— За миллион американских долларов и в придачу дом на берегу моря. В Италии. Это жены, он ей от дяди достался. Мне он не нужен, я все равно продавать собирался.
— Почему? — спросил окончательно капитулировавший перед невероятностью происходящего художник.
— Слишком красиво там, — объяснил Пашка, налил себе в стакан еще одну дозу крокодиловки и выпил.
— На одеколон чем-то похоже, — констатировал он.
— А ты что, пробовал? — ни к селу ни к городу полюбопытствовал Камаринский.
— На зоне, — кратко разъяснил Нечипоренко, и художник не стал углублять скользкую тему.
После этого некоторое время оба молчали.
— Консервы? — нарушил молчание Савва.
— Консервы, — сказал Пашка. — Кукумария в собственном соку.
— Кукумария? — вопросительно икнул Камаринский.
— В собственном соку, — уточнил Нечипоренко. — Такое говно в море живет — не то рыба, не то червь. Из него и консервы. Срока даю три дня и три ночи. А сколько заплачу, ты уже слышал.
— Но почему? — тупо спросил Савва.
Последние полчаса он терзался сомнениями: а не открыл ли он все-таки ненароком дверь в то самое четвертое измерение и не попал ли в некую опасную параллельную реальность.
— По кочану, — положил конец его сомнениям Пашка. — Потому что я так решил. Это же все равно ненужные деньги.
— Ненужные?
— Ненужные. Не отдам их тебе, отдам за визу на бумажке какой-нибудь тухлой думской крысе. Бабло это так и так списать надо — вот на этикетку и спишем. А дом — это уж от меня лично. Другу детства.
— Но почему кукумария? — тщился понять хоть что-то Савва.
Нечипоренко посмотрел на Камаринского настороженным взглядом, которого художник никогда не замечал у того, прежнего Нечипоренко. Взгляд был такой, будто этот Нечипоренко и сам пришел в данный мир из какого-то параллельного, в котором на подобные вопросы отвечать не полагается. Но довольно быстро глаза Пашки приняли обычное глуповато-восторженное выражение, и он разъяснил:
— Эту кукумарию вообще-то жрать нельзя. Ее даже китайцы не едят. Но при совке рыбаки ее ловили, потому что тогда был план. Никто ее не покупал, вот она на складах и залеживалась. Миллионы банок скопились. Я их и купил, сколько было. Черножопые-то, они все схавают.
— Черножопые? Какие черножопые?
— Ну, негры. Которые в этой, в Африке голодают, — и Нечипоренко похлопал себя пухлой ладошкой по животику, чтобы показать, как негры голодают.
Мотнув головой, Камаринский отогнал нехорошее видение едящих кукумарию негров и спросил:
— А этикетка зачем? На банках, наверное, одна уже есть…
— Ну, во-первых, — уточнил Нечипоренко, — там должно быть по-английски написано. Такие требования. А во-вторых, со сроком годности проблемы — лет уже семь назад как весь вышел.
— Так ты что, негров травить, что ли, собрался? — спросил Савва, без особого, впрочем, возмущения.
— Да что тебе эти негры так дались? Насрать мне на них. Все намного круче. Ты сообрази, каждый год гуманитарные организации закупают кучу всякой хавки для голодающих мартышек. Это огромные деньги, просто огромные. Под эту музыку каждый норовит всякую лабуду спихнуть. Если уметь, то можно остальных подвинуть и впарить свою тухлятину по той цене, которую сам поставишь. Ну, понятное дело, всем отстегивать приходится — за сертификаты, за экспертизу, за то, чтобы тендер выиграть. Каждому насекомому — и отечественному, и импортному — на лапку положи. Ментам, таможне, спецслужбам, депутатам, бюрократам. Я же тебе говорю — огромные деньги. Так что твоя этикетка в этом море бабок — как рыбкины слезки. Зато у тебя мечта всей жизни сбудется. Бабки-то эти, подчеркиваю, не-нуж-ные.
— А разве бывают такие? — изумился Савва, в стремлении осуществить свою утопию давно уже глубоко погрязший в грехе скаредности.
— Только такие и имеют значение! — отрезал Пашка. — Их в мире давно уже больше, чем нужных. И чтобы они жили, на них должны постоянно покупаться ненужные вещи. Нужные давно уже все куплены на нужные деньги. На них ни хера не заработаешь. Другое дело, вещи ненужные.
— Почему? — упорствовал, продолжая цепляться за утлую соломинку скепсиса, Камаринский.
— Потому что ненужных вещей, в отличие от нужных, можно выдумать сколько угодно. И только от тебя зависит, чтобы твои ненужные вещи купили за ненужные деньги. Вот твое искусство — типичная ненужная вещь. Не карбамид, не алюминиевый прокат, даже не кукумария в собственном соку. И тем не менее ты его сегодня продал. Потому что встретил человека, у которого есть ненужные деньги.
На этих словах Нечипоренко поднял указательный палец к потолку с такой властной убедительностью, что Савва против собственной воли посмотрел в точку на потолке, которую пересекала исходящая из пальца незримая прямая.
— А контракт? — тупо спросил он, понимая всю тщетность своих усилий придать свалившемуся на его голову приключению хотя бы видимость обычных деловых переговоров.
— Считай, что контрактом между нами будет то, что ты нарисуешь, — предложил Нечипоренко.
