— Скажите-ка, фон Гунтен, что вы ели вчера на обед? — благодушно спросил он.
— Бернские колбаски.
— Так. А еще что?
— На десерт — сыр.
— Какой? Эмментальский? Грюйерский?
— Нет, тильзитский и горгонцолу, — ответил фон Гунтен и отер пот, заливавший ему глаза.
— Неплохо едят торговцы вразнос, — заметил Хенци. — А больше вы ничего не ели?
— Ничего.
— Советую вам как следует подумать, — настаивал Хенци.
— Шоколад, — вспомнил фон Гунтен.
— Видите, вспомнили, — поощрительно кивнул Хенци. — А где вы ели шоколад?
— На опушке, — ответил разносчик и посмотрел на Хенци недоверчивым и усталым взглядом.
Лейтенант погасил настольную лампу. Теперь только верхний свет слабо пробивался сквозь облака табачного дыма.
— Я получил сейчас сведения из института судебной медицины, фон Гунтен, — соболезнующим тоном заявил он. — Вскрытие обнаружило в желудке девочки шоколад.
Теперь уже и я не сомневался в виновности разносчика. Его признание было только вопросом времени. Я кивнул Хенци и вышел из комнаты.
Я не ошибся. На следующий день, в субботу, Хенци позвонил мне в семь утра. Разносчик сознался. В восемь я приехал к себе на службу. Хенци все еще находился в бывшем кабинете Маттеи. Он стоял у открытого окна, обернулся ко мне с утомленным видом и поздоровался. Пол был уставлен бутылками из-под пива, пепельницы переполнены. Кроме него, в кабинете ни души.
— Признание со всеми подробностями? — спросил я.
— Это еще впереди. Главное, что он признал убийство на сексуальной почве, — ответил Хенци.
— Надеюсь, ничего противозаконного допущено не было? — пробурчал я.
Допрос длился свыше двадцати часов. Это, конечно, не разрешается, но не могут же сотрудники полиции всегда точно следовать предписаниям.
— Никаких других недозволенных приемов допущено не было, — заверил меня Хенци.
Я пошел в свою «boutique» и приказал привести разносчика. Он едва стоял на ногах, полицейскому пришлось его поддержать, однако он не сел, когда я предложил ему стул.
— Я слышал, фон Гунтен, вы сознались в убийстве Гритли Мозер, — сказал я, и голос мой прозвучал мягче, чем следовало.
— Да, я зарезал девочку, — еле слышно ответил разносчик, глядя в землю. — Оставьте меня теперь в покое.
— Подите выспитесь, фон Гунтен, а потом мы поговорим, — сказал я.
Его увели. В дверях он столкнулся с Маттеи и остановился как вкопанный. С трудом переводя дух, он открыл рот, будто хотел что-то сказать, но промолчал. Только посмотрел на Маттеи, а тот смущенно посторонился.
— Иди, иди, — приказал полицейский и увел фон Гунтена.
Маттеи вошел в мою «boutique» и прикрыл за собой дверь. Я закурил сигару.
— Что вы на это скажете, Маттеи?
— Беднягу допрашивали двадцать часов подряд?
— Этот прием Хенци заимствовал у вас. Вы тоже бывали так настойчивы в допросах, — напомнил я. — Вы не находите, что он недурно справился с первым самостоятельным делом?
Маттеи ничего не ответил.
— Я велел принести две чашки кофе с бриошами.
У нас обоих совесть была нечиста. Горячий кофе не разогнал дурного настроения.
— Мне почему-то кажется, что фон Гунтен отречется от признания, — высказался наконец Маттеи.
— Возможно, — хмуро ответил я, — тогда будем заново обрабатывать его.
— Вы считаете его виновным? — спросил он.
— А вы нет? — в ответ спросил я.
— Да, собственно, я тоже, — не сразу и довольно неуверенно ответил он.
В окно матовым серебром вливался утренний свет. С Сильской набережной долетали городские шумы, из казармы, печатая шаг, вышли солдаты.
Вдруг появился Хенци. Он вошел не постучавшись.
— Фон Гунтен повесился, — доложил он.
Камера находилась в конце длинного коридора. Мы бросились туда. Двое полицейских хлопотали возле разносчика. Он лежал на полу. Ему разорвали ворот рубахи. Волосатая грудь была недвижима. На окне еще болтались помочи.
— Сколько ни старайся, ничего не поможет, — сказал один из полицейских. — Он умер.
Я снова разжег погасшую «Байанос», а Хенци закурил сигарету.
— Теперь можно подвести черту под делом об убийстве Гритли Мозер, — заключил я. — А вам, Маттеи, желаю приятного полета в Иорданию. — И усталым шагом направился по нескончаемому коридору к себе в кабинет.
