— Вот, я же тебе это и говорил, — торжествующе воскликнул Нечипоренко. — Отдал то, что тебе не нужно, получил то, что мне не нужно, и всем клево. Ненужное стало нужным!
— Да, да, ты, конечно, прав, — сказал Камаринский. — Даже не знаю, как тебя отблагодарить.
— А ты никогда никого не благодари ни за что, — сказал Нечипоренко. — Особенно меня.
Стоя у высокого окна второго этажа, Камаринский восторженно пожирал глазами синевато-стальное море в соленой дымке, склоны гор, усеянные темно-зелеными шапками олив, словно присыпанных серебристой перхотью, вившуюся внизу серой бархатной лентой дорогу. Последняя неделя походила на какую-то суматошную сказку: перелеты, границы, встречи с совершенно незнакомыми, но подчеркнуто вежливыми людьми, закупки всякой всячины в шумном портовом городе и доставка этой всякой всячины в виллу, стоявшую среди кипарисов на горном склоне.
Когда крикливые, смуглые южане разгрузили на лужайке перед виллой тяжелые ящики и, перекурив, уехали восвояси, наступили долгожданные одиночество и тишина. Но покой наступил не сразу: целую неделю Камаринский перетаскивал в дом на своем горбу коробки с едой и напитками, стиральным порошком и посудой, краски, растворитель, холсты, подрамники и прочие необходимые вещи. Всего этого должно было хватить ровно на год: Камаринский принципиально решил не поддерживать никаких связей с миром.
Очутившись на вилле, он первым делом выдернул из розетки телефонный аппарат, собрал все имевшиеся в доме телевизоры и радиоприемники, отнес эти говорящие ящики в подвал и запер на замок, ключ же швырнул в морские волны. Вернувшись на виллу, Камаринский метким ударом молотка ослепил установленную на воротах видеокамеру, а затем привел в негодность устройство, автоматически открывающее эти ворота.
Но вот все припасы были перенесены в дом и разложены по местам, гостиная на первом этаже превращена в уютную студию, и наступило долгожданное первое утро свободы. «На свете счастья нет — но есть покой и деньги», — мысленно продекламировал художник и, что-то напевая вполголоса, спустился в гостиную. Там он боязливо покосился на мольберт и тюбики с красками: за долгие годы, отданные коммерческой графике, Савва ни разу не прикасался к возвышенному маслу. Поэтому начать решил с чего-нибудь попроще. Закнопив на планшете лист дорогой шероховатой бумаги, он взял в руки не менее дорогой немецкий карандаш и задумчиво провел первую линию.
Вскоре Камаринский уже упоенно творил, не замечая, как течет время и, в сущности, не очень понимая, что он такое рисует. Ему доставлял наслаждение сам процесс рисования: каждый штрих, каждый вкрадчивый шорох, который производил грифель, касаясь бумаги. Очнулся он только тогда, когда, решив заточить в очередной раз карандаш, увидел, что затачивать, в общем-то, уже нечего — в руке его был зажат огрызок не длиннее сигаретного фильтра.
Выйдя из творческого экстаза, он впервые увидел свой рисунок в целом и удивился: глазам его предстала картинка, которую он явно уже когда-то видел — борющаяся с волнами шхуна, над которой парит одинокая чайка. Вся композиция была заключена в овальную рамку.
Уразумев, наконец, в чем дело, Камаринский хлопнул себя по лбу, деланно рассмеялся и произнес вслух:
— Надо же, привязалась, кукумария чертова!
Тем не менее художник решил не сдаваться. Времени до наступления темноты оставалось еще полным-полно, и он ничуть не устал. Есть совсем не хотелось, хотелось только промочить горло: художник приподнял крышку огромного сундука, обтянутого чешуйчатой кожей, и извлек оттуда бутылку с головой крокодила вместо пробки. Это был прощальный подарок Нечипоренко: на квартиру Саввы его доставил все тот же неразговорчивый шофер в компании двух дюжих молодцев, которым, судя по их виду, привычнее было таскать трупы, чем сундуки.
Огненная жидкость ошпарила пищевод, но зато мысли Камаринского тут же прояснились: посмотрев на море, колючее и искрящиеся, словно лист голубого металла, художник принял решение: творить свой шедевр он начнет в акварели.
С новыми силами Савва окунулся в работу, стараясь не вспоминать о первой неудаче. Он рисовал широкими импрессионистскими мазками, беспощадно пользуясь размывкой, чтобы уничтожить в рисунке малейший намек на конкретность, но после пары часов работы, отойдя от планшета, чтобы взять новую пачку сигарет, он увидел, что, несмотря на принятые предосторожности, предательская кукумария вновь проступала на листе во всей своей вызывающей банальности.
Это было уже скорее страшно, чем смешно. У Саввы возникло сильное желание уничтожить мерзкую картину, но выработанная долгими годами халтуры привычка ничего не выбрасывать, чтобы при возможности всучить следующему заказчику, взяла верх.
Раздосадованный художник жадно припал к спасительной бутылке и решил, что нужно хорошенько выспаться, чтобы назавтра вновь взяться за кисть. Но выспаться так и не удалось — Камаринский, ужаленный очередным кошмаром, вскакивал с постели, бродил по комнатам в одних трусах, курил, прикладывался к бутылке и снова пытался заснуть. Уже под утро он увидел в окно, как из-за кипарисов, похожих на оплывшие свечи из черного воска, выплывает нереально огромная луна, разматывая на стеклянной глади моря полосу серебряной фольги, и начал что-то лихорадочно карябать гелевой ручкой на листе писчей бумаги.
