Том 2 — страница 2 из 33

1

Весна и начало лета в верховьях Кубани чаще всего выдаются дождливые. Бывает в иной год, что в июне никто не знает такого дня, чтобы в горах не гремел гром. Обычно с рассветом над станицей — ни облачка; солнце подымается из-за лесистого холма и заливает все вокруг таким слепящим светом, что глазам больно смотреть; воздух стоит тяжелый, горячий — душно даже в тени, а уже к обеду все небо захмарится и с долины повеет приятной дождевой свежестью. К ночи же непременно польет такое, что по улицам встанет вода, загремят потоки и зашумят, как в бурю, сады.

Земля теплая и сырая, сады матово-сизые, листья в бисере росы. Еще не всходит солнце, а вся степь с ее частыми курганами и пригорками уже охвачена белым паром: он лежит упругими волнами, и если посмотреть в такое утро с горы, то покажется, будто станица, со всеми своими садами и крышами строений, чуть покачивается и плывет в облаках…

Иной день обойдется и без дождя, но к вечеру, когда потухнет заря и по-ночному тревожно заговорят на перекатах вспененные реки, по темным, еще в лужах, улицам зажгутся огни, — где-то над перевалом засинеет небо и вместе с запахом трав и влажным ветром долетит в станицу глухой, но уже близкий отзвук грозы.

В один из таких вечеров по освещенным огнями улицам Родниковской проехала «Победа». И забрызганные бока, и залепленные жидкой грязью фары свидетельствовали о том, что пришла машина издалека и по нелегкой дороге. Объезжая лужи, она с трудом выбралась на край станицы и остановилась возле двухэтажного здания с красочной вывеской, изображавшей лошадиную голову; ниже — крупная надпись: «Красный кавалерист».

Из машины, пригибаясь в дверцах, вышел Николай Петрович Кондратьев, с непокрытой головой, в рубашке с расстегнутым воротом и в сапогах, тоже испачканных грязью. Поправил под поясом рубашку, взглянул не то на лошадиную голову, не то на лампочку, висевшую под вывеской, и пошел в дом.

По коридору, с мокрыми от ног следами на полу, Кондратьев проходил не спеша. Открывал то одну, то другую дверь, заглядывал в комнаты и, если встречал людей, здоровался и проходил дальше. Сторожу, еще моложавому на вид старику, читавшему газету без очков, пожал руку и спросил, какие есть новости. Сторож, бывалый казак-служака, считал, что секретаря райкома можно приравнять к чину, скажем, генерала, поэтому вытянулся и хотел было отрапортовать по всем воинским правилам, но Кондратьев положил руку старику на плечо и сказал:

— Хворостянкин у себя?

— Никак нет! — все еще вытягиваясь, крикнул сторож. — Игнат Савельич были в своем кабинете днем, а потом уехали на тачанке и вечером быть не обещали… Бухгалтерия разошлась по домам, работа кончилась. Два учетчика еще сидят. Наверху также есть Антон Антонович Бородулин, — все что-то выписывает.

— А Нецветова здесь?

— Татьяна Николаевна внизу, книги читает. Это она мне газету дала.

— Ну вот, я к ней и пройду.

Татьяна и в самом деле читала, только не книгу и не газету, а протоколы партийного бюро. Читая, она видела, что многие пункты решений, особенно касавшиеся Хворостянкина, остались простой записью на бумаге, а Хворостянкин какой был, таким и остался. «Кондратьев верит в мои силы, а я совсем слабая и ничего не умею делать», — подумала она, и от сознания своей беспомощности ей стало так больно и горько, что к горлу подступил острый комок, а на глаза навернулись слезы.

— Протоколы просматривала? — спросил Кондратьев и сам ответил: — Да, в эти записи иногда полезно заглядывать — для личного самоконтроля… Я тоже частенько этим занимаюсь. А только почему ты такая невеселая? В твои лета и быть такой сумрачной — не к лицу.

— Да что вы, Николай Петрович! Я же обыкновенная, — сказала Татьяна скороговоркой.

— Татьяна Николаевна, не хитри, не хитри, — заговорил Кондратьев. — Ты можешь обманывать, скажем, нашего редактора или еще кого… Но мне ты всегда говори правду. Я вижу и понимаю — трудно тебе… А ты не стесняйся и скажи, в чем нужна помощь.

— Николай Петрович! — Татьяна встала, наклонилась к столу и быстро-быстро стала собирать в папку протоколы. — Я работы не боюсь, но как же…

Она запнулась и промолчала. За окном послышался порывистый и тревожный шелест белолисток, а затем близкий и резкий звук грома.

— Беда, опять гремит, — проговорила Татьяна и покраснела. — Николай Петрович, я хотела сказать, хотела просить… Заберите из колхоза — Хворостянкина… Больше ничего не прошу.

— И куда ж его?

— Куда-нибудь. Его невозможно перевоспитать. Не могу, понимаете, мне это не под силу… У нас было много решений, а что изменилось?

— Значит, решение есть, а дела нету?

— Вот вы на меня смотрите, и я знаю, о чем думаете, — заговорила Татьяна, то раскрывая, то закрывая папку. — Думаете о том, что я не организовала партийную работу, не сумела подойти к Хворостянкину. Да к нему и подступиться невозможно. Ни с чьим мнением не считается, ни к какому совету не прислушивается. Не учится, хотя всюду кричит, что учится; ничего не читает, даже газет, хотя везде говорит, что читает… Остановился и стоит, как пень… Ну, как с ним быть? Корчевать надо этот пень, не иначе!

— А по-моему, корчевание не даст нужного эффекта, — сказал Кондратьев. — Тут требуется свежий ветер и что-то вроде наждачной бумаги, которой сгоняют ржавчину…

— Я не могу понять одного, — проговорила Татьяна, закрывая папку, — откуда у него амбиция и чванство?

— От недостатка ума…

Ветер на дворе разыгрался не на шутку; порывистые, сильные струи воздуха, казалось, падали сверху; ветки деревьев нагибались чуть ли не до земли, фонарь у подъезда раскачивало, на подоконник падала дрожащая тень. Белолистки шумели непрерывно и тревожно. Гроза подходила все ближе и ближе к станице, все чаще сквозь тучи пробивался режущий глаза свет молнии и в это мгновение стекла окон делались глянцевито-синими.

— Да, мокрое идет к нам лето.

Кондратьев прислушался и к грому, и к шелесту листьев, и к тому тягучему и непрерывному шуму, который говорил, что где-то совсем близко стеной идет дождь.

— Убрать Хворостянкина — задача весьма простая, и она не требует от нас большого ума… Значительно труднее исправить нашу же ошибку, что мы и начали делать…

— Да в чем же ошибка?

— В том, Татьяна Николаевна, — и Кондратьев снова прислушался, — в том наша ошибка, что долгое время возле Хворостянкина находился не партийный руководитель, а мягкотелая мямля, трус и подхалим, — словом, такой человек, которому никак нельзя было доверить бразды партийного правления, а мы, к стыду своему, доверили…

За окном играла гроза и лил сильный дождь с ветром. По стеклу окна текли буграстые струйки, свет фонаря освещал мокрые стволы белолисток. Кондратьев смотрел на эти водяные бугорки на стекле, на стволы деревьев и на падавшие и липнувшие к земле листья.

— Я понимаю, — сказала Татьяна.

— Надо обсудить поведение Хворостянкина на партийном собрании. Вслед за этим поставьте его отчет на общем собрании колхоза и пустите в действие критику — ту самую наждачную бумагу, о которой я говорил. С Хворостянкина необходимо сбить спесь, излечить от мании величия, а сделать это могут сами колхозники, если, конечно, коммунисты им помогут.

Прошло более часа, дождь за окном то утихал, то снова припускал, а они все сидели и разговаривали. Посмотришь на них со стороны и невольно скажешь: да ведь это старые, добрые друзья сошлись на совет, и мужчина по праву старшинства учит еще молодую женщину простой, но неизвестной ей житейской мудрости… Беседа, сама по себе оживившись, затянулась, и смысл ее в кратких словах сводился все к тому же: нелегко провести уборку урожая или построить гидростанцию, обводнить степь и вырастить леса, обновить станицы или проложить шоссе, но еще труднее из людей нынешних растить и воспитывать людей будущего.

2

Дождь умолк поздно, утих и ветер, и тучи быстро и легко поднялись и разошлись, как бы давая понять, что свое дело они сделали, все запасы воды сбросили на землю и теперь могут гулять в небесах. Поэтому и утро пришло солнечное и небо стояло чистое и голубое. Затем установилась погода сухая и жаркая, и хлеба созрели в каких-нибудь два-три дня.

Бригадные станы еще безлюдны, на расчищенные и смоченные водой тока только что привезены весы, а в наскоро сделанном балагане поселился весовщик. По исправным, подчищенным дорогам еще не пылят с зерном грузовики и не рябеют по жнивью копны, а уже во всем — и в обилии желтых красок, и в знойном небе, и даже в той особенной, неповторимой тишине, которую нарушают лишь жаворонки, — уже чувствуется близость косовицы…

Вокруг оранжевых клеток пшеницы появились светлые пояса обкосов, и к ним, желая занять место поудобнее, хвостатыми птицами слетелись комбайны, подъехали водовозки, брички с горючим. Туда же, меняя стоянку, направились тракторные бригады со всем своим хозяйством — с походной кузней, с кухонным скарбом, с железными бочками и с плугами, у которых лемехи так начищены землей, что блестят зеркалами.

Солнце клонилось к закату и жара начинала спадать, когда перебрались поближе к хлебам и знакомые нам вагоны с белыми занавесками на окнах. Они остановились возле дороги. Всякий раз на новом месте было много неотложных дел, и трактористы, привыкшие к переездам, без лишних слов начали «обживать» летнюю стоянку; кто помогал поварихе сооружать печку, кто рыл погребок для горючего, кто осматривал машины, еще дышащие теплом.

Григорий и учетчик-радист Ванюша находились в вагоне. Надо было подготовить проект социалистического договора, записать обязательства рулевых, и тут Григорий долго мял чуб и хмурил брови.

— Вот что, Ванюша, — сказал он. — Времени терять не будем. Иди на рацию и радируй Шацкому наше решение. А я позову ребят, и мы все данные запишем сообща.

— Радировать-то можно, — рассудительно заметил Ванюша, — а какой же я передам текст? Важнее всего, как я понимаю, текст.

— Верно, Ванюша, — согласился Григорий и снова схватился за чуприну, — текст надо сочинить. Садись поближе к столу, бери карандаш и пиши: «Радиограмма. Бригадиру тракторного отряда номер шесть Ивану Егоровичу Шацкому». Написал? Далее пиши так: «Дорогой Иван Егорович…»

— Начало правильное, а вот «дорогой», — возразил Ванюша, — по-моему, звучит не совсем в нашу пользу… Слово это сильно нежное, а в таком деле требуется задать тон официальный.

— Нет, Ванюша, задавать тон не следует… Именно «дорогой Иван Егорович», — в этих словах не нежность, а вежливость и уважение… Написал: «Дорогой Иван Егорович»? Дальше такая фраза: «Зная вас и ваших товарищей по работе как опытных механизаторов, у которых слова не расходятся с делом, мы, трактористы отряда Григория Мостового, желаем вступить с вами…»

— Опять мне такой тон не нравится, — сказал Ванюша. — Зачем ты их так расхваливаешь? И что у них такого хорошего? Весновспашку — это же всем известно — они вели хуже нас… И это слово «желаем» мне тоже не по душе… Лучше написать так: «вызываем» или «делаем вызов».

— Пиши, что я тебе диктую, — сердито сказал Григорий. — Написал: «желаем вступить с вами»?

Тут Ванюша, немного зная характер своего бригадира, безропотно подчинился, и вскоре текст радиограммы был готов.

— Ну, иди и радируй, — сказал Григорий, вылезая из-за стола. — А заодно скажи ребятам, чтобы побыстрее шли ко мне.

Перечитывая на ходу радиограмму, Ванюша неохотно ушел на рацию. Вскоре восемь рослых и молодцеватых видом парней, один здоровее другого, поднялись по лестнице такой шумной компанией, что в вагоне сразу стало тесно, заскрипели, вдавливаясь под сильными ногами, доски пола, качнулись рессоры. Это были люди молодые, умевшие и пошутить и посмеяться.

— Гриша, обрати внимание на нашего Тараса, — смеясь, говорил Митька Гриднев. — Был тракторист как тракторист — и вдруг стал мрачнее грозной тучи. А почему? Тарас! Сказать, почему и в чем тут собака зарыта?

— Помолчи, Митька!

Тарас уселся в углу и так наклонил голову, что могучая его шея побагровела.

Рулевые заговорили все сразу.

— Причина известная — любовь!

— Не любовь, а прицеп!

— Он же косовицу поджидал, как свидание!

— А тут несчастье!

— Предмет Тарасовой радости пересел на собственную тягу.

— Тарас, ты не печалься, а иди к ней в штурвальные.

— Да в чем тут дело, ребята? — спросил Григорий и посмотрел на Тараса.

— Ты только слушай Митьку, — с обидой в голосе ответил Тарас. — Всякую чертовщину городит.

— Нет, говорю сущую правду, — сдерживая смех, оправдывался Митька. — Все горе, Гриша, в Настеньке Вирцевой. Как узнал Тарас, что Настенька получила самоходный комбайн, так и затосковал… Придется ему брать на прицеп какого-нибудь усатого дядьку.

— Да, тут горе, можно сказать, непоправимое, — проговорил Григорий, подсаживаясь к Тарасу и обнимая его. — Ну ничего, мы это дело поправим. А сейчас давайте обсудим, что мы запишем в договор с Шацким. Садитесь поближе.

