Он срывает смородиновый лист и растирает его между пальцами. От этого запаха ему становится мучительно одиноко, но слезы высыхают, и сладкое облачко печали словно окутывает сердце. Он встает и идет к дому, идет к дому и останавливается. А если парень все-таки сказал про него, и теперь они все соберутся, и придут к бабушкиному дому, и потребуют, чтобы бабушка отдала им его? Бабушка, конечно, не отдаст, и тогда они ворвутся в дом с вилами и лопатами (он видел такое в фильме про гражданскую войну) и подожгут дом.
Если бы у него был пулемет, он забрался бы на чердак и стрелял бы оттуда, но у него нет пулемета, нет совсем никакого оружия. Можно, конечно, попытаться объяснить, что он ничего не поджигал, но разве они будут слушать, если даже его не слушает Ленька, когда он пытается рассказать ему какую-нибудь книжку, а ведь Ленька тоже городской, хотя и родом отсюда, и приезжает лишь на лето.
Меловое сердечко
Она научила его целоваться — довольно неплохо и довольно преждевременно для его тринадцати лет. Впрочем, сама она была старше его только на несколько месяцев.
Обучение происходило в разных местах — под большой березой на опушке леса, на ивовом острове, окруженном быстрым течением речной воды, на веранде ее домика под постукивание слепо бившихся в стекла лепидоптер.
Снисходительные старики, вступившие в возраст невинности, не препятствовали встречам и прогулкам. Позже случилось так, что в городе он привел ее в пустовавшую дедовскую квартиру. Там, в большой комнате, под сенью чугунного черта он осмелел и скользнул рукой под ее платье, в таинственные и страшные области вечной тени.
— Это все, что тебе от меня нужно? — хрипло спросила она. Он не мог тогда знать, что правильным ответом будет утвердительный, и испугался.
Рано в ту зиму выпавший снег закружил их и развел.
Гуляя в последующие годы по главной и единственной улице пригородного поселка, он неизменно ускорял шаг, проходя мимо ее дома. С каждым новым летом страх возможной встречи возрастал — как и непреодолимое желание заполнить пропасть лет, на непроницаемом дне которой невнятились кошмары.
Но наступил год, когда прошлое стало уже окончательно прошлым, и боль его из горькой стала сладковатой.
Гуляя вечером, он все-таки подошел к калитке, по-мальчишески огляделся, и перемахнул через нее.
Никого не было. На двери болтался амбарный замок; под навесом, где они когда-то играли в карты, по-прежнему покачивались самодельные качели. Он подобрал лежавший на столе розовый мелок и нарисовал на двери маленькое сердечко.
Ночью того дня он проснулся на старом диване в безотчетной тревоге. Он вспомнил, что давно уже не имел о ней никаких сведений, не знал даже, жива ли она. Мысль о том, что она могла умереть, в первый раз за все время захватила его, и ему стало стыдно за свою легкомысленность.
Утром он встал с тяжелой головой и впервые в жизни почувствовал тянущую боль где-то в загрудинной области. Работа не отвлекла его от неприятных мыслей; ни боль в сердце, ни ощущение общей разбитости не проходили. Ближе к вечеру ему пришлось даже лечь и постараться заснуть.
Пробудился он совершенно опустошенным, и эта пустота каким-то образом приобщила его к другой пустоте — той, которая молча таилась под кажущейся поверхностью вещей. Боль в сердце стала пугающе сильной, и он решил прогуляться.
Вечер был теплым, и огромные стрекозы проносились у него над головой. Его неосознанно повлекло в сторону ее дома, и он подчинился желанию. Шел он медленно, потому что с каждым шагом острая боль отзывалась в его сердце.
За невысокой оградой слышался мужской смех. Массируя рукой левую сторону груди, он навалился, почти что падая, на оградку и заглянул за нее. Сердечко на двери было вульгарно обведено красной масляной краской, а под навесом в шезлонгах сидели двое молодых людей, по виду студенты, и пили пиво. Один из них засмеялся и метнул в дверь маленькую стрелу с заточенным гвоздиком на конце. Стрела, подрагивая, вонзилась в самый центр яркой мишени.
Не понимая себя, он перемахнул через оградку и оказался перед дверью, выдернул стрелу, повернулся к замершим в растерянности молодым людям, сломал стрелу пополам и бросил обломки на пол. Не дожидаясь ответной реакции, он повернулся и ушел, сильно хлопнув напоследок калиткой.
Он быстро шел по улице с полегчавшим сердцем, внезапно выздоровевший, и не чувствовал стыда от нелепости совершенного им поступка, который и не казался ему нелепым.
Вернувшись в поселок через неделю, он снова прошел мимо этого дома. Убедившись, что дом пуст, он подошел к двери, которая теперь была густо покрашена в свежий, скучный зеленый цвет. Как он ни искал, он не смог найти никаких следов нарисованного сердца и даже вспомнить, где оно, собственно говоря, было нарисовано.
