержательным озоном для последних тем домашнего курса может служить статья О.Мандельштама 1922 г. «Литературная Москва. Рождение фабулы» (см. сб. статей Мандельштама «Слово и культура»: М., 1987, с. 198–203). Есть там, в частности, и такое высказывание: «Русская проза тронется вперед, когда появится первый прозаик, независимый от Андрея Белого». См. также статьи К. В. Мочульского («Кризис воображения». Томск, 1999).

342

245. Видимо, имеется в виду рассказ «О Чуде, происшедшем в пепельную среду».

343

246. Фраза М.М.Б. об особого рода своеобразии фабулы романа «Мы», мешающем об этой фабуле говорить, сама воспринимается в контексте ЗМ как достаточно неожиданная и достаточно своеобразная.

344

247. Ср. о влиянии Достоевского на раннего Леонова в интервью, которое взял у Бахтина польский журналист Збигнев Подгужец в 1971 г. (сб. «Бахтинология». Санкт-Петербург. 1995, с. 9; см. также «Бахтинский сборник». Вып. 2. М., 1991, с. 376).

345

248. Полное название произведения — «Записи некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным».

346

249. Продолжение темы чистоты русского языка см. в записи «Алексей Толстой». См. о языке фрагменты «Бедная Лиза», «Басни», тему «Шишков» (с. 412, 414, 415).

347

250. Крестьянская тема в русской литературе, причастность к ней Карамзина, Григоровича, Льва Толстого, символистов и Бунина, продолжение этой крестьянской темы в записи «Сергеев-Ценский» с завершающим запись очередным бахтинским прогнозом — все это придает записям «Леонов» и «Сергеев-Ценский» особую ценность, т. к. они существенно акцентируют тему «Бахтин о крестьянской теме в русской литературе, в поэзии и прозе». В контексте этих записей и записи «Есенин» (о Есенине и Клюеве) как не случайный воспринимается и интерес Бахтина в 1973 г. в Беседах к известному современному представителю крестьянской темы Василию Белову (Беседы, 174).

348

251 Весь абзац — редкий в ЗМ пример бахтинской публицистики (см. также тему «Михайловский»).

349

252. Задним числом в этом абзаце темы объясняется, почему в своем месте ЗМ, где речь идет о народнической литературе, Бахтин выделяет лишь Глеба Успенского.

Засодимский П. В. — автор романа «Хроника села Смурина» (1874); Златовратский Н. Н. — автор «Деревенских будней» (1879) и «Очерков деревенского настроения (1881).

350

253. Наиболее известные романы Д. А. Мордовцева: «Соловецкое сидение» (1880), «Сагайдачный» (1882), «Великий раскол» (1880), «За чьи грехи?» (1890).

351

254. Повесть «Лесная топь» (гл. I) и повесть «Пристав Дерябин».

352

255. Бахтинский Пильняк складывается из ряда упоминаний о нем в темах: «Замятин», «Леонов» и «Всеволод Иванов».

353

256. Полное название: «Жизнь и гибель Николая Курбова».

354

257. Полное название этого романа занимает обычно целую страницу и обычно не приводится; принятые сокращенные варианты: «Необычайные похождения Хулио Хуренито» или «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников».

355

258. Абзац интересен тем, что служит существенным дополнением к теме «Белый», ибо о «Кризисах» в теме «Белый» М.М.Б. не говорит. О «Кризисах» Белого говорит Бахтин и ниже.

356

259. «Газета-копейка» выходила в Петербурге в 1908–1916 гг.; в Москве примерно в эти же годы выходили «Газета-копейка», «Московская копейка» (1912–1916), «Московская газета-копейка»; такого рода газеты были и в других городах.

357

260. Ср. в теме «Сергеев-Ценский» оценку романов Засодимского и Златовратского (с. 390).

358

261. Абзац важен как содержащий хотя и предельно сжатую, но все же точку зрения на революцию самого М.М.Б.

359

262. Удачность этого образа — общее место литературы о романе и о Федине, но убедительная интерпретация образа — сугубо бахтинская.