И только было они уселись за стол и Тарас, зло покосившись на Митьку, первым начал говорить о том, что «если у меня снова будут комбайны Вирцевых, то я обязуюсь, во-первых, не иметь ни одного простоя, а во-вторых…», как случилось то, чего никто из них никак не ожидал. Вначале загудел мотор, и они прислушались; Григорий подумал, не директор ли приехал их навестить. Затем к дверям вагона подъехал темно-зеленый, совсем еще новенький комбайн, неся впереди хедер. Но ни самоходный комбайн, ни хедер, ни даже парусовый зонт не удивили трактористов, а удивило их и обрадовало то, что машиной управляла Настенька Вирцева, та самая Настенька, о которой они всегда так охотно и много говорили. Она сидела под белым «грибком», как под шляпой, в комбинезоне; если бы не косынка на ее маленькой голове и не волосы, спадавшие на плечи, ее можно было бы принять за молоденького паренька.

Как только Тарас увидел эту неожиданную картину, он еще более покраснел, встал, затем снова сел, — тут все увидели, что ему, бедному, в эту минуту было не до Ивана Шацкого.

— Эй, парубки! — крикнула Настенька, уже стоя под зонтом. — А ну, помогите сойти!

— Тарас, беги!

— Сама приехала!

— Эх, черт возьми, какая у нее машинка!

— Вот это самоход!

— Даже с холодочком!

— Специально для тех, кто боится солнца!

В вагоне давно было пусто: кто осматривал косогон и хедер, поднятый спереди, кто интересовался мотором. Тарас тоже вышел из вагона и, заглядывая в соломотряс таким пристальным взглядом, точно он что-то там забыл и теперь не мог отыскать, краем глаза видел Настеньку; видел, как Митька хотел помочь ей сойти на землю, как она, смеясь, соскочила и подала руку Григорию.

— Гриша, — сказала она, — вечером будешь в станице?

— Собираюсь.

— А какие у тебя обязательства?

— Это секрет!

— Подумаешь, какая важность. — Настенька сунула руки в карманы, пришитые спереди сумками, и от этого ее фигура стала еще стройнее. — Если хочешь, подвезу… Поедем!

— Спасибо…

— Ну, как знаешь!

— Настенька, приглашай нашего Тараса!

— Обидела парня!

— Уселась под эту шляпу!

— И как он, бедняга, будет жить лето без твоего старого комбайна?

— Ничего, с мужем будут косить.

— Опасно…

Настенька не стала слушать и подошла к Григорию.

— Гриша, не подумай, что я приехала узнать твои обязательства: несчастье меня сюда загнало. Дайте горючего, а то бак пустой, не доеду в Родниковскую.

— Дадим, ребята? — спросил Григорий.

— Сперва спроси у Тараса.

— Да он скоро весь влезет в соломотряс.

— Настенька, побудь с нами до вечера — горючее найдем.

— А вы не петушитесь, — строго сказала Настенька. — Ишь какие герои! Мне с вами шутки шутить некогда… Гриша… одно ведро, взаймы! Завтра верну долг.

— Тарас! — крикнул Григорий. — Возьми ведро и сделай все, что нужно!

Тарас охотно согласился исполнить поручение, и пока он ходил к бочкам, Григорий взял Настеньку под руку, отвел в сторону и негромко сказал:

— Увидишь в станице Татьяну Николаевну, передай ей, что выступление я подготовлю.

— И все? — понимающе улыбаясь, спросила Настенька.

— А что ж еще?

— Ну, а если спросит, когда приедешь? Что я ей отвечу?

— Если спросит, то скажи… Нет, лучше ничего не говори.

Темно-зеленый красавец, сделав разворот, давно уже белел своей шляпой по дороге, удаляясь и удаляясь, а трактористы смотрели ему вслед и не могли оторвать взгляда. Возможно, так простояли бы они и до вечера, если бы Григорий не сказал:

— Тарас, а ну, что там у тебя «во-вторых»?

Все рассмеялись и пошли в вагон.

3

На исходе жаркого дня, как бы по команде, то там, то здесь трактористы потянули комбайны, уже с подцепленными хедерами, с вертящимися крыльями и с натянутыми парусами; подъехав к обкосу и медленно свернув с дороги, косогоны с резкими, звенящими звуками врезались в дрожавшую и мягко падавшую пшеницу. Колосья лентой поплыли по парусам, и в ту же минуту на прицепные тележки посыпалась светлая солома. Одна машина прошла всего метров пятьдесят и остановилась; комбайнер и тракторист были довольны пробным заездом…

Между тем дневные краски гасли. Пламя заката охватило добрую половину неба, — снизу выступали багровые, а сверху — розовые и бледно-голубые тона, отчего равнина вблизи горизонта покрылась сизой дымкой. Изменились не только краски, но и звуки: они казались не такими протяжными и отчетливо-звонкими, какими были днем; рокот машин доносился глухо, точно выходил из-под земли; заметно поубавились птичьи голоса, приумолкли сорокопутки, притаившись где-нибудь под листом подорожника, и только в нескошенном хлебе еще охотнее перекликались перепела, тоже, видимо, готовясь к ночлегу. Огни маячили по всей степи, — иные виднелись слабыми точками, иные красовались жаркими кострами, иные взлетали к небу широкими снопами: то прожекторы автоколонны на Усть-Невинском тракте… И долго еще степь жила и людскими голосами, и гулом моторов, и ржанием лошадей, и цокотом колес; по всему было видно — наступила последняя ночь перед страдой.

Утром, как только солнце высушило росу, повсюду началась косовица. И разноголосая песня машин в утреннем воздухе, песня, которая сливается в один протяжный звук; и блестящие вдали крылья комбайна, забирающие под себя густую щетку колосьев; и желтеющее и все расширяющееся жнивье, рябеющее и снопами, и копнами, и валками соломы, — словом, на что ни взгляни, все радовало сердце хлебороба.

Вот уже более недели находясь в поле, Кондратьев хотя и ощущал в груди то беспокойное чувство, которое было ему хорошо знакомо по прошлым годам, но к песням машин и птиц не прислушивался и на краски летнего пейзажа вовсе не обращал внимания; спал мало, ездил много и все это время был занят практическими соображениями: как бы все сделать так, чтобы Рощенский район убрал хлеб раньше и по качеству лучше своих соседей. Поэтому его больше всего беспокоило не то, как выглядят сто гектаров скошенной пшеницы, поэтически или не поэтически, а то, каково было качество косовицы: нет ли обкосов, не валяются ли колосья в соломе и в стерне, хорошо ли сложены копны и пущены ли по жнивью конные грабли. Подъезжая к стану и видя вороха хлеба, полуторку, подкатывающую задом к весам, колхозников, занятых сушкой и очисткой зерна, Кондратьев думал не о том, бронзой или золотом отсвечивают вороха, а о том, сколько за день вывезено зерна на элеватор и сколько его еще осталось на току, хватит ли людей, не простаивают ли сортировки и веялки, быстро ли нагружают машины и подводы, — не уезжал со стана до тех пор, пока сам не убеждался, что дело тут налажено неплохо.

Круглые сутки по дорогам и жнивью мчатся грузовики с зерном, и Кондратьев, встречаясь с ними, любуется не серыми гривами пыли, встающими над полями, а ночью — не иллюминацией прожекторов; нет, днем и ночью он помнит и думает только о том, чтобы машины, обозы конных и бычьих упряжек непрерывно двигались по многочисленным степным дорогам, напоминая собой пчел, снующих сюда-туда во время самого большого взятка.

Любит Кондратьев провожать взглядом автоколонну, идущую по сухой и пыльной дороге. Иной раз, встречая где-нибудь у моста или на пригорке вереницу грузовиков со спящими в кузовах на зерне проводниками — чаще всего это подростки или старики, — остановит переднюю машину и спросит у запыленного, выглядывающего из кабины шофера:

— Откуда зерно?

— Из Белой Мечети.

— Какой рейс?

— Сегодня третий.

— Не простаиваете на погрузке?

— Пока что идем нормально.

Кондратьев, махнув картузом, говорит:

— В путь добрый!

Мимо него с хрустом проезжают тяжело груженные машины, и снова только пыль поднимается к жаркому небу… Эх, шоферы, шоферы — лихое племя! Сколько вас кочует по кубанским просторам в жаркие дни летней страды! Хозяева степных дорог, желанные гости всюду, куда приведет вас путевка, — да какой же стансоветский кучер или возница на быках, встречаясь с вами и видя ваши покрытые пылью лица, не ощутит в своей груди острую боль зависти; кто из них не лелеет в душе тайную мечту если уж не самому сесть за руль, то непременно посадить туда своего сына или внука… Нет, такого кучера теперь уже не сыскать, ибо шоферство у нас, особенно среди молодежи, стало самой излюбленной профессией. Уютная кабина, мягкое сиденье, буграстая снизу баранка руля, порывистый голос мотора и свист ветра в приспущенное стекло, а впереди, сколько видит глаз, дорога и дорога в серой дымке пыли, — это же мечта многих юношей! Побывайте в станице и так, ради любопытства, спросите какого-нибудь скачущего по улице на хворостине мальца, того самого мальца, у которого еще не зашита разрезка в штанишках, кем он хочет быть, когда вырастет, и этот хворостяной кавалерист, не задумываясь, скажет: «Буду шофером!» И, надо полагать, в выборе мальчик не ошибется… Правда, малец еще не знает, что нелегко быть водителем машины, скажем, полуторки или трехтонки, особенно в осеннюю непогоду, когда приходится буксовать и спускаться с горы на моторе, — но зато какой простор всегда лежит перед глазами! А сколько впечатлений и встреч, сколько ночевок у костра, сколько дорожных приключений! На пути — и города с базарами, и вокзалы, и маленькие станции с элеваторами, и комбайновые агрегаты, и овечьи кошары, и молотильные тока; и куда ни прибудет шофер, днем ли, ночью ли, — его встречают лаской и почетом: весь в пыли — ничего, дадут умыться, голоден — накормят! И покамест шофер подкрепляется обедом и набирается новых сил, рессоры трехтонки уже оседают, а скаты чуют новую тяжесть: в кузове лежит либо зерно насыпом, либо шерсть тюками, либо лес дрючьями. И снова птицей летит грузовик по дороге, обгоняя конные упряжки, и снова впереди простор и станицы с хуторами, сады, речки с мостиками и маячит вдали острой головой элеватор.

А какие неповторимые и самобытные характеры уже родились за рулем — вы только посмотрите: тут и бережливый хозяин, любящий свою «дорожную подружку» так, что она не знает ни остановок, ни болезни, именуемой «капитальный ремонт», и бегает все сто тысяч километров; тут и человек дела, для которого нет большего греха, как простой машины, и поэтому, прибывая на ток, где, как на беду, не окажется бригадира и некому организовать погрузку, он сам становится на место бригадира, проявит такую настойчивость и сумеет так убедительно поговорить с колхозниками, что кузов в один миг наполняется зерном, и шофер уезжает; тут и рубаха-парень, весельчак и песельник, не знающий, что такое «трудно» или «невозможно», и не унывающий решительно нигде: нет дороги — едет напрямик, и всегда приезжает к сроку, нет мостка — ищет брод, а все равно едет, и не только себя избавит от беды, но еще и выручит случайно друга шофера; тут и «лихие головы», которым если уж ехать, то с ветерком, если обгонять машину, то с шумом, если разминуться, то впритирочку, — такие натуры живут в постоянной вражде с работниками милиции; тут и работяга, не знающий ни сна, ни отдыха, и если случится спешная переброска зерна, способный просидеть за рулем хоть сутки; тут, скажем к сожалению, и «мастера калыма», то есть натуры, весьма чуткие на рубль: они умеют всегда вовремя «дать газ» и завернуть куда-либо на чужой склад или на базу и, выражаясь деликатно, «попутно, чтобы не ехать порожняком», прихватить с собой «налево» тонну или полторы чужого груза, а по дороге заодно посадить в кузов с десяток «королей» с мешками, — и все у них делается так искусно, что до поры до времени самый зоркий глаз автоинспектора этого не увидит, — словом, среди водителей есть такие характеры, каких, конечно, не имеет ни один кучер или конюх…

4

После знойного дня вечер выдался жаркий, а воздух стоял такой душный и тяжелый, что Федор Лукич, сильно потея и страдая одышкой, не находил себе места ни в доме, ни в палисаднике. Он снял нательную рубашку и несколько раз обливал водой волосатую грудь и седую, низко остриженную голову, но избавиться от духоты не мог. Ему думалось, что в темноте будет прохладнее, и он потушил лампу, склонился грудью на подоконник. Старчески слабое его сердце стучало с перебоями — то учащенно, с острыми коликами, то редко-редко, точно совсем затихая, а дышать по-прежнему было тяжело: не хватало воздуха. В эту минуту все ему было противно. Мысленно он ругал и жену, где-то управлявшуюся по дому, и Евсея Нарыжного, который обещал прийти еще засветло, но до сих пор почему-то не приходил.

«И где его там черти носят? — думал Федор Лукич, держась горячей ладонью за грудь. — Можно было бы и в ночь выехать… Ночью еще удобнее — не лез бы каждому в глаза…»

Задумчивым, полным горечи взглядом смотрел он в садок против окна. В глубине деревьев было совсем темно, листья не шелестели, тишина царила вокруг, и Федору Лукичу виделся под деревом покойник в гробу, — вот таким жарким вечером в саду когда-то умирал его отец Лука Фомич… Воспоминания о смерти отца были вызваны не только темным и грустно-молчаливым садом, а и тем приторно-сладким запахом чебреца, васильков и еще какой-то пахучей травы, которым несло из палисадника… Федор Лукич вспомнил — пучки чебреца и васильков тогда лежали на гробу, синие и густо-голубые, и от этого видения дурманящий запах еще больше стеснял дыхание…

«Это что же, может, для меня те цветы приготовлены?» — думал Федор Лукич.

Затем тяжело поднялся, зажег свет и сел на кровать.

— Марфуша, пойди сюда! — позвал он жену.

— Ну, чего тебе? — с досадой в голосе спросила Марфуша, войдя в комнату.

— Что там растет в палисаднике? — трудно дыша, спросил Федор Лукич.

— Разве ты не знаешь? — удивилась она. — Разные цветы… И душистые васильки и хлебная мята.

— Развела под окном всякую чертовщину, — покойником пахнет.

