Почему так получилось? Можно свести все к квазиконспирологической гипотезе на тему «выпускания пара в свисток», как и в случае оппозиций фа/антифа, геи/хоругвеносцы и прочих столь популярных ныне политтехнологических «войн плохого с худшим». Пусть спорят о матерщине, а не о капитализации «Газпрома». Но это — наивный подход. Речь идет о явлении намного более серьезном и не новом в русской социальной истории: в отсутствие пользующегося доверием качественного, разработанного языка для выражения социального протеста сознание обращается к архаичной энергетике низа. Отсюда «срамные действа» скоморохов, отсюда — матерные частушки времен советских, отсюда — культ едреной матери сегодня.
Когда обесценены все наличные дискурсы — правый, левый, традиционалистский, модернистский, религиозный, атеистический (хоть сами носители дискурсов так, разумеется, не считают, лихорадочно подсчитывая своих виртуальных сторонников), крепкое слово — единственный инструмент, которым можно выразить свое недовольство стагнирующим, обессмысленным социумом.
Дело не в том, кого пускают и кого не пускают на кремлевидение. Пусти кого хочешь — и он не скажет ничего такого, чего бы мы уже не слышали, не знали, чему бы мы смогли внимать без зевоты дольше десяти минут. А вот «Еб твою мать!» сказанное в эфир ведущим «Вестей» вполне может оказаться тем самым безоблачным небом над всей Испанией.
Как ни печально, подобная ситуация не менее опасна, чем причины, ее породившие. На горизонте появляется маленькая, едва различимая фигурка — это лидер новейшего русского протеста. Фигурка приближается, и мы начинаем различать ее знакомые черты. Да, это он! Как всегда, слегка выбрит и до синевы пьян. Наш старый добрый знакомый. Поручик Ржевский собственной персоной, выслужившийся за двести лет до капитана Лебядкина. Его анекдоты вошли в золотой фонд юмориста Трахтенберга. Его стихи про таракана и про прекрасную всадницу — самые посещаемые посты на udaff.com. Он несомненный лидер, потому что говорит на единственном языке, одинаково родном и близком и интеллектуалам, и гопникам. Поэтому именно он поведет в бой толпу, размахивая надутым кондомом вместо сабли.
Как справедливо отметил зачастую несправедливый Эдуард Лимонов — главная проблема России заключается в ее вечной укорененности в девятнадцатом веке. Бесконечное пережевывание утративших всякую актуальность в эпоху невиданных глобальных вызовов оппозиций. Рано или поздно, в полном соответствии с Гегелем, происходит их снятие, но в формах, которые и не снились автору «Науки логики».
— Сталин был мучитель народа или строитель империи?
— Да мне пох, — отвечает всенародный Ржевский.
— Ленин был бес, а Николай Романов — святой!
— Да пошли они оба нах!
— Россия — Азия или Европа? Или, может, Евразия?
— Азия-Европа, показалась жопа! Давайте лучше выпьем, господа! — радостно восклицает поручик, хватаясь за бутылку «Путинки». — А потом пойдем и оттрахаем всех: черных, белых, либералов, консерваторов, попов, менеджеров, олигархов, ментов, бомжей, коммунистов, монетаристов, гей-славян и геев-неславян, потому что все нас затрахали, господа! Нас все затрахали, а мы их всех оттрахаем… Ха-ха-ха, недурной каламбурчик вышел!
Чтобы русский протест заговорил не языком поручика, а языком если не Тиберия Гракха или Камиля Демулена, то хотя бы протопопа Аввакума, который поднимал срамные слова до уровня Писания, а не низводил Писание до уровня срамных слов, мало показать народу погрызенные мышами архивы философа Ильина. Тут требуется как минимум показать новое небо и новую землю. А иначе нам всем…
Ржевский, молчать!
Дмитрий Быков. Бой Быков
Rolling Stone отправился с писателем Дмитрием Быковым в пельменную, чтобы побеседовать об успехах современной русской литературы, еврейской физиологии и конце света.
Маленькую комнатку в московской редакции «Собеседника» на Новослободской улице Дмитрий Быков заполняет практически целиком — этакий мультипликационный рак-отшельник в ракушке. Впрочем, дело не только в том, что комнатка маленькая, а Быков — большой. Просто есть у него такое свойство заполнять любое пространство — физическое, литературное, телевизионное — собой.
Ведущий программы «Времечко», креативный редактор «Собеседника», обозреватель «Огонька», главный редактор Moulin Rouge, колумнист «Компании», ведущий вечернего шоу на «Сити-FM», автор и редактор еще десятка разных изданий, поэт и прозаик, с завидной регулярностью выкидывающий на полки книжных магазинов кирпичи романов, биографий и сборников эссе.
В этом году Дмитрий Быков стал лауреатом премии «Нацбест» — пожалуй, единственной литературной премии в России, которая хоть как-то соотносится с реальным успехом у читателей. Получил он ее за биографию Пастернака — еще один девятисотстраничный кирпич.
«Как они его сократили, *****! — громогласно вздыхает Быков. — От книжки, можно сказать, почти ничего не осталось». Плодовитость пишущего Быкова — феномен, который в мире музыки можно поставить рядом разве что с каким-нибудь Фрэнком Заппой.