Последний абзац темы важен и с точки зрения хронологии ЗМ: тема «Федин», как и последующие, во всяком случае читаются уже в 1927 г.

360

263. Ср. с последней фразой фрагмента «Записки Ковякина» (тема «Леонов», с. 388).

361

264. «Повесть о многих превосходных вещах» — первоначальное заглавие повести «Детство Никиты».

362

265. См. об Уэллсе и проблеме авантюрного романа фрагмент «Проза Кузмина» (с. 363).

363

266. Даты жизни Генриха Штиглица: 1801–1849, Людвига Уланда: 1787–1862.

364

267. Для понимания смысла первого абзаца важно знать, что отдельной книгой первая часть будущей трилогии под названием «Хождение по мукам» была издана в 1922 г. в Берлине; потом, в 1925 г., все еще под названием «Хождение по мукам» (позднее эта часть, этот том, будет называться «Сестры») книга вышла в России, но не в государственном издательстве: книга была издана самим автором. Отсюда фраза о том, что издательство под свою фирму его не может взять.

О предполагаемом содержании следующих частей будущей трилогии М.М.Б. мог знать из авторского предисловия к берлинскому изданию 1922 г. и, конечно, мог судить о нем по содержанию первой части. При этом уже в издание 1925 г. Толстой внес некоторые изменения, в более же поздние издания, как и в первоначальный замысел, были внесены изменения очень серьезные. В результате, вопреки прогнозу Бахтина, вторая часть трилогии, начиная с июля 1927 г., стала печататься в ж. «Новый мир» — для нас это лишнее основание считать, что домашний курс лекций был к этому времени уже завершен: см. фразу о том, что издана только первая часть трилогии.

365

268. См. фрагмент «Возмездие» темы. «Блок» (с. 353) и тему «Горький "Дело Артамоновых"» (с. 408).

366

269. Здесь, по-видимому, пропуск: полоса воспроизводится по рукописи ЗМ, но никаких дополнительных пояснений (как в случае с утратой страниц в теме «Ремизов») в рукописи нет.

Полное название «Ибикуса» (см. след. фрагмент) — «Похождения Невзорова, или Ибикус».

367

270. Ср. содержание фрагмента «Возмездие» темы «Блок» (с. 353) и пятый абзац фрагмента «Хождение по мукам» (с. 405).

368

271. См. фрагменты «Борис Годунов» и «Полтава» в разделе «Дополнения» (с. 418, 420).

369

272. Лекция прочитана примерно в конце весны — начале лета (это — самое позднее) 1927 г.

370

273. Словосочетание Фома Гордеев употребляется здесь как своеобразный эвфемизм, как то, что заменяет однозначно отрицательную оценку.

371

274. Трагедией, едва ли не первым, назвал «Свои люди — сочтемся» в 1850 г. В. Ф. Одоевский (см. Островский А. Н. ПСС в 12 томах, М., «Искусство», 1973, т. 1, с. 510). Сопоставление Болыпова и Лира содержится в рецензии Н. П. Некрасова на Сочинения А. Островского в 2-х томах (см. Атеней. Часть вторая. Март и апрель 1859 г. Москва. 1859, с. 458–499): «Ведь Большое знает хорошо Подхалюзина, знает, что он плут. Для чего ж он так некстати сделался великодушным? Странно! ему жаль было отдавать деньги кредиторам, а не жаль было отдать все свое имение Подхалюзину!.. Правда, Лир у Шекспира делает почти то же, но у него основания глубже, серьезнее: Лиру, этому гордому, могущественному и справедливому королю, и на ум не приходило, чтобы он когда-нибудь при жизни мог лишиться своего могущества; он имел в виду лишь отдохнуть от бремени правления..».

372

275. См. развернутое высказывание М.М.Б. о Хлестакове на с. 422 этого тома.

В последней фразе ЗМ, где речь идет о символическом юморе и немецких эстетиках, в первую очередь речь идет, по-видимому, о «Приготовительной школе эстетики» Жан-Поля.