Проснулся он уже за полдень, совершенно измученный и не выспавшийся, и увидел зажатый в кулаке листок все с тем же дурацким сюжетом, единственное отличие которого заключалось в том, что на этот раз дело явно происходило ночью. Камаринскому захотелось немедленно позвонить Нечипоренко и сказать ему, чтобы тот подавился своим миллионом и виллой в придачу, но он тут же ужаснулся столь дерзкой мысли, да и к тому же вспомнил, что телефон заперт в подвале, а ключа нет.
Но после первого же глотка крокодиловой водки уныние, охватившее его душу, сменилось лихорадочным возбуждением. Порывшись в ящиках на кухне, Камаринский нашел моток черной изоленты и с глумливой улыбкой направился к дверям гостиной. Там он водрузил подрамник с натянутым холстом на мольберт, приготовил кисти, краски и все необходимое, а затем принялся тщательно заматывать изолентой глаза, навивая вокруг головы слой за слоем.
На ощупь Камаринский отыскал в стаканчике подходящую кисть, поелозил ей по палитре и приступил к делу.
Но, когда через пару часов он сорвал изоленту вместе с ресницами и частью волос и посмотрел на холст, из горла его вырвался сдавленный крик, — и вовсе не от боли, причиненной столь первобытным методом эпиляции.
Небо над морем и сушей было окрашено в те неповторимые цвета, на которые способна только странная южная осень, которая и не осень вовсе, а лишь каприз ненадолго обессилевшего после очередного оргазма лета. Воздух был таким теплым, что о времени года можно было догадаться исключительно по металлическому блеску взъерошенного крепчавшим бризом моря, а еще — по сырому похотливому запаху субтропической прели, непохожему на грибную затхлость умеренных широт.
К воротам стоявшей на уступе каменистого склона элегантной виллы подкатил автомобиль, из которого вышел полный мужчина средних лет с необычайно большими ушами. Мужчина посмотрел на часы: времени было около шести часов вечера, южные сумерки стремительно сгущались, но, несмотря на это, в темных окнах виллы не вспыхнуло ни огонька. Гостей явно не ждали: тем не менее мужчина нажал на кнопку видеофона. Никто не отозвался ни после первой, ни после второй и третьей попытки. Тогда гость, тяжело кряхтя, принялся взбираться на окружавшую виллу высокую ограду.
— Б**дь, что с ним такое? — пробормотал он, тяжело поднявшись с четверенек по другую сторону ограды. — Нажрался, что ли, и спит?
Быстрым шагом преодолев лужайку перед домом, незнакомец очутился на веранде. Поверженные ветром плетеные стулья валялись на полу; на единственном, устоявшим под натиском стихии, лежала телефонная книга. Ветер отчаянно трепал ее страницы, словно пытался найти какой-то номер, не позвонив по которому, лететь дальше было никак нельзя.
Подойдя к двери, гость негромко постучал в нее, подождал с минуту, а затем рванул ручку на себя. Дверь не была заперта. Из темного параллелепипеда дверного проема в лицо пришедшему дохнуло такой отвратительной вонью, что он невольно отшатнулся и отступил от двери на шаг.
— Что за фигня! — пробормотал он, заткнул нос, решительно вошел внутрь и очутился в просторной гостиной, где, судя по всему, давно уже никто не прибирался. Споткнувшись обо что-то твердое, он выругался, поднял с пола помешавший предмет и в последних отблесках сумерек увидел бутылку с пробкой в виде головы крокодила. Присмотревшись, он заметил, что на полу валяется много таких пустых бутылок и еще несколько початых стоят на столе. Рядом с бутылками стеклянно поблескивал еще какой-то предмет. Протянув к нему руку, визитер обнаружил, что это — электрический фонарик. Он надавил на кнопку, и тотчас же вспыхнул тусклый свет — батарейки в фонарике были почти разряжены.
Обведя мерцающим лучом гостиную, человек удивленно причмокнул языком: все стены, потолок, а местами даже и пол, были покрыты картинами — вернее, одной-единственной картиной, многократно повторенной в масле, гуаши, темпере, угле, карандаше, акварели. Казалось, создатель этого странного вернисажа задался целью воспроизвести один и тот же сюжет во всех существующих техниках. Параллельно с техниками исследовались и стилистические приемы всех эпох — от Древнего Египта до современности. При всем безумии замысла в нем угадывалась какая-то логика: картины были развешаны на стенах аккуратно и явно в определенной последовательности.
Впрочем, посетитель изучал картины недолго: вонь кругом стояла просто невыносимая. Натыкаясь на свернутые в трубки холсты и штабеля подрамников, он добежал до окна, поспешно распахнул тяжелые ставни и стал жадно глотать ртом живительную свежесть. Его несколько раз вырвало. Утерев рукавом пиджака выступивший на лбу холодный пот, он оттолкнулся руками от подоконника, повернулся спиной к окну и сразу увидел установленный посередине гостиной мольберт, который почему-то не заметил вначале.