«Это я пишу много? — восклицает Дмитрий с такой силой, что компьютерный монитор чуть не летит со стола на пол. — Да я почти ни **** не пишу! Писать надо намного больше. Вот в биографии Стивенсона Олдингтон сообщает: „В то лето Роберт написал только одну книгу…“ А писали ведь тогда руками, безо всяких компьютеров. Я мог бы писать много больше, но тогда меня точно посадят».
Быков делает большой глоток кофе. «Мне нужны стимуляторы! Лучше листья коки! Недавно я побывал в Перу — ездил снимать город ******, который расположен у подножия горы ******. И там впервые попробовал эти листья. Коку жует в Перу вся страна, листьями угощаются друг у друга, как у нас раньше табачком: „Покури-ка моего, мой не хуже твоего“.
Я считаю величайшей ошибкой и несправедливостью то, что листья коки — не кокаин, а просто листья, — считают где-то наркотиком. Это отличный, мягкий, безвредный стимулятор. Как мне думалось в Перу, господи! Какие сюжеты, стихи, какая бодрость физическая! Я бы очень желал легализации листьев коки в России. Насколько я знаю, Эво Моралес (президент Боливии. — Прим. ред.) сейчас над этим работает. Бог ему в помощь! Уезжая, я даже покрыл свое большое тело пакетами с листьями, но в аэропорту испугался и все выкинул».
Через минуту Быков, практически перейдя на крик, вопрошает: «Ты уже прочитал роман?» Речь идет о последней его книге — романе «ЖД», эпосе в тысячу страниц, в котором по просторам раздираемой вялотекущей гражданской войной России носятся летучие отряды варягов и хазар, а бомжи оказываются тайными хранителями истинно русской идеи.
Я хвалю роман, лицо Быкова просветляется, он затихает и становится похож на сытого шмеля. Внезапно, так же неожиданно, как и все, что делает Быков, он бледнеет, несколько съеживается и, перейдя на драматический шепот, сообщает: «Кормильцев, у меня что-то болит в жопе!»
Я молчу, не зная, как следует отнестись к этой информации. «Как ты думаешь, это рак?»
Я успокаиваю Быкова, авторитетно заявляя, что речь может идти максимум о геморрое. «Уф, слава богу, ты меня успокоил! Я очень боюсь смерти. Она совершенно несовместима с моим образом жизни. Смерть — это единственная ситуация, в которой я не буду знать, что делать».
На этой высокой философской ноте нас прерывают — в редакторскую впархивает хорошенькая уральская писательница, заглянувшая к мэтру подарить свою новую книжку.
И вновь Быков преображается: теперь это крупный плотоядный паук, который тянет к барышне сложенные трубочкой жвалы. Когда кокетливая барышня ускользает из наброшенных на нее сетей и улетает, Быков начинает откровенничать: «Я люблю женщин. Бесконечно люблю. Это говорит моя еврейская половинка — плотоядная, сластолюбивая, отвратительно земная. У меня периодически случаются увлечения на стороне, которые жена стоически терпит. Потому что знает: писать я могу только с ней, а это даже важнее секса».
Мы выходим из редакции. Быков помещает тело в жалобно скрипнувшую «семерку» цвета «мурена» и снова превращается в рака-отшельника. Я втискиваюсь в оставшееся пространство на правах планктона. «Я не люблю ездить по Москве, а вот в Крым предпочитаю добираться на машине. Чинить не умею совершенно. Вожу лет одиннадцать. Езжу медленно и по возможности аккуратно. Вообще я ужасно скучный человек. И музыку — Быков указывает рукой в сторону магнитолы — слушаю очень скучную. Французский шансон, польский шансон, Новеллу Матвееву, Михаила Щербакова, Окуджаву — само собой — я его биографию сейчас пишу для „ЖЗЛ“ — потом старые советские хиты, хорошую киномузыку в диапазоне от Морриконе до Егикова и классику. Из классики в особенности Бетховена. Вообще я очень люблю оперу — и смотреть, и слушать. Даже Вагнера. Что касается рока, в зарубежном я не разбираюсь, а из отечественного — „Помпилиус“ в первую очередь и „Аквариум“ во вторую, хотя БГ мне нравится во всех проявлениях. Диана Арбенина ничего себе. Паша Кашин. Правда, за него мне стыдно! Алексей Паперный и группа „ТАМ“. „Пикник“ — любимая группа моего сына. А Шевчука я ненавижу. Ненавижу как класс, как тип и как явление. Земфиру тоже. Я же сказал — скучный я человек».
Быков неумолим к себе. Окончательно желая доказать свою невообразимую скучность, он предлагает отправиться в типично советскую пельменную. Там, за белым меламиновым столиком, размахивая водочной рюмкой в воздухе, мы меняемся ролями, и Быков начинает мучить вопросами меня. Больше всего его почему-то интересует, верю ли я в реальную возможность конца света. Заверив Быкова в том, что конец света неизбежен, но случится точно не сегодня, я снова перехватываю инициативу.
«Безумные планы и неосуществимые мечты? Ни того, ни другого — все вполне осуществимо. Купить самокат Segway. Шесть тысяч баксов. Рано или поздно обязательно куплю. Или мотодельтаплан. Съездить в город ***** в Нигерии. Это несложно, всего четыре тысячи баксов плюс опытный проводник. Дом в Крыму, на территории „Артека“. Думаю, что и до этого когда-нибудь дойдет».