— Господь с тобой, Федя! — испуганно проговорила Марфуша. — Это же цветы…

— Повырывай всю эту вонючку. — Федор Лукич посмотрел заслезившимися глазами, пощипал родинку на губе. — Тут и без этого запаха тошно.

— Тебе нездоровится? Так ты ложись, усни.

— Ложись? — Федор Лукич закусил губу. — А того мошенника с ястребиными глазами кто наставлять будет?

— Да он и сам уедет.

— Уехать-то уедет, а как и что там станет делать? Это тебе не быкам хвосты крутить, а с народом надо говорить.

— Федя, — Марфуша присела на кровать, — вот ты называешь Евсея мошенником…

— Мошенник он и есть, — перебил Федор Лукич, — по глазам видно — не человек, а черт… Из-под суда выскочил…

— Так зачем же ты его посылаешь с такой бумагой? — боязливо спросила Марфуша. — Ведь это же такое дело… Лучше бы ты его не посылал.

— А кого ж я пошлю? — Федор Лукич попробовал расправить плечи и не смог. — Кого? Сам не могу: совсем ослабел… Жара меня терзает… К осени я поправлюсь, а теперь — беда…

— Пусть бы ехал Артамашов, — робко намекнула Марфуша. — Все же Артамашову можно…

— Что можно? — сердился Федор Лукич. — Ты там знаешь… Артамашову сейчас некогда… Награду за урожай зарабатывает. Дажеть и ко мне дорогу позабыл. Пока была у меня власть — всем был нужен, а теперь отворачиваются… И этот, Евсей… Чего не приходит?

— Да, может, его какие дела задержали?

Только что Марфуша сказала эти слова, как послышался скрип калитки и торопливые шаги по двору; затем мимо окна промелькнула голова со сбитым на затылок картузом, и в комнату, не постучавшись, как в свой дом, вошел Евсей Нарыжный. Виновато поглядывая на хозяев, он поздоровался любезно, Марфуше слегка пожал руку, к Федору Лукичу даже наклонился, точно хотел обнять, а глаза его уже играли — то загорались живыми искорками, то потухали и наполнялись грустью.

«Уже, сучий сын, прядет своими бесовскими очами, — видно, что-то в уме замышляет», — подумал Федор Лукич, отворачиваясь от Нарыжного.

— Федор Лукич, да ты прямо как запорожец или какой борец! — сладко заговорил Нарыжный, и чертики в его глазах пустились в пляс. — Одного точно такого голого силача я видел на картине.

Ласково, почти нежно глядя на обрюзглое, рыхлое тело Хохлакова, он думал: «Эге, да ты, старый коняга, уже подбился… Совсем разваливается, скоро, скоро и дуба даст…»

— Ты меня не расхваливай и не строй усмешечки, — сказал Федор Лукич, с трудом вставая. — А лучше говори: где шлялся?

— Не шлялся, Федор Лукич, а разузнавал одно важное дело.

— Важное, важное… — Федор Лукич присел к столу. — Марфуша, мы побудем одни, а ты приготовь чайку с вишней.

Жена вышла из комнаты. Хохлаков молчал и только шумно сопел. Нарыжный стоял, покорно склонив голову.

— Садись, — буркнул Федор Лукич. — Нос твой чует, чем пахнет за окном?

— А как же, чует, — поспешно ответил Нарыжный. — Очень даже ароматично… Запах васильков всегда напоминает благовоние ладана…

— Садись, чего ж вытягиваешься, — уже со злостью сказал Федор Лукич. — Ну, рассказывай, какие новости разузнал?

— Новость, Федор Лукич, она будто и простая, — Нарыжный присел на стул, — а очень важная: Тутаринов возвратился из Москвы.

— Давно?

— Сегодня под вечер. На аэроплане прилетел.

— Ну и что ж с того? Пора уже прилететь.

— Так вот, я встретил Ванюшу-шофера, — продолжал Нарыжный, — он ездил встречать… Говорит Ванюша, что Тутаринов десять ящиков привез одних книг, и Ванюша слышал, будто скоро начнется в районе поголовное обучение электричеству.

— Слава богу, новая затея!

— А еще, говорит Ванюша, вагонами едут машины.

— Эту новость знаю и без тебя, — перебил Федор Лукич. — А не разузнал, вид у Тутаринова какой, веселый?

— Спросил и об этом, — не моргнув глазом, приврал Евсей. — Ванюша говорит, что лицом сильно тоскливый, прямо весь аж мрачный…

— Значит, тоскливый и мрачный? — Федор Лукич потер лоб, усмехнулся. — Еще больше помрачнеет, когда в Москве получат наше письмо. — Федор Лукич хотел встать, оперся локтями о стол, а подняться не мог, и тут на помощь подоспел Нарыжный. — Тише нажимай!.. У тебя, Евсей, руки как железные…

— Силенка еще при себе имеется, — смеясь ответил Нарыжный.

— Ну, теперь давай о деле, — сказал Федор Лукич и, взяв с полочки папку, раскрыл ее. — Вот то письмо, о котором мы не раз говорили. Теперь к нему нужны подписи, и эту задачу я возлагаю на тебя.

— А кто мог средактировать? — беря в руки написанные на машинке листы, полюбопытствовал Евсей. — Или сам все сочинил?

— То не твоего ума дело, — сказал Федор Лукич. — Ну, ты почитаешь опосля, а зараз скажи мне прямо: сможешь добыть подписи?

— А много нужно?

— Чем больше, тем лучше.

— Ежели постараться, то можно изделать.

— Так вот что, Евсей Гордеевич, давай сядем, — дружески заговорил Федор Лукич и, когда они сели, продолжал: — Завтра на зорьке бери Буланого и поезжай. Вот тебе мой совет: в станицы не заглядывай, там тебе делать нечего. Зараз все люди на косовице — туда и ты езжай. Да смотри, Евсей, дело это нешуточное, все делай с умом. Председателям и парторгам на глаза не попадайся…

Нарыжный кивал головой, сощурив так глаза, что между веками образовались чуть приметные щелочки.

— К моим бывшим друзьям заезжай, поклон передавай… Головачева из «Дружбы» разыщи — тот подпишет. В Родниковской есть Афанасий Гордеевич Скиба, к нему заезжай. Хорошо будет, если какого бригадира уговоришь. Побывай у Артамашова — тот тебе еще людей подскажет.

Марфуша позвала пить чай. За чаем они только переглядывались и думали каждый о своем.

«Посылаю тебя, а душа у меня болит, — думал Федор Лукич. — По глазам вижу — схитришь, чертяка… Был бы я здоровее, сам бы поехал…»

Евсей, прихлебывая чай с блюдечка, думал:

«Случится до горя — наклевещет на меня…»

Евсей остался ночевать и почти всю ночь слушал увещевания и наставления Хохлакова, слушал молча, часто тяжело вздыхал и мысленно ругал своего наставителя… Поднялся рано, не стал ожидать завтрака, взял письмо, попрощался и ушел… А через полчаса он уже ехал рысью на Буланом, направляясь той дорогой, которая лежала в Родниковскую.

5

Широким и красочно-ярким полем ехал на коне Евсей Нарыжный, и холодный его взгляд был ко всему равнодушен, а на озабоченно-суровом лице не отражалось и тени радости. Он сидел на полстенке, пристроенной вместо седла, спина его горбилась, руки тяжело свисали. И хотя ухо его хорошо слышало и отдаленные звуки моторов и песню жаворонка над головой; хотя глаза его видели комбайны, которые на фоне светло-желтых хлебов выступали своей причудливой формой, и частые копны, которые, как заклепками, усеяли серое жнивье, и молотильные тока с ворохами зерна, — он ко всему был глухим и слепым, ибо голова его была занята совсем иными размышлениями. Ему хотелось уже сейчас представить себе картину того, как он будет разговаривать с колхозниками на бригадном стане или в поле и как люди начнут подписывать то письмо, которое лежит у него на груди, под рубашкой. Бумага шелестит, щекочет тело, а Евсей, попустив коню поводья, низко склонил голову и задумался.

«И что-то у меня в голове ничего не вмещается, — размышлял он, прислушиваясь к шелесту бумаги под рубашкой. — И не могу я себе в уме представить, как все это на деле получится… Этот дряхлый старик поучать мастер, а вот как подойти к людям и с чего начать?.. Человека надо задеть за живое, а чем его заденешь?..»

Возможно, Евсей, подумав еще немного, и нашел бы нужный ответ, но в это время Буланый потянулся к колосьям, оступился и так споткнулся, что чуть было не сбросил через голову седока.

«Не к добру эта спотыкачка», — зло подумал Евсей и всю свою злость тут же сорвал на коне.

— Спотыкаешься, чертяка безногий! Пшенички захотелось, проклятая морда!

К этим резким выражениям были прибавлены толчки каблуков в бока и взмах плетки, и Буланый покрутил головой, видимо, тоже ругнул своего седока, и неохотно побежал рысью.

Поднявшись на пригорок, Евсей увидел сбочь дороги двухколесный шарабан, брюхатую кобыленку в оглоблях и двух женщин, уже смотревших в его сторону.

«Ага, — обрадованно подумал Евсей, — кажись, начало будет… С этими бабочками я столкуюсь…»

Он еще раз угостил коня плеткой, сбил на затылок картуз и молодцевато подъехал к женщинам.

— Здорово булы, казачки!

Тут Евсей осадил коня, который уже заметил брюхатую кобылу, потянулся к ней мордой, видимо желая познакомиться.

— Здравствуй, добрый человек.

— Что это у вас за остановка среди степи?

— Видишь, какая оказия с хомутом стряслась, — сказала женщина, которая на вид была постарше своей подруги. — Супонь лопнула, и через это стоим, а нам ехать надо спешно.

— Эх, любезные бабочки, — сказал Евсей, поглаживая усы, щуря глаза и давая волю чертикам, — как же это вы такую пустяшную поломку не можете исправить. Вы супонь веревочкой свяжите.

— А где ж взять ту веревочку?

— Не станем же мы юбки снимать и ими закручивать.

— Эх вы, красотки, — Евсей добродушно рассмеялся, — такой предмет, как юбки, в таком деле не подмога.

— Не заигрывай и глазами не пряди, — для заигрывания у нас мужья есть.

— Если можешь помочь, помоги.

Тут Евсей, не говоря ни слова, спешился и стал умело, по-хозяйски осматривать хомут, который раскорячился на шее брюхатой кобылы. Покамест он приглядывался к супони, осматривал изорванный ремешок и разговаривал с женщинами, его конь тем временем успел не только понюхать брюхатую кобылу, но и познакомиться с ней и даже расспросить, откуда она, куда держит путь и как ей живется на свете. Видимо, брюхатой кобыле Буланый пришелся по нраву, и она, доверчиво поведя ушами позволила ему даже положить морду ей на гриву, что он и сделал весьма учтиво.

— Подсоблю и могу даже пожертвовать вот этот поясок. — Евсей заманчиво покрутил наконечником пояска в серебряной насечке, которым были подвязаны его брюки. — Только мне надо знать: кто вы и откуда?

— А для чего ж тебе это надо знать?

— Так поясок же я даю вам взаймы, — сказал Евсей и стал снова покручивать наконечником. — А еще я еду из района и везу важное письмо, которое и вас тоже касается.

Услышав о каком-то важном письме, женщины переглянулись, и старшая сказала:

— Мы колхозницы из Яман-Джалги. Меня звать Дарья Яценкова, а ее — Мария Нескоромная… Ну, давай поясок.

— А куда вы едете?

— Видишь, мешочки лежат в шарабане, — угадай!

— Угадать нетрудно, — ответил Евсей. — Зерно везете на пробу.

— Такое безобразие творится с этой пробой! — гневно сказала Дарья, взявшись сильными руками за бока и картинно подойдя к Евсею. — Веришь, третий раз приходится лошадь гнать — все не могут определить влажности, а зерно через это ворохами лежит на токах… Вчера Кондратьеву жаловалась, а сегодня снова туда торопимся.

— А хотите, чтобы во всем районе не было никаких безобразий? — спросил Евсей.

— Да кто ж этого по желает?

— Ты давай поясок, а зубы нам не заговаривай, — вмешалась в разговор Мария Нескоромная.

— Поясок получите. — Евсей нарочно подбросил на руке наконечник, чувствуя, как бумага под рубашкой сползает на живот. — Только подпишите то письмо, которое в один миг ликвидирует все безобразия.

Он полез рукой под рубашку и вынул аккуратно сложенные листы. Дарья и Мария насторожились и недоверчиво посмотрели на Евсея.

— Карандашик у меня тоже есть, — говорил Евсей, доставая из кармана карандаш и подходя к шарабану. — Вы сперва послюнявьте кончик и подписывайтесь вот здесь… Так и пишите, колхозницы-ударницы такого-то колхоза из станицы Яман-Джалга…

— Маруся, а ну, почитай и узнай, против каких безобразиев написано, — сказала Дарья, покосившись на Евсея.

— Не беспокойтесь, решительно против всех.

Мария Нескоромная осторожно взяла из рук Евсея письмо, долго и молча смотрела на лист, и пока она про себя читала, возле шарабана воцарилась такая тишина, что было слышно, как облегченно вздохнул Буланый, все еще о чем-то своем разговаривая с кобылой.

— Даша, отойди на минутку, — сказала Мария и, когда они отошли шагов на пять, прошептала: — Оно написано не против безобразиев, а против Сергея Тимофеевича…

— Помалкивай и бери у него поясок, — тоже шепотом посоветовала Даша.

Евсей, видя, как женщины о чем-то шепчутся, струсил не на шутку.

«Это такие красотки, — мелькнуло у него в голове, — что свалят, отнесут в пшеницу и такое с тобой совершат…»

— Закрепляй супонь своим ремешком, — властным голосом сказала Даша. — А после поговорим о письме.

Евсей снял тонкий ремешок и по-хозяйски умело закрутил им супонь. Женщины уселись на бедарку, и Даша стегнула кобылу кнутом. Евсей, придерживая одной рукой спадавшие брюки, другой успел выхватить у Марии смятое письмо; бедарка с громким цокотом покатилась под гору… Женщины, оглядываясь, задорно смеялись.