Он больше никогда в жизни не страдал сердцем и умер от чего-то другого.
Шариковая бомба и сержант Оол-доржав
Во время, когда началась эта история, город, кроме скучного территориально-административного деления, придуманного взрослыми людьми, имел еще одно, наше. Он дробился на множество лоскутных феодальных княжеств, скорее даже племенных территорий, границы между которыми не были зримо демаркированы. Я до сих пор отлично помню звучнозагадочные имена этих образований — Лунка, Подлодка, Тридцать третий квартал, Бан, Верхнее и Нижнее Щорса; сие размежевание существованием своим было обязано шпане, делившей между собой под руководством своих, часто сменявшихся (за счет призыва в Советскую Армию или в систему ИТУ) царьков дворы и переулки, ради того чтобы обеспечить себе право относительно безнаказанно грабить в пределах своих феодов сараи и подвалы да взимать с покорных колонов дань в виде мелочи на кино и сладкий молдавский кагор. Самим колонам, подросткам из инженерских и других благополучных семей, было, в сущности, все равно кому отдавать скудные сбережения, своей шпане или чужой, когда бы не одно немаловажное обстоятельство. Если в первом случае поборы осуществлялись добродушно и как бы вполне добровольно, то во втором сопровождались насилием, дабы привить чужаку страх и уважение перед группировкой, землю которой он посмел марать своими подошвами. Страх чужаков, так же как и робкая покорность собственных подданных, были теми источниками, из которых шпана черпала положительные эмоции, необходимые ей для самоуважения. При этом и нам прививался некоторый пиетет, и наши рапсоды складывали на скамейках и в темных подъездах героические устные циклы, повествовавшие о кровавой борьбе авторитетов шпаны, о героических битвах стенка на стенку.
Случилось так, что наш двор и прилегающие гаражно-сарайные регионы оказались как раз в конфликтной зоне между Верхним и Нижним Щорса, с преобладанием последнего. Как обычно для пограничного населения, мы пребывали в постоянной неуверенности на предмет того, кто нами правит сегодня, и получали по зубам от обеих противоборствующих сторон. Сами меры физического воздействия были тогда умеренными по сравнению с более поздними временами и ограничивались зуботычиной или тем, что описывалось элегантным термином «пендель под сраку»; однако от этого насилие не становилось менее обидным и унизительным для нас, с глубокого детства ни дома (ни тем более в школе) небитых-непоротых.
Ко времени, о котором пойдет речь, я и часть моих друзей яростно увлеклись химией, не отдавая самим себе отчета в подсознательных мотивах данного увлечения. Теперь-то мне совершенно ясно, что нас влекла мечта об Абсолютном Оружии. В отличие от Раймонда Луллия или Роджера Бэкона мы и не помышляли об универсальной трансмутации элементов, о мягком и пронзительном свете lapis philosophrum, исходящем из погруженной в таинственное прение ослиного навоза реторты. Нет, мы увлекались жестокой магией бомб, едким колдовством слезоточивых газов, коварным чародейством ядов, искали сверхъестественного спасения от обид и насилия, пропитавших наше существование, прозревая в химии орудие революции, которая обратит в позорное бегство наших узколобых, но могущественных угнетателей.
Все наши исследования, несомненно, носили откровенно милитаристский характер и, кроме инстинктивной мальчишеской пиромании, движимой огненно-космической природой силы Ян, стремящейся разрушить плодоносящую влажно-женственную Инь, имели и тайный карбонарский умысел — выжечь греческим огнем беседки детских садов, в которых резались в карты и гнусавили под гитару блатные песни хозяева нашей жизни.
Прекрасно помню поиски, проделанные нами в этом направлении: все эти алюминиевые трубочки, наполненные металлическим калием, красные шарики, скатанные из смеси фосфора с бертолетовой солью, сернистые порошки, выжигавшие землю под ногами противника. К сожалению, наши Waffengeheim имели ряд принципиальных недостатков и годились в основном только для того, чтобы пугать девчонок или создавать в школьных коридорах атмосферу католических кварталов Белфаста. К тому же с адскими машинами постоянно происходили различные накладки: так, калий, который я резал и расфасовывал, за отсутствием собственной лаборатории, в туалете, однажды свалился в унитаз и взорвался, продырявив сей предмет гигиены, красные же шарики постоянно самовоспламенялись в карманах, ну а пиротехнические порошки подворачивались под веники и лентяйки нашим мамам.
Но мы неустанно совершенствовались в подрывном искусстве, и наконец из стен наших домашних лабораторий вышло подлинное Оружие Возмездия — шариковые бомбочки, то есть — мячики для игры в пинг-понг, в которые засыпался заряд магния и марганцовки. Достаточно было капнуть в оставшееся отверстие каплю глицерина, чтобы смесь воспламенилась и произошла шумная ослепительная вспышка. Сначала взрыв происходил практически сразу вслед за закапыванием глицерина; этот недостаток, однако, удалось устранить соответствующим разбавлением глицерина водой.