После этого школьные друзья по старинному русскому обычаю о делах уже не говорили, а просто пили — много и бестолково. Стойкий привкус аллигатора во рту Камаринский попытался смыть содержимым откупоренной бутылки водки, найденной в морозильнике под заторами ископаемых сосисок, но Нечипоренко позвонил по мобильному телефону своему шоферу, и тот появился на пороге с еще одной бутылкой крокодиловой настойки. Телефон звонил все время, призывая Нечипоренко к великим делам, пока тот не угомонил навязчивое устройство, заточив внутри морозильника. Камаринский пытался понять, что говорит Нечипоренко, но все слова сливались в бульканье, словно это были вовсе не слова, а лопающиеся пузыри какого-то газа.
Утром, несмотря на пережитую вакханалию, Камаринский проснулся с подозрительно легкой головой — легкой, возможно, потому, что она не была особенно обременена воспоминаниями о случившемся. Только визитка Нечипоренко, искрившаяся золотым тиснением на загаженном столе, да легкое послевкусие, вызванное пребыванием экстракта из заморского гада в желудочно-кишечном тракте художника, свидетельствовали о том, что выбраться из параллельной реальности в ходе тревожного пятичасового пьяного сна так и не удалось.
Камаринский хотел, как и положено творческой личности несколько дней поразмышлять над тем, как ему дальше строить свою жизнь и не пойти ли ему, в частности, на службу в приличную рекламную контору, вместо того, чтобы изображать гусара-одиночку, но звонок телефона положил быстрый предел этим бесплодным интеллигентским умствованиям.
— Ну че, Комар! — прогудел в трубке свежий, как холодный огуречный лосьон, голос Пашки-Чебурашки. — Помнишь про кукумарию? Отсчет пошел! Не подведи!
Камаринский сидел в кабинете Нечипоренко. За головой хозяина кабинета на стене висел большой черно-белый плакат, на котором костлявые смуглые руки тянулись за распределяемыми сдобным белобрысым ангелом гуманитарными харчами. Ангел, отличавшийся холеным, откормленным телом и глуповатым взглядом больших голубых глаз, был чем-то неуловимо похож на Нечипоренко. Камаринский размышлял, имел ли при создании данного плаката место прямой социальный заказ, или же автор чутьем творца случайно уловил тайную сущность, общую для ангелов данной категории.
На столе между продавцом ненужных вещей и их покупателем лежал эскиз этикетки для консервов «Кукумария в собственном соку». Внешне это был обыкновенный эскиз обыкновенной этикетки — название, состав, килокалории и прочая чепуховина, понаписанная вокруг картинки в овальной рамке, на которой одинокая чайка парила над борющейся с волнами рыбацкой шхуной.
— Отлично, просто Айвазовский! — восклицал Нечипоренко, разглядывая эскиз. — Даже лучше, чем Айвазовский — Камаринский! Впрочем, это не имеет никакого значения. Ты сам знаешь, как я уважаю твой талант, но даже если бы ты рисовал как курица лапой, я тебе все равно бы заплатил, так как Пашка за базар всегда отвечает. Вот, держи!
С этими словами он протянул художнику прозрачную папку с белой кнопочкой. Сквозь молочную шкурку папки виднелось содержимое — чеки, банковские бумаги, какие-то документы с планами строений, скрепленные опереточными печатями, а также связка ключей.
Камаринский осторожно взял папку, искоса посмотрел на ангела на плакате, затем на свои тощие, загорелые руки, и сказал:
— Так не бывает!
— Бывает, бывает! — заверил художника Пашка, не сводя с него по-детски восторженного взгляда. — Я сам читал: один кент в Штатах рисовал всю жизнь консервные банки и тоже лимон срубил.
— Так он те банки рисовал, которые уже были, — возразил Савва, удивляясь неожиданной эрудированности в области истории современного искусства, проявленной Нечипоренко.
— И че? Он рисовал те, которые были, а ты — те, которые будут. Это же на порядок круче! Так что не теряй времени, советую я тебе, и вали в Европу. — Решишь дела с банком и сразу к морю! Место тихое, так что никто тебе там не помешает — твори на здоровье.
— А ты?
— А что я? Тебе высокое искусство, поиски четвертого измерения, а мне мой собственный геморрой — людишки, бумажки. Ты меня, кстати, не вздумай искать: меня сейчас трудно найти будет. Мне еще с этой кукумарией головняка хватит. В таком деле, сам понимаешь, без накладок невозможно. На ненужные деньги спрос очень большой. Башку могут запросто свернуть, если с кем надо не поделишься. А ровно через год, когда я всю схему отработаю, сам к тебе приеду. Вот в этот самый день ты меня и жди. Выпьем водки с видом на море, ты мне картинки свои покажешь.
Натужно улыбнувшись, Камаринский сделал шаг к двери, но остановился и вновь повернулся к Нечипоренко.
— Что такое? — удивился Пашка, поднимая домиком белесые, как пух цыпленка-альбиноса, брови.
— Не знаю… — промямлил художник. — Можешь, конечно, смеяться, но я над этим эскизом совсем не так работал, как над обычной халтурой. Истово как-то, по-нехорошему истово. Что-то в этом было такое… странное. Как будто кровью своей я эту кукумарию рисовал. Нарисовал, смотрю — думаю: ну, чушь полная, и в то же время внутри — пустота какая-то. Так ведь часто бывает: выбросишь какую-нибудь вещь, потому что не нужна, а потом жалеть начинаешь.