— Ах вы, черти в юбках! — злился Евсей, усаживаясь на коня. — Это ты виноват, спотыкач проклятый, — обратился он к Буланому, погрозив ему плеткой, — споткнулся на мою голову…

Помахивая плеткой и ругая то коня, то женщин, а то и Хохлакова, Евсей еще долго бурчал. Увидев пылившую ему навстречу автоколонну, он свернул на жнивье и поехал по направлению к видневшемуся вдали полеводческому стану.

6

От этой довольно-таки неудачной и малоприятной встречи с яман-джалгинскими колхозницами в Евсее еще долго жило что-то похожее на лихорадку; во взгляде тоже появился новый оттенок — уже не равнодушие ко всему, а непреодолимый страх при виде людей…

Именно этим взглядом, остановившись в полукилометре, он и посмотрел на полевой стан. Перед ним стояли обычные строения — квадратный, похожий на амбар, дом под жестью, два навеса, покрытые черепицей. Вороха зерна, точно на ссыпном пункте «Заготзерно», лежали и под навесом и по всему просторному двору. Возле куч зерна выстроились в один ряд штук шесть веялок, два триера; тут же виднелись огромные весы со столиком, на котором лежали гири и какие-то бумаги; белели невысокие штабеля мешков; с противоположной стороны к стану подъезжали четыре трехтонки…

Ни строения, ни вороха пшеницы с веялками и весами, ни едущие трехтонки не удивили нашего всадника, и он, пожалуй, не остановил бы коня и не предпринял бы столь поспешного решения, если бы испуганный его взгляд не увидел большого количества людей, занимавшихся просушкой и очисткой зерна. Или ему только так показалось, или в самом деле колхозников на стане было очень много, но Евсей, как только взглянул на людей, так сразу и ощутил в теле еще больший приступ лихорадки; долго не раздумывая, он решительно повернул Буланого и, подбадривая его плеткой, торопливо поехал в сторону, заметив вблизи небольшой овраг, поросший курчавым леском.

В этом лесочке Евсей пробыл почти до вечера. Разыскав родник и лужайку, он пустил коня на траву, а сам подсел к воде, вынул из сумки припасенные харчи и решил подкрепиться дорожным обедом, а заодно и избавиться от неприятной дрожи в теле. Перво-наперво он умылся и попил холодной воды из пригоршни, затем снял черевики и сполоснул вспотевшие ноги…

Много часов сидя на мягкой траве и ощущая прохладу, идущую из лесу, Евсей постепенно избавился от лихорадки и успокоился. Теперь ему хотелось еще и собраться с мыслями для того, чтобы предпринять шаг более осмотрительный, но в голове, как назло, было пусто, и только знакомое чувство горечи и обиды не покидало его ни на минуту. Все его злило: и то, что брюки, лишившись пояса, плохо держались на своем месте — их так и тянуло к земле; и то, что приготовленное Марфушей в дорогу сало было слишком пережаренное; и то, что хлеб запылился в сумке и пересох так, что разжевать его было трудно…

«Чертова развалина, лежит там, отдыхает, — мысленно ругал он Хохлакова, — а меня послал «шляться по степи… Это еще хорошо, что поплатился только одним пояском… Куда же мне теперь податься? На тот людный стан? Эге, там, по всему видно, мне не сговориться… Лучше всего ехать к Артамашову. Пусть и сам подпишет да и поможет».

Ему показалось, что ехать к Артамашову и вместе с ним собрать подписи — единственно правильное решение. Поэтому Евсей поспешил закончить обед, сложил оставшиеся харчи в сумку и, кое-как подвязав тонкой хворостинкой штаны, направился к коню, который, надо полагать, никак не ожидал, что его так скоро разлучат с сочной травой…

И вот уже снова, сидя на полстенке и помахивая плеткой, Евсей раздумывал о том, что нужно непременно поехать напрямик через Яман-Джалгинскуго степь и засветло прибыть на поля Усть-Невинской и там, не теряя времени, разыскать Артамашова.

Возможно, такой нетрудный план в тот день и был бы осуществлен, если бы не явилось непредвиденное обстоятельство: на пути нашего всадника совсем случайно оказался добродушный и не в меру словоохотливый старик, какого давно желал встретить Евсей; вдобавок ко всему новый знакомый оказался тоже Евсеем, но только не Гордеевичем, а Фомичом, — такой факт тоже немало обрадовал Нарыжного, ибо с тезкой всегда легче найти общий язык.

Евсей Фомич, невысокий и худощавый старик, с курчавой цыганской бородкой, в соломенной шляпе и в длинной, без пояса, рубашке, похожий на пасечника, исполнял обязанности сторожа на току, где лежала, поджидая автоколонну, не одна тысяча пудов зерна. Старик жил в наскоро сооруженном из соломы балаганчике, имел при себе кудлатую, с распушенным хвостом собаку и одноствольное ружье.

Одному среди степи жилось скучно. По природе Евсей Фомич был разговорчивый, вырос он среди людей и любил продолжительные и задушевные беседы, и вот уже больше недели старик был лишен этого удовольствия. Поэтому, увидев всадника, Евсей Фомич обрадовался и тут же стал подыскивать приличный повод, которым бы можно было заманить к себе незнакомца на час-другой. Меж тем Нарыжный, окинув беглым взглядом вороха зерна, успел заметить не только сторожа, сидевшего с газетой в руках, не только приставленную к плечу берданку, не только пушистый рыжий хвост собаки, трубой торчавший из балагана, но и такую важную деталь, как «Знак Почета» у старика на груди. «Эге, да сторож еще и орденоносец, — подумал Евсей, не отводя глаз от балагана, — вот бы такого человека подцепить для подписи… Надо попробовать, только с подходом и с осторожностью…» После этой мысли всадник взмахнул плеткой и смело направил Буланого прямо на балаган.

Не более как минут через десять Буланый уже пощипывал не очень сочную траву вблизи дороги, не без коварных помыслов косясь на светлые кучи ячменя, а в тени, возле балагана, опершись спиной о сухую и колючую солому, сидели два Евсея и вели неторопливую беседу.

— Евсей Фомич, — сказал Евсей, поглядывая на рыжую собаку, изнывавшую от жары и безделья, — должность у тебя ответственная… Хлеб ежели что — беда! Его надо оберегать, как золото.

— А то как же! — охотно согласился Евсей Фомич. — Сказать, должность хоть и ответственная, но она мне дюже по сердцу. Люблю охранять колхозное добро, привык к этому делу. Все года, еще до войны, работал объездчиком.

— Осмелюсь спросить: а за что пожаловали тебе эту награду?

— За мое объездничество… У нас поля обширные, и, чтобы посевы были в сохранности, требуется острый глаз, чтобы ты все сразу видел. Тут и всякие укосы могут быть и потравы скотом, — есть же такое дурачье, что так и норовит пошкодить чужой хлеб. Так я, бывало, сяду на коня — и гайда по степи, от меня никто не скроется. Ночи не спал, а хлеб сберег. А хлеб в том довоенном году у нас был сильно хороший. Ну, кому давали награду за урожай, а мне за сохранность…

— А почему же это зерно не вывозите на элеватор?

— Выдерживаем кондицию. Обмолот же комбайновый, ну зерно и было малость влажновато. Подсыхало, ворошили его каждый день. Это урожай двух бригад. Ох, и беспокойная бригадирша! В третий раз повезла зерно на пробу… Вот ежели вернутся с хорошим результатом — колонна подъедет, и Евсею больше делать тут нечего.

— Это, случаем, я повстречал не ваших бригадирш? — спросил Евсей, ощутив в теле знакомый озноб.

— На бедарке?

— Кобыла у них такая брюхатая.

— Серой масти? Это они.

«Вот оно куда я забрел, — подумал Евсей. — Тут надо поторопиться, кончить дело с этим сторожем — да и гайда дальше…»

Однако, как начать разговор о том, что его заставило подъехать к этому балагану, он не знал. Снова пришлось заводить беседу о том, о сем, а потом, как бы к слову, спросить, как жилось тезке до коллективизации. Евсей Фомич, казалось, только и ждал таких расспросов и охотно начал длинную повесть о своей жизни, начав ее чуть ли не с детских лет. Особенно подробно он рассказывал о том, как влюбился в дочку богатого казака Кагалдина, у которого служил батраком, и как этот Кагалдин выгнал парубка Евсея из дому, а свою дочку посадил в амбар, как в тюрьму, и продержал ее под замком все лето… Эта любовная история, разумеется, мало интересовала Евсея, но он терпеливо слушал, а день уже подходил к концу, и скоро должен был наступить вечер. Слушать же дальше повествование сторожа у Евсея не было никаких сил, и он начал действовать более решительно.

— Все это, тезка, правильно, — заговорил он, желая прервать затянувшийся рассказ. — Я тоже и в тридцатом и опосля строил нашу колхозную жизнь, картина мне дюже знакомая… А скажи, Евсей Фомич, как ты нынче живешь-можешь?

— Что тут сказать! Живу как все.

— То еще не ответ. Жизнью своей доволен?

«И чего это он меня испытывает?» — подумал Евсей Фомич, озабоченно перебирая пальцами свою курчавую бородку.

— А на что тебе знать такие мои мысли? — спросил он, уже недоверчиво поглядывая на случайного гостя.

— Скажи — и тогда я тебе открою один важный секрет, — проговорил Евсей таинственным шепотом, и в глазах его образовались узенькие щелочки. — Да ты говори, не бойся!

— Чего же мне бояться, — ответил Евсей Фомич, а про себя подумал: «Так, так, — уже с секретом до меня подползает… И что там у него такое секретное? А может, это какой переодетый шпион?»

— Ну, скажи, скажи, — торопил Евсей.

— Ежели сказать по-честному, — нарочито грустно заговорил Евсей Фомич, — то живется-поживается не особенно того…

— Вот это, Евсей Фомич, та истина. — И Евсей, давая волю чертикам, заговорщически наклонился к своему тезке. — Денег маловато, а? А хочешь, чтобы у тебя были и деньги и полное удовольствие в жизни?

— Да кто ж против денег и против удовольствия, — сказал Евсей Фомич, предусмотрительно положив берданку себе на колени.

«Эге, вижу — мало-помалу секрет открывается, — подумал он, угрюмо склонив голову и комкая пальцами бороду. — Ежели сразу заговорил о деньгах, значит, но иначе какой-ся шпион, и по всему видать — американский. Там главнее всего деньги… Ах ты, гадюка, подстроился под колхозника, а на языке — деньги. Поглядим, куда ты еще повернешь…»

И Евсей Фомич, метнув взгляд на тезку, в упор спросил:

— А ты мне дашь и те деньги и то удовольствие? Вынь и положи передо мною.

— Положу, — с улыбкой сказал Евсей и вынул из-за пазухи ужо изрядно помятое письмо. — Вот тут сказано, куда идут твои денежки… В этом письме — вся правда. То электростанцию строили — гони колхозную денежку, а теперь вздумали лес разводить, пруды гатить, станицы переделывать — опять потекут колхозные денежки. А откуда они? От твоего трудодня уходят, дорогой Евсей Фомич, вот откуда! То, что тебе причитается за труд, забирает Тутаринов… Это он вскаламутил нашу мирную жизнь. Жили спокойно, по-хорошему, и каждый был доволен. А ему подавай электричество, природу вздумал переделывать, — да это ж дело бога, а не людей! Ежели посмотреть на все это хлеборобскими глазами…

— Постой, постой, — перебил Евсей Фомич, еще сильнее сжимая руками ствол берданки. — Это что же за обман? Я вижу одну эту бумагу, а где же гроши? Ты мне гроши обещал?

— Евсей Фомич, — смело ответил Нарыжный, — ты сперва подпиши это письмо, а деньги сами к тебе придут…

— Знать, все дело в моей подписи?

— Вот именно…

— Так ты, Евсей Гордеич, малость повремени, — сказал сторож, тяжело вставая и поглядывая на собаку. — Скоро сюда приедет наш парторг. Вот ежели он ту бумагу подпишет, то я тоже, с пребольшим удовольствием. Я человек не партийный, но за своим парторгом иду смело…

После этого случилось нечто такое, чего Евсей Нарыжный никак не мог ожидать. В мгновение ока его тезка не отбежал, а прыжком отскочил шагов на пять и, нацелившись берданкой, что есть силы крикнул:

— Подымай руки, гадюка!

И вот тут наступила самая критическая минута, вернее — не минута, а какой-то один только миг, который и должен был привести к развязке столь неудачную для Нарыжного беседу. Подчиняясь не разуму, а инстинкту самосохранения, Евсей схватил свое письмо и бросился к Буланому с таким невероятным проворством, которому позавидовал бы даже чемпион бега на стометровую дистанцию. За спиной у него раздался выстрел, — видимо, сторож пустил дробь в небо, ибо наш бегун был цел и невредим. Он уже достиг цели и схватился за гриву коня, но в это время произошло самое горькое и постыдное. Учуяв выстрел и гиканье хозяина, рыжая собака в несколько прыжков настигла бегуна в тот самый момент, когда он упал грудью на спину Буланого. Собака без единого звука схватила зубами штанину и рванула ее так, что только клочья разлетелись во все стороны. Отбиваясь ногами и напрягая все силы, Евсей оставил в собачьих зубах добрый клок штанины, с трудом взобрался на спину коня и погнал его вскачь по стерне, ничего не видя и не соображая, куда уносит его Буланый.

Доверившийся коню Евсей скакал, как говорят, напропалую, желая одного — любой ценой избавиться от погони. Лай собаки вскоре смолк, не доносился и крик сторожа, но Евсей гнал и гнал коня. И вот теперь, проскакав километров пятнадцать, он увидел огни автомобильных фар, которые как бы указывали путь на Усть-Невинскую. Видя такой важный ориентир, наш путник не сомневался, что едет в нужном направлении; поэтому он перевел коня на шаг и облегченно вздохнул. Во рту у него пересохло и горчило так, точно он жевал полынь; тело уже не дрожало, а горело: оно покрылось таким обильным потом, что рубашка прилипла к спине.