Однако, когда Феллер около двух часов дня приехал на служебной машине в «Урбан», чтобы отвезти Маттеи в аэропорт, и когда чемоданы уже были погружены в багажник, тот вдруг заявил, что времени до отлета много и можно сделать крюк через Мегендорф. Феллер послушно поехал лесом. На деревенскую площадь они выбрались в ту минуту, когда погребальная процессия, длинная вереница безмолвных людей, как раз вступала туда. На похороны собралось множество народу из ближайших деревень и даже из города. Газеты уже сообщили о смерти фон Гунтена; у всех отлегло от сердца: как-никак, а справедливость восторжествовала. Маттеи вышел из машины и вместе с Феллером встал в толпе детей у церковной паперти. Увитый белыми розами гроб стоял на колеснице, в которую было впряжено две лошади. За гробом, предводительствуемые учительницей, учителем и пастором, по двое шли мегендорфские детишки, и каждая пара несла венок, все девочки были в белых платьицах. За ними следовали две черные фигуры — родители Гритли Мозер. Мать остановилась и посмотрела на комиссара полиции. Лицо ее словно окаменело, в глазах — пустота.
— Вы сдержали обещание, — произнесла она тихо, но так внятно, что Маттеи расслышал каждое слово. — Благодарю вас. — И пошла дальше, выступая прямо и гордо рядом со сгорбленным, разом состарившимся мужем.
Маттеи подождал, пока мимо него не прошла вся процессия: председатель общины, представители властей, крестьяне, рабочие, матери семейств, девушки — все в самой парадной, праздничной одежде. Все безмолвствовало под лучами предвечернего солнца, замерла и толпа зрителей, только слышались гулкие удары колоколов, громыхание колесницы и топот бесчисленных шагов по булыжной мостовой.
— В Клотен, — бросил Маттеи, снова садясь в машину.
Попрощавшись с Феллером и пройдя паспортный контроль, он купил в зале ожидания «Нойе цюрхер цайтунг»[47]. Там была напечатана фотография фон Гунтена как убийцы Гритли Мозер и тут же фото Маттеи с заметкой о его лестном назначении. О нем говорилось как о человеке, достигшем высшей ступени служебной лестницы. Перекинув через руку дождевик, он уже шагал по летному полю, как вдруг заметил, что терраса аэровокзала битком набита детьми. Это были школьники, совершавшие экскурсию по аэропорту. Это были девочки и мальчики в яркой летней одежде; они махали флажками и носовыми платочками, взвизгивая от восторга при виде взлета и посадки гигантских серебристых машин. Маттеи остановился было, но тут же двинулся дальше, к стоявшему наготове самолету компании «Свиссэр»; когда он подошел, остальные пассажиры уже заняли свои места. Стюардесса, проводившая отъезжающих к самолету, протянула руку за билетом Маттеи, но тот обернулся и, не отрываясь, смотрел на ораву детей, радостно и завистливо махавших руками готовой к отлету машине.
— Я не полечу, фройляйн, — сказал он, вернулся в здание аэровокзала, прошел под террасой, набитой детворой, и направился к выходу.
Я принял Маттеи только в воскресенье утром, и не в своей «boutique», а в официальном служебном кабинете, откуда открывается столь же казенный вид на Сильскую набережную. Стены увешаны полотнами признанных цюрихских живописцев — Гублера[48], Моргенталера[49], Хунцикера[50]. Я уже получил порцию неприятностей и был донельзя зол — мне звонило из политического департамента сановное лицо, которое изъяснялось не иначе, как по-французски. Иорданское посольство заявило протест, и Федеральный совет сделал запрос, на который я не мог ответить потому, что и сам не понимал поведения своего бывшего подчиненного.
— Садитесь, господин Маттеи, — предложил я.
Официальность моего тона явно огорчила его. Мы сели.
Я не курил и закуривать не собирался. Это встревожило его.
— Федеральное правительство заключило с государством Иордания договор, в соответствии с которым предоставило в его распоряжение специалиста по организации полицейского дела, — начал я. — Вы, доктор Маттеи, в свою очередь заключили с Иорданией соответствующий контракт. Вы не пожелали ехать и тем самым нарушили оба договора. Мы с вами юристы, а посему разъяснения тут излишни.
— Конечно, — подтвердил Маттеи.
— В связи с этим прошу вас возможно скорее отправиться в Иорданию, — заключил я.
— Я не поеду, — ответил Маттеи.
— Почему?
— Убийца Гритли Мозер еще не найден.
— Вы считаете разносчика невиновным?
— Да.
— Но у нас есть его признание.
— Должно быть, у него сдали нервы. Еще бы: непрерывный допрос, безнадежность, чувство отверженности. Есть тут и моя доля вины, — вполголоса продолжал он. — Разносчик обратился ко мне, а я ему не помог. Я торопился в Иорданию.
Странное создалось положение. Еще накануне в наших разговорах царила полная непринужденность. А сейчас мы сидели друг против друга с официальным, чопорным видом, оба в парадных костюмах.
— Прошу вас, господин начальник, передать мне это дело на доследование, — сказал Маттеи.
— На это я не могу согласиться. Ни под каким видом! Вы больше у нас не работаете, доктор Маттеи.
Маттеи в изумлении воззрился на меня.
— Я уволен?
— Вы поступили на службу к иорданскому правительству и, таким образом, ушли от нас, — спокойно пояснил я. — Договор вы нарушили — это ваше дело. Но, зачислив вас снова, мы тем самым косвенно одобрим ваш поступок. Поймите, это невозможно.