Вы, наверное, уже заметили, как много в последнее время развелось книг? Авторов тоже много, но популярность дается далеко не всем, а только избранным. Как попасть в их число?
Раньше считалось, что определенную роль в этом играют талант и вдохновение. Но это раньше, а теперь, когда искусство — просто одно из подразделений Всемирного Супермаркета, все большую роль, как и во всяком бизнесе, играет маркетинговая стратегия. И поэтому популярный писатель в наше время — это, как правило, способный маркетолог. Таким образом, вопрос «Откуда берутся популярные писатели?» может быть отныне сформулирован следующим образом (вполне в духе бизнес-скул): «Какие маркетинговые ходы на рынке словесности ведут к успеху в текущем сезоне?» Попытаемся ответить на этот вопрос и дать несколько типов стратегий, которые мы обозначим термином «Три П».
1. Активная, провоцирующая, она же «протестность». Подход самый авангардный, опережающий время. Когда он впервые появился на российском рынке, многие предрекали ему неуспех: в отличие от породивших его зрелых цивилизаций, Россия, казалось, еще не успела утомиться от «общества изобилия». Но это оказалось не совсем так. Возьмем только один яркий пример: не прошло и года с появления на русском языке романа «99 франков» бойкого французского молодого человека по имени Фредерик Бегбедер, как на прилавках появились все его книги: «Иностранка» напечатала «Каникулы в коме» и «Любовь живет три года», а «Симпозиум» — «Рассказики под экстази» и «Воспоминания необразумившегося молодого человека».
Такой стремительный бросок оказался не под силу даже суперпопулярному Харуки Мураками, который еще не весь переведен на язык родных осин. В чем тут дело? Дело, как мне кажется, не столько в читателях, сколько в издателях: вращаясь в сферах горних, они наслышаны о моде на «протестную» эстетику и стремятся эту моду спрогнозировать и опередить. Хотя не лишенная снобизма и светских претензий проза Бегбедера свою «протестность» ограничивает рамками «революции в ночном клубе», обаяние всего парижского для русского читателя неотразимо, как хоровое пение трех претендентов на тело Эсмеральды.
Впрочем, вполне возможно, что дело уже не только в издателях, свидетельство тому — недавно предпринятое переиздание «Бойцовского клуба» Чака Паланика в мягкой обложке, что называется, «для продажи в метро». Тираж, достигнутый этой книгой тихо и без особого шума в прессе, вполне позволяет ее назвать первым «протестным» бестселлером в России.
2. Модная, эклектичная, она же «продвинутость». Здесь главное, как на фуршете после презентации, мешать все в кучу, не думая о последствиях. Отечественные авторы все чаще ухватываются за модную формулу «гламур + наркотики + террористы + мистика + ночная жизнь». Правда, для верности она дополняется еще обязательным наличием трупа — очевидной попыткой совместить с импортной отечественную формулу успеха от Марининой и Акунина.
Новое имя, блеснувшее на этом горизонте, — это Сергей Кузнецов и его активно обсуждаемый роман «Семь лепестков», где всего этого в избытке хватает: нарезка из популярной околонаркотической литературы, энциклопедии «Эмблемы и символы», журнала «Птюч» восьмилетней давности и «Чайки» Антона Павловича Акунина получилась еще та. Уважение вызывает как минимум понимание автором сути стратегии. Но все очень холодно, искусственно, без божества и вдохновенья, зато с твердым медиа-планом. Так что на пути реализации этой стратегии требуется еще очень и очень поработать над собой.
3. Фольклорная, почвенническая, она же «посконность». Эта стратегия самая устаревшая, тем не менее и сейчас иногда приносящая успех. Среди самых шумных последних проектов: «Красный бубен» Белоброва-Попова и второй том «Мифогенной любви каст» Павла Пепперштейна. В первой эпопее колхозники побеждают вампиров, во второй Колобок выигрывает Великую Отечественную войну. И то, и другое растягивается на многие сотни страниц и происходит страшно занудно, но с обязательным использованием полного набора символов, которые дороги с детсадовского возраста каждому русскому человеку.
Что ж, у многих покоренных первобытных племен тоже существуют мифы об их будущей победе над могущественными завоевателями. Как нас учит та же бизнес-скул (стокгольмская, к примеру), истинный прорыв происходит при парадоксальном синтезе кажущихся несовместимыми стратегий. Следовательно, наступления революционного перелома на рынке можно ждать, только когда произойдет совмещение всех трех П, описанных выше. Что это будет — роман об обкуренном Красном Колобке или нечто иное, — покажет время, но одно можно предсказать с уверенностью: наступления этого «полного П» осталось ждать всем недолго.
Опубликовано в журнале «ОМ», № 71, март 2003 г.
Владимир Сорокин. Собачье сердце
Публикуется с разрешения редакции Rolling Stone
Через двадцать минут чернявый официант, похожий на нервно выхаживающего тореро, перестает скрывать ненависть во взгляде. Ему окончательно становится ясно, что двое посетителей, облюбовавших пользующийся спросом столик у окна в недешевом аргентинском стейк-хаузе на Ленинском проспекте, так и собираются цедить зеленый чай из чайника, не переходя к чему-то более существенному. И, судя по лежащему на столе диктофону, это у них надолго.