«И что за черт, а не человек, — думал Евсей, еще боязливо поглядывая по сторонам и тяжело дыша. — Вот тебе и тезка, мог бы и застрелить… А тут еще, как на грех, этот волкодав прицепился ко мне…»

Евсей Нарыжный нагнулся, потрогал рукой ногу и ахнул: весь низ правой штанины был разорван в клочья. Тогда он стал ощупывать пятку, пальцы, голень, — крови не было. «Значит, слава богу, не покусал, — с облегчением подумал он. — Это еще мое счастье, что в зубы этому зверюге попались штаны, а не нога: искалечил бы… Эх, плохо, плохо… Ежели мое дело так и дальше пойдет — беда, не вернусь к Хохлакову живым. Зря не поехал я сперва к Артамашову… Мы бы с ним все обдумали, обмозговали и начали б действовать по плану…»

Слова «мы бы все обдумали, обмозговали» живо унесли его в Усть-Невинскую, и тут ему совершенно реальной картиной представилась встреча с Артамашовым. Вот они, пожавши друг другу руки, идут степью, — одни — кругом ни души; подходят к реке и садятся у берега. Между ними сразу же начинается задушевный разговор. Евсей подробно излагает Артамашову обе неприятности, которые пришлось пережить ему в этот день. Артамашов то сочувственно качает головой, то ласково смотрит на своего друга. «Нет, дорогой Евсей Гордеевич, хоть ты человек и умный, а все же так собирать подписи не годится, — говорит Артамашов. — Тут нужно все заранее продумать, а потом уже действовать. Тебе, как лучшему своему другу, говорю: во всем положись на меня, а я на тебя. Помни — не Хохлаков, этот ожиревший боров, а мы с тобой доведем начатое дело до конца. Подписи собрать — это еще пустяк, я их в одной Усть-Невинской найду, тут тоже не все обожают Тутаринова — насолил он и своим станишникам…»

Евсей так увлекся приятными рассуждениями, что не заметил, как пересек полевую электромагистраль и спустился в отлогую ложбину. Поторопив Буланого и выехав на гору, Евсей снова хотел было хоть мысленно побыть с Артамашовым, но тут увидел нечто такое, что заставило его сразу забыть о своем усть-невинском друге, потянуть повод и остановить уже приморившегося коня. Перед ним шагах в пятистах горело зарево огней. И что же это за чудо? В такую позднюю пору, среди безлюдной степи, и такое обилие света! Похоже на пожар, но не видно ни дыма, ни огненных языков пламени.

Евсей подъехал ближе, услышав протяжный гул барабана, и увидел людей, брички, быков, тянущих волокушей солому, и скирды пшеницы, в которых пряталась молотилка.

«А где ж паровик? — подумал Евсей. — Не видно ни трактора, ни паровика, а молотилка аж ревет… Погляди, какая история! Эге, да это ж я уже на полях Усть-Невинской и набрел как раз на ток Рагулина, где действует электричество… Интересно посмотреть…»

Вид освещенного тока, молотилка без локомобиля и работающие люди, которых можно было рассмотреть, как днем, так заинтересовали Евсея, что он подъехал совсем близко и, оставаясь невидимым в темноте, не слезая с лошади, стал рассматривать диковинную молотьбу.

В сторонке возвышалась сложенная из кирпича высокая квадратная будка, а от нее на высоких столбах тянулись к молотилке три белых провода. По всему току, образуя порядочный круг, тоже поднимались столбы, а на них слепящим светом горели лампы, такое же сияние разливалось и над полками молотилки, освещая покрытые пылью лица двух женщин, развязывавших снопы, и согнутую, усыпанную остюками могучую спину зубаря. Из-под соломотряса и там, где решета выбрасывали полову, пробивались яркие пучки света, отчего падавшая на волокушу солома отсвечивала серебром. От женщин, выгребавших полову, ложились черные тени, и Евсею казалось, что лампы горят где-то в самом соломотрясе. Особенно много света было у приемных люков, так что Евсей хорошо видел и золотистые струйки зерна, падавшие в глубокий ящик, и столик возле весов, за которым сидел Стефан Петрович Рагулин, поблескивая стеклами очков, и весы, с которых четверо мужчин снимали набитые зерном мешки, сваливая их на подводу. Евсей заметил и Прохора Ненашева в комбинезоне и в шоферских очках, — он то нырял под молотилку, то брал лесенку и по ней подымался к тому мотору, который примостился на полке молотилки.

Молодые парни, взобравшись на скирду, бросали вилами, точно играя, снопы, и колосья, попадая в лучи лампы, как бы загорались красным светом. Но особенно Евсей присматривался к тому продолговатому и черному, похожему на большого жука, мотору, который находился рядом с зубарем и был прикрыт фанерой в виде крохотного сарайчика. Издали казалось, что и ремень к главному шкиву и сам мотор стоят недвижимы, и только ровный гул молотилки говорил, что вращается он удивительно проворно.

«Да, картина дюже заманчивая, — подумал Евсей. — Гудит и гудит, — сила!»

Залюбовавшись видом молотьбы, Евсей на какую-то минуту забыл, за каким делом его послал в степь Хохлаков и почему он оказался на коне перед этим шумным и озаренным лампами током, и в нем заговорила обычная любознательность. Ему захотелось подъехать к молотилке, поздороваться с людьми, а потом поподробнее расспросить их, как устроен этот двигатель; захотелось самому все осмотреть и руками пощупать, и он уже было тронул Буланого, чтобы выехать за черту ночной темноты. Но тут же он понял, что за эту черту выехать нельзя, что между ним и этим разливавшимся над землей светом лежит не ночная тьма, а пропасть, через которую не проехать теперь ему даже на Буланом… С грустью глядя на ночную молотьбу и не решаясь показаться на свет со своей разорванной штаниной, он повернул коня и шагом поехал по скошенному полю.

Но оглядываясь и все еще думая о себе и о виденном, Евсей ослабил поводья и снова доверился Буланому, — пусть идет куда знает, лишь бы не стоял на одном месте. Так он ехал долго, угрюмо склонив голову и не глядя вперед. Буланый шел и шел, а потом, очевидно, решил, что хозяин вздремнул, начал отыскивать что-нибудь съестное. За день он изрядно проголодался, а тут ему посчастливилось напасть на вкусную пищу — морда его ткнулась в копну свежего, только что скошенного ячменя. И только тут Евсей поднял голову и по частым огням на фоне темной Верблюд-горы понял, что находится вблизи Усть-Невинской.

«Придется заночевать под копной, — подумал Евсей, тяжело слезая с коня, который уже лакомился сочными колосьями. — Малость посплю, отдохну, а утречком я быстро разыщу Артамашова…»

На всякий случай привязав конец повода к ноге, Евсей оставил Буланого наслаждаться ячменем, а сам лег под копну. Положив руки под голову и чувствуя приятный запах, исходящий от копны, Евсей задумчиво смотрел на темное небо, густо-густо унизанное звездами; ему хотелось уснуть, а сна не было. Только теперь он ощутил боль во всем теле: от непривычки долго ездить верхом ноги ломило, в пояснице что-то стреляло, руки ныли. Надо было бы уснуть и к утру отдохнуть, а в голову лезли мысли о дневных встречах: то он видел смеющиеся лица яман-джалгинских колхозниц, то хитрый взгляд сторожа-тезки, то страшную морду волкодава…

7

Уснул Евсей только перед утром и спал тревожно. Ему показалось, что глаза его только-только сомкнулись, и вдруг кто-то начал хлестать его плеткой. Сквозь сон послышался грубый голос, смачная ругань. Евсей, как ужаленный, вскочил и увидел перед собой всадника. Протирая глаза и еще толком ничего не соображая, Евсей со страхом подумал, что какой-то смельчак решил угнать Буланого и уже взобрался ему на спину.

— Проснись, чертяка с коршунячьими глазами! — сказал всадник, ударяя Евсея плеткой по плечу.

— Ба! — обрадованно крикнул Евсей. — Артамашов! Алексей Степанович! Да не сон ли это? Вот какая мне удача!

— Погоди радоваться, — строго сказал Артамашов. — Ты это по какому праву копну ячменя истребил?

Евсей осмотрелся. Оказывается, Буланый успел уничтожить почти всю копну и преспокойно улегся на отдых. Стараясь и взглядом и улыбкой показать, что при такой важной встрече не следует жалеть какой-то копенки ячменя, Евсей осклабился и, хватая руку Артамашова, сказал:

— Алексей Степанович! Дорогой мой друг! Да у нас с тобой есть дела поважнее ячменя.

— Нет, ты скажи мне: кто тебе позволил учинять потраву хлеба? — стоял на своем Артамашов, косясь на Евсея злыми, налитыми кровью глазами. — Какой тебя черт сюда принес?

— Чего ты так печалишься? Или это твой ячмень?

— А ежели не мой, так его можно уничтожать?

— Да пустяки же, Алексей Степанович!

— А я тебе говорю, что это не пустяки. — Артамашов помахал плеткой перед лицом Евсея и зло усмехнулся. — А ну, бери своего скакуна. Отведу я тебя к хозяину этого ячменя — пускай он сам с тобой рассчитается.

— А кто же хозяин?

— Рагулин. Знаешь такого? Это такой хозяин, что он с тебя две шкуры спустит…

— Коня своего я возьму, — спокойно заговорил Евсей, — и мы отойдем куда-нибудь в укромное местечко…

Артамашов смотрел на Евсея и чувствовал, как внутри у него все горит. Заметив в глазах Евсея знакомых чертиков, он даже побледнел от злости и сказал:

— А дальше что?!

— Далее, — все так же спокойно продолжал Евсей, — далее я тебе сообщу такую новость, что ты в одну мгновению забудешь и о потраве и о Рагулине.

— Хорошо, бери коня… Поедем!

Они ехали молча. Кони шли шагом. Евсей предложил завернуть вправо и поехать мимо кургана, за которым виднелась ложбина, густо усеянная копнами сена. Утро только-только нарождалось, и было оно светлое и чистое, с обилием росы на стерне и на траве. Солнце еще не взошло, но верхушки далеких гор озарились розовым блеском. Давно проснулись птицы и запели на все голоса. Прислушиваясь к степным певчим, Артамашов болезненно хмурил брови и думал:

«И надо же мне было наскочить на этого зверя… Ехал в станицу по срочному вызову Никиты Мальцева — и на тебе, Евсей лежит под копной… И чего это у него штаны разорваны? Или с кем дрался, или удирал, прохвост… И что-то он хочет мне сказать? Наверное, что-нибудь случилось с Хохлаковым — его же холуй…»

Тем временем они спустились в ложбину, и когда подъехали к копне сена, Евсей сказал:

— И за каким дьяволом ехать нам к Рагулину! Лучше мы посидим и побеседуем возле этой пахучей копенки… Люблю запах скошенной травы.

Он первым спешился, за ним, не говоря ни слова, последовал Артамашов. Они сели под копной, от которой действительно исходил ароматный запах сухих цветов. Молча закурили, и оба смотрели на восход солнца так внимательно, точно впервые это увидели.

— А чего у тебя штанина болтается? — спросил Артамашов, продолжая глядеть на восход.

— Зараз все расскажу по порядку, — ответил Евсей, — дай хоть с мыслями собраться.

Евсей не спеша, рассудительно поведал Артамашову все, начиная с беседы с Хохлаковым, когда тот вручил Евсею письмо, и кончая собакой сторожа и разорванной штаниной.

— Жалко, — задумчиво проговорил Артамашов, наблюдая, как лучи солнца, вырвавшись на гору, залили светом всю степь. — Да, жалко…

— Это ты о чем жалеешь?

— О том, что сторож не подстрелил тебя, как куропатку. — Артамашов зло усмехнулся.

— Эх ты, шутник! Ну, ты шутки брось, а скажи: забыл ты зараз о потраве?

— Да, верно, я о ней забыл, — о чем-то думая, ответил Артамашов. — Только теперь другая мысль меня беспокоит.

— Какая? — спросил Евсей. — Может, я в чем подсоблю?

— А вот какая. — Артамашов быстро взглянул на Евсея. — Скажи, кто тебя уполномачивал разъезжать по степи с этим письмом?

— Как кто? — удивился Евсей. — Прежде всего — Федор Лукич.

— А кто такой Федор Лукич Хохлаков?

— Да ты что, с ума сошел?

— Нет, не сошел… Но я спрашиваю: народ тебя уполномачивал?

Голос Артамашова прерывался хрипотой, точно кто сдавливал горло, а кулаки сами сжимались и наливались кровью. Он сорвал лист лопуха и так стиснул его в руке, что между пальцев выступил зеленоватый сок.

— Тю, черт тебя знает! — с испуганной улыбкой заговорил Евсей. — Какой еще народ? Народ же за нас…

— За вас? — У Артамашова от злобы перекосился рот. — А тот сторож, что угощал тебя дробью? А те колхозницы?

— Опять ты шутки завел, — перебил Евсей, затем порылся за пазухой и достал письмо. — Вот что, Алексей Степанович, бери и подписывай, а потом мы обо всем прочем поговорим.

— Люди трудятся, — продолжал Артамашов, не слушая Евсея и глядя горящими глазами на восток, — день и ночь хлеб убирают, не знают ни сна, ни отдыха, а ты шаблаешься…

— Да ты подписывай, подписывай, — снова перебил Евсей, — чего тут зря рассуждать?

— А если я хочу рассуждать? — бледнея и с трудом сдерживая гнев, проговорил Артамашов.

— А кому нужно твое рассуждение? — сказал Евсей и рассмеялся, видимо желая развеселить своего друга. — Ты же теперь бывший, пиши — и все!

— Это что же значит — бывший? — смуглое чисто выбритое лицо Артамашова стало черным.