373

276. Ср. об одиночестве в последнем абзаце фрагмента «Раскольников» (с. 273); см. также примеч. 90 и фрагмент о православии на с. 426 («Славянофилы и западники»).

374

277. Ср. с темой самозванства во фрагменте «Бесы»; см. примеч. 91 на с. 603. См. также о самозванстве и в т. ч. о пушкинских самозванцах в докладах Л. В. Пумпянского «Достоевский как трагический поэт», «Краткий доклад на диспуте о Достоевском», «Опыт построения релятивистической действительности по "Ревизору"» (Пумпянский Л. В. Невельские доклады 1919 года. Ж. «Литературное обозрение», 1997, № 2, с. 4, 5, 8–9, 11); на с. 16 ук. изд. см. примеч. Н. И. Николаева. О Борисе как самозванце, о теме самозванства и в «Полтаве» Пушкина (см. след. фрагмент) речь у Л. В. Пумпянского, однако, не идет. См. о самозванстве, в т. ч. у Пушкина, тему «Горький "Дело Артамоновых"» (с. 409).

375

278. Ср. в докладе Л. В. Пумпянского «Опыт построения релятивистической действительности по "Ревизору"» (издание, ук. в примеч. 277, с. 11): «Не угодно ли погрузить в составленный экстракт пустоты свой нос, обыкновенный человеческий нос..? Он оторвется и пойдет гулять по лишенному всякого основания миру, с прописанным на Ригу паспортом… Не верите? Прочтите повесть Гоголя.^» В сравнении с объемным и предельно эмоциональным докладом Пумпянского 1919 г. сказанное Бахтиным во фрагменте «Третий период в творчестве Гоголя» — в свою очередь экстракт: гоголевские «законы пустой жизни», минуя особые проблемы эпохи Революции, которая, по Пумпянскому той поры, «есть всегда заражение страны безумием самозванства» (с. 9), у Бахтина конца 1922 — начала 1923 гг. непосредственно «обнажают вечный характер безделья мира, которое было и будет всегда»; и ниже по тексту фрагмента: «И здесь порождения времени, временные покровы легко спадают, и гоголевские лица скользят повсюду». С содержанием ук. доклада Пумпянского о «Ревизоре» связаны местами и другие публикуемые фрагменты, но, прежде всего, «Ревизор» и «Выбранные места из переписки с друзьями».

376

279. Ср. содержание последних фраз темы «Глеб Успенский»; см. также примеч. 28 нас. 586.

377

280. Ряд Серапион Владимирский, Фонвизин, Гоголь — хороший пример для характеристики естественной масштабности мышления М.М.Б. Игнорирование этой естественной масштабности его мышления, которая хотя и предполагает эрудицию, но эрудицией далеко не обеспечивается, затрудняет современные диалоги с Бахтиным, обесценивая и попытки полемики с ним и попытки развития его идей. Все пять дошедших до нас проповедей владимирского епископа Серапиона под общим заглавием «"Слова" Серапиона Владимирского» напечатаны в третьем выпуске серии «Памятники литературы Древней Руси» (М., 1981, с. 440–455). Что касается Фонвизина, то, видимо, речь идет о речах-«проповедях» Стародума в комедии «Недоросль», о статьях-«проповедях» (в форме писем) для журнала «Друг честных людей или Старо дум», о «Рассуждении о истребившейся в России совсем всякой форме государственного правления», о «Чистосердечном признании в делах моих и помышлениях», незаконченной исповеди Фонвизина. Примеров сопоставительного анализа произведений всех трех или хотя бы двух из трех авторов обнаружить комментирующему эту часть ЗМ не удалось.

378

281. См., как минимум, темы «Достоевский», «Белый», «Ремизов», «Замятин», «Леонов» и соответствующие примечания.

379

282. Тема «Тургенев», открывающая публикацию ЗМ в этом томе, расположена в ЗМ непосредственно после темы «Славянофилы и западники». Князь Трубецкой, Булгаков и Бердяев упомянуты только в этой теме. В теме «Есенин» ничего не сказано о его славянофильстве. О неославянофилах говорится в теме «Ремизов».