Непонятно, узнает ли он в одном из любителей чая писателя Владимира Сорокина. Судя по всему, нет — несмотря даже на то, что мало кто из писателей обладает столь запоминающейся внешностью. И следит за ней Сорокин не менее тщательно, чем придворный времен кардинала Ришелье. Беседа, так или иначе, вращается вокруг последней книги Сорокина, романа «День опричника», текста во многом неожиданного.
Те, кто считает Сорокина гордостью русской литературы, и те, кто кличет его «писателем-калоедом», сходятся в одном: со злобой дня его произведения редко дружат. Поэтому «Дня опричника», из которого эта злоба хлещет буквально фонтаном, мало кто ждал. Но вторжение на новую территорию оказалось на редкость удачным: очевидно, о безумии нашей политической действительности можно адекватно написать, лишь сойдя с вершин еще большего безумия, — например, оттуда, где из клонов русских писателей добывают голубое сало.
«Я не люблю прямых эфиров, потому что говорю очень медленно», — несколько раз повторяет он в трубку какому-то Тимуру с телевидения. Сорокин действительно изъясняется медленно и тягуче, словно обдумывает слова перед тем, как занести их на бумагу. «Я, собственно, хотел отметиться в жанре народной книги, сделать ярмарочный роман, что-то вроде матрешки. Сам не ожидал, что напишу такое.
Я немного „подзамерз“ за пять лет работы над „ледяной эпопеей“ — хотелось чего-то более свободного. Но критики пишут пока всякую ерунду, выискивают в романе намеки на реальных персонажей и радуются как дети. В целом уровень дебилизации литературных обозревателей растет». Я замечаю, что критикам, пожалуй, не за что особенно любить роман, в котором видного представителя их племени палачи подвергают публичной порке. «Ну да, — смеется Сорокин, — выпорол только одного, на остальных места не хватило».
Впрочем, в «Дне опричника» душат, порют, насилуют и режут не одних только литературных критиков, а представителей практически всех сословий. Как удалось Сорокину разглядеть в современности средневековую опричнину? Почему именно опричнина, а не какая-нибудь аракчеевщина?
«Иван Васильевич был глубоко больным человеком, но в болезни его, как во всякой русской паранойе, было нечто нечеловечески возвышенное. Они ведь как жили с опричниками в Александровской слободе? В пять часов утра вставали и на молебен. Молебен длился до десяти, причем сам царь выступал в роли игумена. А после молебна шел в пыточную и выходил оттуда такой… просветленный. И вся эта символика — всадник на черном коне с метлой и собачьей головой… Это только очень больное сознание могло изобрести. Опричнина оставила глубочайший след в русской душе, и с тех пор в каждом из нас живет маленький опричник. Никакая другая эпоха в этом смысле и рядом не лежала с эпохой Ивана». — «Наверное, определенную роль сыграли личные впечатления от судебного процесса, который не так давно вели против писателя „Идущие вместе“, усмотревшие в романе „Голубое сало“ порнографию?» — «Ну, не без этого, конечно. Это только со стороны процесс мог казаться анекдотичным, мне же было совсем не до смеха. Из администрации судье спустили конкретную установку: дать два года условно. Хотя порнографии в литературе не может быть по определению — буквы на бумаге никого не возбуждают. Но в России впервые, начиная с 16 века, создалась уникальная ситуация, когда писатель может написать и напечатать все что угодно. Не все к этому оказались готовы, в том числе и власти. На Западе подобную фазу уже проходили в начале 1960-х, когда были процессы по „Лолите“, „Голому завтраку“, Генри Миллеру. Ну и у нас теперь то же самое — как всегда, с опозданием в полсотни лет». — «Если все обстояло так серьезно, почему же дело поспешно закрыли?» — «Надвигалась книжная ярмарка во Франкфурте, на которой Россия была почетным гостем, — туда вывозили десант в сто писателей, и я был одним из них. Неудобно получалось перед европейской общественностью, так что наверху дали отбой». — «На каком верху?» — «На самом. Но дело не в этом, хотя, конечно, история с судом сыграла определенную роль. Мой новый роман начался все-таки иначе. Как-то зимой, в холод, я вышел голым из дома — я каждое утро зимой голым хожу по снегу, — было градусов тридцать, а путь у меня был такой: дойти до ворот и выключить фонарь. Я дошел туда, а было такое тихое солнечное утро. Я выключил фонарь, иду и думаю: „А ведь так можно и замерзнуть легко…“ — и такое чувство возникло, что в русской жизни всегда есть скрытая смерть, белая смерть… И еще в тот же день случилось: у меня был маленький пес, левретка, я кинул ему очень большую кость, и он стал ее агрессивно грызть. И все как-то сложилось в голове — я сел и начал писать роман».