— И чего ты дурачком прикидываешься? — опять со смешком заговорил Евсей. — Во всем ты — бывший, как и я… Председатель — бывший, член партии — бывший. Партбилет же навечно потерял. Так что же еще? Ставь подпись. О чем…

Договорить Евсей не успел… Как струна, сильно натянутая, неожиданно рвется, так и терпение Артамашова вдруг лопнуло. Ему казалось, что еще ни один человек не наносил ему такого оскорбления, как Евсей. Не чувствуя себя, Артамашов быстро отшатнулся и наотмашь ударил Евсея в лицо. Тот покачнулся, быстро закрыл ладонью нос, на усах и между пальцев показалась кровь. Но Артамашов, уже вовсе не владея собой, угощал своего друга то с левой, то с правой руки, приговаривая:

— Это тебе, сучий сын, за бывшего, это за мой партбилет, это за потраву…

Евсей не отбивался. Перепугавшись насмерть, он свернулся комочком, укрывая руками голову, и эта его беспомощность сразу охладила Артамашова.

— Тунеядец! Сволочь! Противно руки о тебя марать…

Артамашов сплюнул, вытер сеном пальцы, сел на коня и, не оглядываясь, ускакал в станицу.

8

Сергей и Ирина Тутариновы стояли посреди комнаты усталые, еще с гулом и звоном в ушах, не веря тому, что полет кончился.

— Иринушка, укачало на крыльях?..

Ирина не ответила и лишь с виноватой улыбкой на бледном лице посмотрела на Сергея.

Еще не зная, чем заняться, они подошли к окну, радуясь в душе и тому, что вот они снова видят свою площадь в зелени деревьев, и тому, что где-то там, за улицами, идущими в степь, их ожидает привычная жизнь, по которой они так соскучились.

Сергей и Ванюша вносили в сенцы фанерные ящики, в которых были упакованы закупленные в Москве книги по электротехнике. Ирина налила в таз воды, умылась и причесала перед зеркалом волосы. Она грустно улыбнулась, увидев свое заметно изменившееся лицо… «Ой, Сережа, Сережа, какой же ты недогадливый… Нет, тут виноваты не крылья, не они меня укачали…»

Она заплетала косу, а сердце ее билось тревожно и часто-часто. «А как же я ему скажу!» «У вас будут дети — они тоже украшают нашу жизнь», — припомнились ей слова Натальи Павловны, и она вся зарделась…

Уложила твердые, туго заплетенные косы, достала из чемодана «Кристалл» (московский подарок Сергея), хотела освежить лицо и не смогла. Мягкий, свежий запах духов показался ей таким тяжелым и неприятным, что она, задыхаясь, ощутила приступ тошноты и поспешила спрятать флакон снова в чемодан. «Вот это так новость!» — подумала она и начала готовить обед из запасов, какие были привезены с собой. Но тут ее ожидало еще большее огорчение. Запах колбасы, рыбных консервов, которые она положила на стол, был тоже неприятным. «Это уже совсем нехорошо, — с тревогой подумала она, невольно подходя к кровати. — А может быть, я и в самом деле заболела…»

Ирина постояла у постели и, переборов усталость, не легла, а стала ходить по комнате. Когда же вошли Сергей и Ванюша, она с усилием сделала вид, что ей весело, улыбалась, поливала из кружки воду, когда Сергей умывался, принесла полотенце; затем усадила Сергея и Ванюшу за стол, села сама, но ни к чему не прикоснулась, сказав, что есть ей не хочется. Все с той же улыбкой на усталом лице проводила Сергея, а потом, не снимая платья, повалилась на неразобранную кровать и устало закрыла глаза…

Ни в райкоме, ни дома Кондратьева не было, и это огорчило Сергея. Наталья Павловна сказала, что Николай Петрович в эти дни в Рощенской почти не бывает.

— Сережа, ты же знаешь его характер. Началась уборка, так он день и ночь находится в поле. Ночью звонил из Родниковской и обещал утром приехать. Завтра у него бюро, и вот хорошо, что ты тоже дома… Ну, а как в Москве? Как чувствует себя Ирина?

— Ирина очень довольна, в Москве хорошо, только Ирина самолет плохо переносит… в летчики не годится, — с улыбкой добавил Сергей. — А вообще, Наталья Павловна, Москва нам очень помогла.

— Да я уже от Николая Петровича кое-что слыхала. Письма твои давал читать… Приходите к нам с Ириной, поговорим, чаю попьем.

Сергей пообещал прийти после того, как повидается с Кондратьевым, немного еще поговорил с Натальей Павловной и направился в райисполком. Там его встретил секретарь исполкома. Не успел Сергей войти в свой кабинет, как на столе уже лежали самые свежие сводки о ходе уборки колосовых и хлебопоставках, папки с письмами и с директивами, поступившими за его отсутствие из края. Сергей подробно расспрашивал секретаря исполкома о новостях и жизни района, интересовался приездом марьяновской делегации, работой гидростанции, электромолотьбой у Рагулина, а затем часа два сидел за столом и просматривал бумаги…

Между тем солнце скрылось за садами, на станицу ложился предвечерний холодок, и Сергей вернулся домой. Ирина спала нераздетая, по-детски подогнув ноги.

«Бедняжка, устала», — подумал Сергей и, боясь потревожить жену, на цыпочках подошел к столу и включил лампу.

Узкий круг света, упавший из-под абажура на стол, напомнил домик вблизи Усть-Невинской, и Сергей мысленно улетел в родную станицу, увидел мать, отца, сестру, Семена, и на сердце у него стало радостно.

«Завтра же побываю у своих, — решил он, подходя к чемодану и доставая папку со своими дорожными бумагами. — Может, это и лучше, что я сразу не повидался с Кондратьевым. Вот посижу вечерок, все обдумаю, запишу, а завтра сообщу ему не только о том, что я сделал в Москве, но и о наших ближайших задачах…»

Он развернул папку, взял чистый лист бумаги, но писать не стал. «О чем же я буду говорить?» — он обмакнул перо в чернильницу, затем снова положил ручку и задумался… Прежде всего его беспокоили такие работы, как монтаж второй турбины и сооружение полевых линий… В срочном порядке необходимо было протянуть провода к животноводам — это должно было занять часть лета и всю осень. Затем вставала не менее важная задача — техническая учеба колхозников.

«Литературу привез — наше кубанское спасибо Москве, — думал Сергей. — Помещение найдем в Рощенской. Надо открыть занятия по примеру школ — первого сентября. А еще — лесные посадки. Мы их начнем поздней осенью и в этом же году заложим питомники. Механизация труда животноводов — это самые насущные нужды. Оборудование придет скоро — вот тут еще одно наше кубанское спасибо Москве… Но кому в первую очередь мы дадим электродойки и автопоилки? Тридцать шесть ферм, а аппаратов всего восемь. Вот и раздели… Придется все эти вопросы более конкретно рассмотреть сперва на собрании актива, а потом и на сессии исполкома, придать нашему решению силу закона… А другая техника, которая уже занаряжена Усть-Невинской МТС?..»

Сергей задумался, а потом склонился к столу и стал писать своим ровным, мелким почерком. Писал долго и много — записи его напоминали краткие тезисы большого доклада: тут были и задания Семену Гончаренко и Виктору Грачеву по монтажу турбины и по сооружению полевых электролиний с пометкой срока окончания работ; и записи о количестве людей, подлежащих обучению на технических курсах; и список восьми ферм, которым, по его мнению, необходимо в первую очередь выдать оборудование и закончить полную механизацию уже в этом году; и наброски плана начальных работ по лесопосадкам и закладке шести питомников; и повестка дня будущей сессии исполкома…

Ирина проснулась и лежала, молча глядя на согнутую спину мужа.

— Сережа, у Кондратьева был? — спросила она.

— Он в отъезде, Наталья Павловна сказала, что приедет завтра. Тебе поклон передавала.

Сергей подошел к кровати и увидел на сонном, немного припухшем лице Ирины выражение и усталости, и глубоко скрытого волнения.

— О чем ты думал, сидя у стола? — спросила Ирина.

— Обо всем… Ну, а ты уже отдохнула?

Ирина промолчала, затем быстро поднялась, ее щеки и даже уши зарумянились, — теперь ее волнение пробилось наружу, и утаить его от мужа она была не в силах.

Сергей сел рядом с женой, и опять она смотрела на него тревожно, как бы желая, чтобы он без слов понял и ее мысли и душевное волнение. В глазах Ирины появились такие блестки, что Сергей невольно вспомнил и курган вблизи птичника и ее вот такой же взгляд в ту памятную лунную ночь после дождя.

— Сережа, милый, — склонив голову, сказала она тихо, — у нас будет ребенок…

— А разве есть такие приметы? — Сергей и растерянно улыбался и еще не верил тому, что услышал.

— Есть, есть, Сережа, — проговорила Ирина и положила свою голову ему на грудь. — Я раньше и сама ничего не знала… А ты сегодня смотрел на меня и неужели ничего не заметил?

— Это же, Иринушка, очень хорошо! И сказала ты мне об этом так просто, и теперь я вижу — тоже радуешься… Иринушка, а таких примет нету, чтобы узнать — будет мальчик или девочка?

— И какой же ты глупый! Разве это возможно?

— Непременно роди хлопчика!

Ирина уже хорошо изучила своего мужа: обычно в ту минуту, когда радость его переливается через край, сидеть Сергей не мог, — вся его рослая, немного сутулая фигура просила движений. Он и теперь вскочил, точно готов был куда-то бежать, обнял жену и хотел поднять ее своими жесткими, мускулистыми руками, но Ирина легко отстранила его и сказала:

— Сережа, радуйся, но кружить меня не надо… Лучше давай посидим и поговорим спокойно.

После того, что он узнал, сидеть, да еще спокойно, Сергей не мог. Все еще не зная, чем бы усмирить себя, он начал приподымать то край кровати вместе с сидевшей на ней Ириной, то брал за ножку стул и носил его на вытянутой руке. И все же этого ему было мало, и он не утерпел: схватил жену, поднял ее и закружился с ней по комнате, а потом осторожно, как самую дорогую ношу, положил на кровать и, задыхаясь, сказал:

— А вот теперь поговорим спокойно!

9

Наступило утро, и было оно обычное, ничем не примечательное, с обилием росы в садах и на травах, с розовой дымкой под горой, вблизи станицы, — словом, утро такое, каких летом бывает немало, а Сергею оно показалось красочным и светлым… Направляясь в райком, он проходил по площади, ощущая в теле бодрость, а на сердце такую радость, что хоть запевай песню, которая должна непременно начинаться словами: «Сын мой, казачонок маленький…» Он мысленно повторял эти пришедшие на ум слова, и улыбка не сходила с его свежего, чисто выбритого лица. «Как же хорошо, — рассуждал он, — проснуться и думать, что скоро станешь отцом!» Ему казалось, что солнечные блики еще никогда так не вспыхивали на стеклах окон, как сегодня; деревья на фоне чистого синего неба были и выше и пышнее, нежели вчера; к забору клонилась ветка, вся усыпанная созревшими абрикосами, янтарно-желтая, точно облитая густым пчелиным медом, а Сергею думалось, что она кланяется ему с какой-то своей доброй улыбкой; на ветке примостилась птичка величиной с абрикосину, с золотистой шейкой, — певунья заливалась звонкой трелью, а ее крылышки при этом так вздрагивали, что Сергей невольно залюбовался ею и сказал:

— И ты радуешься… Ну звени, звени…

В таком приподнятом настроении, держа под рукой папку с бумагами, Сергей и появился перед Кондратьевым. Николай Петрович усадил Сергея на диван, а сам сел рядом, чувствуя, как душевное волнение этого бровастого молодого человека передается и ему…

Сергей открыл перед секретарем набухшую папку, вынул сколотые булавкой копии нарядов на электрооборудование, достал лист бумаги со вчерашними пометками и начал подробно говорить о своей поездке. Загорелое и обветренное лицо Кондратьева сделалось сосредоточенным, а взгляд пытливым, строгим, — пожалуй, никто не умел так, как он, слушать других.

Сергей на минуту задумался, вспоминая что-то самое важное, а в это время отворилась дверь и на пороге показался Федор Лукич Хохлаков. Видимо, старику не терпелось узнать, с чем же, с хорошими или с плохими вестями, Сергей вернулся в Рощенскую. С того дня, когда он узнал от Нарыжного о возвращении Сергея, дома ему не сиделось и не лежалось, и хотя еще чувствовал себя по-прежнему плохо и ходить ему было тяжело, он пересилил недомогание и направился в райком, надеясь увидеть Сергея вместе с Кондратьевым. Так оно и случилось. И вот он стоял, опершись на палку, с лицом болезненно бледным, затаив во взгляде и душевную боль и невысказанную горечь.

— Заходи, заходи, Федор Лукич, — пригласил Кондратьев, — думаю, что и тебе невредно послушать…

— Да я только на минутку, к Сергею Тимофеевичу, — слабым голосом проговорил Федор Лукич и протянул Сергею мягкую, опухшую руку. — Я к тебе насчет сметы. Мое предприятие подлежит ремонту, время уходит, а в райфо я толком ничего не могу добиться… Помоги…

— О смете поговорите потом, — сказал Кондратьев и обратился к Сергею: — Ну, и что же отвечал министр? Одобряет?

— Наши мероприятия по лесным посадкам, — сказал Сергей, — министр поддержал.

— Хорошо! — сказал Кондратьев. — Слыхал, Федор Лукич?

Федор Лукич вытирал платком вспотевшие лицо и голову, посапывал, молчал, и во взгляде его таилась мысль: «Слышу, слышу, но чужой, чужой я теперь, и ничто меня не радует…»

— Думая об этом и прикидывая в уме, — продолжал Сергей, — я пришел к тому, что необходимо уже в эту осень заложить питомник по выращиванию лесопосадочного материала.

— Так как же, Сергей Тимофеевич, со сметой? — вдруг перебил Федор Лукич.

— Представьте проект на очередное заседание исполкома, — ответил Сергей.

Федор Лукич, опираясь на палку, тяжело прошел в дверь.

— Старик все еще бесится, — сказал Кондратьев, проводив Хохлакова взглядом. — Видел, какие у него затуманенные и ко всему равнодушные глаза?

— Больной, — проговорил Сергей и стал закуривать.

— Вот что, Сергей, — сказал Кондратьев, вставая и вынимая из карманчика часы, — через час соберутся члены бюро, приедет кое-кто из председателей. Повестка дня у нас небольшая — поговорим о некоторых итогах уборки и хлебосдачи. Я думаю, что первым вопросом можно поставить твою информацию о сессии и вообще о поездке в Москву… Важно также уже сегодня принять решение о созыве собрания районного актива для обсуждения твоего доклада. А перед вечером, если, желаешь, поедем со мной в «Дружбу земледельца», — там нужна помощь Косте Панкратову.

— Мы с Ириной хотели побывать у родных.

— Хорошо, — согласился Кондратьев. — Если хотите, могу подвезти вас в Усть-Невинскую.

10

День был на исходе, когда Кондратьев, Сергей и Ирина выехали из Рощенской и, от моста свернув вправо, направились по Усть-Невинскому тракту. «Победа», набирая скорость, покачивалась, а рядом с ней, протянувшись до кювета, мчалась горбатая тень. Сергей и Ирина сидели сзади, и встречный ветер, сухой и горячий, трепал их волосы. Сергей видел желтые поля, жнивье, копны снопов, валки соломы, лежавшие всюду, где прошли комбайны, и взгляд его туманился…

— Когда ты был в Москве, — заговорил Кондратьев, повернув седую голову, — к нам приезжала марьяновская делегация. На двух грузовиках прикатило человек тридцать во главе с Кривцовым.

— Чего это они пожаловали? — спросил Сергей.

— Электричеством интересовались.

— Своего нету, так хоть чужое приехали посмотреть. — Сергей поправил спадавший на глаза чуб и наклонился к Кондратьеву: — Ну, ты им все показал?

— Показывать-то особенно было нечего. Побывали они на гидростанции, посмотрели электромолотьбу у Рагулина и уехали. — Кондратьев с хитрецой взглянул на Сергея. — Твой приятель Кривцов очень интересовался, когда мы поставим вторую турбину. Я ему сказал, что турбина с завода отгружена.

— А почему она его так интересовала?

— Не знаю…

Кондратьев повернулся назад, хотел что-то сказать, но тут крохотная птичка зазевалась, не успела перелететь дорогу и забилась крылышками на смотровом стекле, прямо перед носом у шофера. Ирина вскрикнула, схватила шофера за плечи, просила остановить машину, но ветер быстро сдул птичку, отбросив ее куда-то в сторону.

— Думаю о наших соседях. — Кондратьев закурил. — А что, если вызывать нам марьяновцев на соревнование? Что ты скажешь, Сергей?

— Нам — и соревноваться с марьяновцами? — Сергеи двинул плечами.

— А что?

— Николай Петрович, да какое же это будет соревнование? Мы уже обогнали марьяновцев, по меньшей мере, лет на пять.

— Положим, не на пять, преувеличивать не следует.

Хорошо, не буду преувеличивать. Но пусть они нас сперва догонят, а тогда начнем соревноваться.

— Не беспокойся, догонят, но им сейчас надо помочь.

— Как же мы им поможем?

— Подумаем — найдем способ. — Кондратьев повернулся к Сергею и положил руку на спинку сиденья. — Начнем хотя бы с того, что дадим им часть электроэнергии.

— Дать-то можно, — сказал Сергей, — но это будет похоже на буксир.

— Ничего, иногда можно взять и на буксир.

Некоторое время они ехали молча. Ирина, еще думая о птичке, посматривала на мужа, — видимо, и ей хотелось что-то сказать, но она не решалась вмешиваться в разговор…

— Как мне помнится, ты же обещал Кривцову, — заговорил Кондратьев, — вот и настало время исполнить обещание. Вторую турбину мы к осени поставим.

— Обещал, верно, — согласился Сергей. — Но тогда у нас и в помине не было электромолотилок, а теперь они уже, считай, есть. О применении электричества на животноводстве мы тогда только мечтали, теперь это факт, и в скором будущем нам предстоит механизировать не восемь, а все тридцать шесть ферм… Как же тут помогать соседям, когда нам самим скоро мало будет этой станции?

— Сережа, а ты подсчитай, — все так же, как и при виде бедной птички, блестя глазами, заговорила Ирина: — Две турбины — это почти тысяча киловатт, или полторы тысячи лошадиных сил. Если дать марьяновцам хотя бы пятьсот лошадиных сил…

— А прислушайся, что говорит твоя жена и наш диспетчер. — Кондратьев одобрительно взглянул на Ирину. — Пятьсот лошадиных сил — это уже немалая «конница», и марьяновцы будут нам благодарны.

— Но эта «конница» и нам нужна, — сказал Сергей. — Нет, лучше пусть марьяновцы, по нашему примеру, строят свою межколхозную ГЭС! Пора!

В низине, утопая в садах, показалась Усть-Невинская.

— Ну вот и приехали, — сказал Кондратьев, когда машина подъехала ко двору Тутариновых.

— Зайди хоть на минутку к нашим, — сказал Сергей.

— Нет, поеду, — ответил Кондратьев. — Боюсь опоздать… В «Дружбе земледельца» назначено собрание, меня давно ждут. Кланяйтесь отцу и матери…

Машина, сделав крутой разворот, скрылась, оставив по всей улице медленно оседавшую пыль. Ирина остановила Сергея у калитки и сказала:

— Сережа, зачем ты так говорил с Николаем Петровичем?

— А я попрошу тебя, — сухо ответил Сергей, — если нужно будет подсчитать мощность нашей ГЭС, то это сделают и без тебя…

Ирина вспыхнула, чувствуя, как в груди у нее неприятно заныло, а на глаза навернулись слезы. Ей захотелось ответить Сергею теми же колкими словами, с языка ее чуть было не сорвалось что-то злое и обидное, но помешала Анфиса. Она бежала к ним с испуганным и заплаканным лицом и, обнимая обоих дрожащими руками, сквозь слезы проговорила:

— Ой, братушка… Ирина, милая… мама наша умирает…

11

Станичный врач, с худым, измученным лицом и усталыми раскосыми глазами, смотревшими сквозь очки, наклонившись над тазиком, мыл руки. Семей поливал ему из кружки воду. Тимофей Ильич, опираясь костлявым плечом о стену, стоял у окна и смотрел куда-то во двор. Сергей вошел в комнату той неровной походкой, какой входят в знакомый дом слепые. Он никого не видел, не слышал за спиной всхлипывания Анфисы, — искал глазами мать и не находил ее.

— Сергей Тимофеевич, — подойдя к нему, сказал врач, сняв очки и щуря по-заячьи смешно косивший левый глаз, — матушка страдает сердцем. И так как медицина уже пришла на помощь, то я бы не советовал в эту минуту входить к больной. Ей нужен покой.

— Мне бы только взглянуть…

— Сердце слабое, — сам себе говорил Тимофей Ильич, продолжая смотреть во двор. — Да я все время, сколько живу с ней, замечал у нее эту самую сердечную слабость… Чуть что — слезы, и там, где следует смеяться, она тоже плачет… А отчего? Конечно, от слабого сердца…

Не слушая отца, Сергей отворил дверь и остановился у порога, увидев лицо матери, похудевшее и ставшее совсем крохотным, с крупными жилами за ушами и с торчащими пучками седых и редких волос. Ее маленькая голова, все в том же сереньком, под цвет перепелиного крыла, чепце, лежала на подушках тяжело; глаза ее были закрыты слабо, не так, как у спящей, старческие, голые веки вспухли и точно слиплись. Весь ее изменившийся облик, а особом но то, что она даже не взглянула на сына, было так непривычно и странно, что Сергею показалось, будто перед ним лежала не его мать, а какая-то чужая, худая и некрасивая старушка… И все-таки он не разумом, а сердцем понимал, что это была не чужая ему старушка, а его мать, и ему было не под силу оторвать взгляд, а когда врач увел его за дверь, он ощутил на сердце неприятно защемившую боль.

Врач заторопился, проворно сложил в небольшой чемоданчик все, что у него было, скомкал и сунул туда же халат с застаревшими ржавыми пятнами йода и собрался уходить.

— Пожалуйста, больную не тревожьте, — наказывал он, задержавшись в дверях и строго глядя сквозь очки косившими глазами, — я на обратном пути еще забегу к вам.

Ирина, загрустившая и присмиревшая (причиной были и ответ Сергея у ворот, и болезнь Ниловны), подошла к люльке и стала смотреть на сонное, раскрасневшееся личико Васютки. Анфиса, с заплаканными, опухшими глазами и с лицом обрюзглым, обняла Ирину и снова залилась слезами, — плач ее вырывался не криками, а страшным шепотом и стонами. Ирина успокаивала, а у самой болело сердце, и ей тоже хотелось разреветься.

Мужчины вышли проводить врача и уселись под грушей, в холодочке, в том самом месте, где частенько спал Сергей, положив голову на колени матери. Закурили, помолчали, поглядывая на окно с белой занавеской, как бы поджидая, не выглянет ли Ниловна и не улыбнется ли им старушечьи-доброй улыбкой.

Сергей знал, что если не сейчас, то через некоторое время отец и Семен начнут расспрашивать и о Москве и вообще о поездке, поэтому сам, без расспроса, завел неторопливый рассказ о том, что видел в Москве, с кем встречался и какие сделал закупки по электрооборудованию. И странное дело, говоря об этом, он почему-то все время помнил о том, что марьяновцам нужно помочь электроэнергией. «Сережа, зачем ты так говорил с Николаем Петровичем?..» — да, Ирина должна была спросить именно об этом. Нехорошо, нехорошо я ей ответил», — думал Сергей. Ему захотелось свои мысли проверить на ком-нибудь другом, посмотреть на себя как бы со стороны, и он решил поговорить с отцом.

— А слыхали, батя, что там планируют марьяновцы? — спросил он после того, как кончил говорить об установке второй турбины. — Мы еще вторую турбину не поставили, а марьяновцы просят у нас энергии.

— Просить можно, — сказал старик, важно разглаживая табачного цвета усы. — Просить никто не запрещает…

— А как по-вашему, батя, нужно помочь марьяновцам? — в упор спросил Сергей.

— Ишь какой быстрый! — обиделся старик. — Почему ж это мы обязаны помогать марьяновцам? Получается невыгодная картина: один район старается, воздвигает себе станцию, а другой район идет на все готовое…

— Значит, не помогать?

— В чем другом, конечно, можно подсобить, — снисходительно заговорил Тимофей Ильич, со свистом сквозь усы выпуская дым, — а в таком деле, как электричество, баловать нельзя. Пусть сами себе воздвигают.

«Сами себе воздвигают…» — подумал Сергей. — Это правильно, об этом и я сказал тогда Кондратьеву… И Ирине надо было это сказать…»

— А ты, Семен, что думаешь? — обратился он к другу.

— Надо, Сережа, обмозговать, — уклончиво ответил Семен, кусая сорванный грушевый лист. — Тут все необходимо подсчитать, взвесить… Как я рассуждаю? Не дать — нехорошо, дать — себя обидишь…

«Вот тут и находи выход, — думал Сергей, направляясь в станичный Совет, надеясь повидаться там с Саввой. «Не дать — нехорошо, дать — себя обидишь…» Нет, видно, ни отец, ни Семен в этом деле мне не советчики… Правильно одно — электричеством баловать нельзя… «Пусть сами себе воздвигают». Но надо еще с кем-нибудь поговорить…» И, как на счастье, навстречу ему ехал Стефан Петрович Рагулин на своей мягкорессорной линейке. Из-под копыт и из-под колес пыль вырывалась серыми клочьями, так что Сергей в этой серой завесе с трудом узнал Стефана Петровича и его кучера Никиту.

Старик обрадовался, увидев Сергея. Некоторое время они говорили о всяких текущих делах, затем Рагулин расспрашивал, с какими новостями вернулся Сергей из Москвы. И опять, как только речь зашла о второй турбине, Сергей рассказал о просьбе марьяновцев и, как бы между прочим, спросил:

— Как по-вашему, Стефан Петрович, следует помочь?

— Дело, конечно, исполкома, — рассудительно заговорил Рагулин, — но, по-моему, — надо людям подсобить… для затравки.

И Рагулин рассмеялся, а Сергей, еще не понимая, отчего старику стало так весело, подумал: «Если Стефан Петрович не скупится, значит, тут я что-то не учел…»

— Это как же понимать — «для затравки»?

— На той неделе, когда к нам приезжала марьяновская делегация, — заговорил Рагулин, — беседовал я со своим «соперником», — помнишь Ефима Меркушева: человек этот — природный механизатор, а руки у него зараз связаны. Так «для затравки» — его слова. «Вы, говорит, дайте нам немного, для затравки, а там мы войдем во вкус дела и сами начнем строительство…»

И чем больше думал Сергей о своих соседях, об упреке Ирины, тем яснее начинал понимать, что ответил Кондратьеву тогда, в машине, неправильно, то есть не так, как бы нужно было. А следовало бы сказать примерно так: «Я не против помощи, но хорошо помогать тем, кто сам не стоит на месте и рвется вперед, и если марьяновцы уповают только на нашу помощь, а сами будут сидеть сложа руки, то такая помощь не принесет пользы». И он обрадовался, когда в разговоре с Рагулиным, как ему показалось, нашел как раз то, что его больше всего беспокоило…

«Так, так… «Для затравки»… Хотят с нашей помощью войти во вкус дела, — рассуждал Сергей, проходя по площади. — Да, затравка нашим соседям нужна, это факт, и если они не собираются все время тащиться у нас на буксире, а пожелают вырваться вперед и обогнать нас, — пожалуйста, всегда поможем… Вот только бы точно знать их намерения… Видимо, до собрания нашего актива я поеду к ним с отчетом о сессии и поговорю с пародом и вот там хорошенько разузнаю, какое у них настроение…»

Тут мысли его неожиданно оборвались. Откуда-то из переулка выскочил старенький, хорошо Сергею знакомый «газик» и, поднимая на дороге пыль, с писком затормозил у его ног.

— Ба! Кого я вижу! Сергей Тимофеевич! Давно прибыл?!

Рубцов-Емницкий, в запыленных парусиновых галифе, в серой, под цвет дорожной пыли, сорочке, в легких сапожках, тоже сшитых из парусины и покрытых изрядным слоем пыли, уже обнимал Сергея с таким жаром, что не замечал, как с его плешивой головы слетел и упал в кузов машины соломенный картуз. После такого горячего приветствия Лев Ильич, все еще не выпуская ладони Сергея из своей потной руки, начал расспрашивать о поездке в Москву, более всего интересуясь тем, как были получены наряды на электрооборудование; после этого, подобрав картуз и ударив им о колено, спросил, какой скоростью идут грузы и не потребуется ли «опытный толкач». Сергей отвечал скупо, пообещав Льву Ильичу обо всем подробно рассказать на районном собрании актива, тут же сообщил, что грузы идут на станцию Невинномысская нужной скоростью и что «толкачи» не потребуются. Лев Ильич не обиделся и заулыбался еще больше. Сергей и сам невольно усмехнулся, глядя на это взволнованное лицо, припухшее, потное и бледное от жары, на котором было написано, что Лев Ильич необычайно счастлив, увидев своего старого приятеля.

«Ох, лиса… А ну-ка я его спрошу о марьяновцах…»

И Сергей в кратких словах изложил Рубцову-Емницкому основную суть дела.

— Выходит так: хотят, для ясности, подключиться к Усть-Невинской ГЭС, — Лев Ильич накручивал на палец и снова раскручивал наконечник кавказского пояса.

— Да, такое желание у них есть. Как по-твоему, Лев Ильич, следует подключать марьяновцев?

— А как, для ясности, по-твоему? — закрывая радостные глазки, спросил Рубцов-Емницкий.

— Что — по-моему? Я хочу знать твое мнение.

— Сергей Тимофеевич, — трогательным голосом заговорил Рубцов-Емницкий, а глаза его так и сияли, — я скажу коротко: как по-твоему, так и по-моему… В таком деле нужно единство! Монолитность! Правильно я рассуждаю?

— Нет, неправильно, — решительно заявил Сергей и ушел в станичный Совет.

К Савве Остроухову Сергей зашел на минутку: ему нужно было заранее условиться, как лучше доложить избирателям об итогах сессии Верховного Совета — собрать ли общественный сход или же провести собрания по колхозам; кроме того, попросить Савву как друга: в том случае, если Василисе Ниловне и завтра не полегчает, позвонить ему об этом в Рощенскую.

Оба они торопились: Сергею хотелось быстрее вернуться к матери, а Савве надо было ехать в поле — у крыльца поджидал на тачанке Дорофей. Поэтому друзья разговаривали мало, надеясь скоро встретиться и тогда уже поговорить вволю.

На дворе совсем стемнело, когда Сергей вернулся к родным, а Савва погремел на своей тачанке в степь.

12

Тимофей Ильич встретил Сергея у ворот и тихим, но заметно повеселевшим голосом сообщил, что врач уже заходил, оставил лекарство и обещал наведаться еще утром, что Ниловне стало лучше — она пила чай, что теперь у нее одно желание — скорее повидать сына.

— Я шел тебя разыскивать, — добавил старик, когда они входили в освещенные сенцы.

Анфиса и Ирина все это время не отходили от больной, повязали ее лоб влажным полотенцем; по совету врача приподняли на кровати так, что она полулежала, обложенная с трех сторон подушками.

Подходя к матери, Сергей встретился коротким взглядом с Ириной, и ему показалось, что ее суровые, с высохшими слезами глаза говорили: «Жаль, что Ниловна больна, а то бы я давно высказала тебе все, отчего я плакала и что кипит сейчас у меня на сердце, и я все одно это выскажу…»

— Здравствуйте, мамо, — сказал Сергей, наклоняя чубатую голову и видя за ушами у матери те же выпуклые, толстые жилы и клоки седых редких волос.

— Слава богу, прилетел сынок, — сказала она совсем слабым голосом. — Нагни, сынок, голову… дай я ее поласкаю.

Сергей наклонил голову, слышал, как мать положила ладонь и стала перебирать слабыми, бессильными пальцами чуб, и теперь толстые жилы и пучки седых волос были у него перед глазами.

— Посиди возле меня… и я поздоровею…

Сергей сел и увидел в ее усталых глазах крупные капельки слез, она шевелила губами, видимо что-то говорила или только думала, а из-под голых, красноватых век капля за каплей катились слезы, рассыпаясь по морщинкам на щеке.

— Все летаешь, Сережа, а я вот так как-нибудь и не дождусь тебя… Еще Артамашов Алексей как-то… сказывал, что на свете теперь есть молоденькая Васюта, а старой пора и на покой…

— А вы, мамо, об этом не думайте.

— Да как же… сынок, не думать… приходится думать…

Время было позднее, и Ирина, подойдя к Ниловне проститься, стала собираться на дежурство, и снова глаза ее и Сергея встретились и сказали друг другу: «Когда-нибудь все равно говорить нам нужно, так лучше уж сейчас…»

Сергей сказал матери, что проводит Ирину на гидростанцию, поговорит там об одном важном деле с Семеном, а по возвращении всю ночь просидит у ее кровати; и Ниловна, любовно глядя на сына и на невестку, молча кивнула головой, точно говоря: «Идите, идите, дети мои. Я и так рада, что в любви и согласии повидала вас обоих…»

Сергей и Ирина, как только вышли из хаты, взялись за руки, как берутся дети, и направились не по улице, а через огороды, по которым лежали то грядки гороха или лука, то густая тыквенная ботва, то полянки картофеля. Высоко подымая ноги и с трудом переступая по густой огородной заросли, они по-прежнему молчали, как бы вслушиваясь в шелест под ногами, и это затянувшееся молчание было для них тягостным. За станицей, поднявшись на возвышенность, они остановились оттого, что увидели совсем близко знакомый домик под кручей, с широкими окнами, из которых падало в темноту огромное зарево света.

— Ирина, а ты зря на меня обиделась, — наконец первым заговорил Сергей. — Все одно — марьяновцам мы поможем.

— Когда ж это ты решил?

— И поможем и еще будем с ними соревноваться, — не отвечая, продолжал Сергей.

— Чего ж ты мне говоришь? — спросила Ирина. — Николаю Петровичу надо было сказать…

— Тогда не сказал, а теперь скажу. — Он взял ее за руки и посмотрел в лицо. — Ирина, я знаю новость: оказывается, у марьяновцев есть и свои планы, и планы хорошие, и вот я скоро поеду к ним с отчетом…

— Новость, Сережа, хорошая, — сказала Ирина, — и все ж таки вышло по-моему, и без меня подсчитать трудновато…

— Не будь злопамятной.

— А я буду!

Сергей хотел обнять Ирину, но она вырвалась, и они побежали с горы к домику гидростанции, на бегу громко разговаривая и весело смеясь.

Запыхавшись и раскрасневшись, Ирина вошла в широкие, настежь раскрытые двери гидростанции, обняла Соню, которая держала в руках вахтенный журнал, видимо уже поджидая себе смену и завидуя счастью подруги. Надевая свой серенький халат с застежками на рукавах, Ирина теперь не только сердцем, а всем телом чувствовала, как же она соскучилась и по этому халату, немножко жавшему в плечах, и по ритмичному голосу турбины, и по монотонному шуму где-то за стеной падающей воды, и по той резвой струйке ветра, которая ворошила ее волосы всякий раз, когда она останавливалась против махового колеса. В этой большой, сильно освещенной комнате, чистой и уютной, все было свое, близкое, привычное, и Ирина, счастливо улыбаясь, расписалась в журнале и приняла дежурство. Ее радостное чувство передавалось и Соне, и ей уже не хотелось идти домой; она и расспрашивала Ирину о Москве, и сама рассказывала об усть-невинских новостях, и как бы между прочим сказала:

— Иринушка, а Виктор приходил ко мне…

Ирина только вопросительно посмотрела на подругу и ничего не сказала; потом она взяла на полочке масленку и пошла наливать машинное масло. Соне стало неловко за себя, и она, не простившись, ушла в станицу.

Сергей и Семен в это время осмотрели бетон только что заложенного фундамента для новой турбины, вышли из машинного отделения, поднялись на шлюз и там, поглядывая на вторую водонапорную трубу, негромко разговаривали.

13

Рано утром Сергей выпил стакана два парного, еще с теплой пеной молока, которое Анфиса только что принесла в дойнице и сцедила в кувшины; затем простился с родителями, пожелал матери выздоровления, сказал отцу, что скоро приедет в Усть-Невинскую с отчетом о сессии, и направился в станичный Совет просить лошадь, чтобы выехать в Рощенскую. Неожиданно подвернулась оказия в виде рослой гнедой кобылы и двухколесного шарабана с высокими рессорами.

На этом, надо сказать, во всех отношениях удобном шарабане возвращался в Рощенскую Илья Стегачев. Видимо, эту ночь он спал мало и плохо, ибо его худое, горбоносое лицо было неумыто и до такой крайности заспанно, что глаза раскрывались лишь наполовину. Казалось, он еще дремал, привязав к ноге вожжи. Кобыла переступала лениво, как бы раздумывая, везти ли своего хозяина дальше или остановиться на день-другой в Усть-Невинской.

Илья, обрадовавшись такой нежданной встрече, но еще никак не в силах избавиться от сонливого состояния, собрал на лбу морщинки, с трудом улыбнулся и на просьбу Сергея подвезти до Рощенской утвердительно кивнул головой, указывая рукой на место рядом с собой. Рослая кобыла зашагала веселее, шарабан загремел по улице, закачался на рессорах, и вскоре Усть-Невинская скрылась где-то за Верблюд-горой.

— Илья Васильевич, — сказал Сергей, беря кнут и подстегивая кобылу, — по-моему, для редактора такой транспорт не годится, — очень медлительный. Надо бы тебе обзавестись хоть плохонькой машиной.

— Газетным работникам быстро ездить нельзя, — авторитетно заявил Илья, а сонливость все еще не сходила с его горбоносого лица. — Как смотрю на профессию, скажем, журналиста, очеркиста или писателя… Поедет на машине — пролетит и ничего не увидит. Пройдет в бригаду пешком, заночует там — вот тогда жизнь увидит такой, какая она есть. Так что мне ездить на этом шарабане в самый раз…

Илья вытер платком глаза, лоб, как бы разглаживая мелкие морщинки, помолчал, а потом сказал:

— Для подтверждения моих слов — совсем свежий пример. Я ездил к Рагулину, пробыл там два дня — страницу будем давать об опыте электромолотьбы. Эх, ты бы посмотрел, какую статью написал Прохор Ненашев. Не статья, а настоящая поэзия! И откуда у этого старика такой хороший, прямо поэтический слог!.. Да, так я не об этом хотел сказать, а о выгоде тихого транспорта. Возвращаюсь я домой. Выехал на рассвете, и если бы ехал на машине, то пролетел бы мимо Усть-Невинской и давно бы был дома — и никаких тебе встреч. А я ехал на своем шарабане не торопясь, и знаешь, кого встретил?

— Не знаю.

— Артамашова!

— Ну и что ж?

— Да то, что Артамашов рассказал мне такую необыкновенную историю, что я завтра же даю фельетон в газету, и когда ты прочитаешь — ахнешь!

— Да что ж особенного он тебе рассказал?

— Что особенного! — Илья улыбнулся, с его худого лица на лоб побежали мелкие-мелкие морщинки. — А вот слушай: Артамашов встретил в степи посланца Хохлакова, небезызвестного тебе Евсея Нарыжного, и избил его.

— Да как же? За что?

— А за то, что Нарыжный ездил по полям и возил какое-то грязненькое письмо и собирал подписи… Вот послушай, как это было…

И пока шарабан, покачиваясь и подпрыгивая, не спеша катился в Рощенскую, Илья Стегачев передал Сергею весь свой разговор с Артамашовым, рассказал о встречах Евсея с яман-джалгинскими колхозницами и со сторожем на току.

14

Давно смолк конский топот, и в ложбине стало тихо-тихо.

«Ускакал, сатанюка… Так вот ты какой закадычный дружок Хохлакова», — думал Евсей Нарыжный, все еще боясь поднять голову.

Где-то поблизости звонко, со щелканьем пела птичка, шелестело сено, — очевидно, ящерица взбиралась на копну.

Евсей наконец открыл глаза, осмотрелся — степь была безлюдна. Вытирая листком лопуха засохшую на усах кровь, он еще долго смотрел в ту сторону, куда скрылся Артамашов. Буланый, видимо желая посочувствовать своему хозяину, подошел к копне и нечаянно наступил на лежавшее тут письмо, — под кованым копытом смятая бумага погрузла в траву и расползлась на части. Евсей ударил коня плеткой, собрал клочки письма, хотел их соединить, но не смог; долго смотрел угрюмыми глазами, читая на клочке обрывок фразы: «…если посмотреть на положение вещей…» Евсей через силу усмехнулся и подумал: «Да, ежели посмотреть, то положение мое чертовски плохое…»

Затем он изорвал остатки письма на мелкие кусочки, рассыпал их по траве и, поспешно взобравшись на коня, поехал рысью в противоположную от Усть-Невинской сторону.

Четыре дня Евсей прожил на хуторе Извещательном у знакомой вдовы. Здесь он и привел себя в порядок, заменив изорванные штаны новыми, которые хранились у хозяйки еще от покойного мужа, и отдохнул, и собрался с мыслями, а на пятый день поздно вечером явился к Хохлакову…

Федор Лукич давно поджидал своего посланника, волновался и злился. Дело в том, что третьего дня в районной газете «Власть Советов» был напечатан фельетон, одно заглавие которого — «Остерегайтесь хохлаковского кавалериста!» — вызвало в теле Хохлакова дрожь. Автор фельетона каким-то образом был осведомлен решительно о всех подробностях столь плачевного путешествия Нарыжного и написал об этом, как показалось Хохлакову, слишком ядовито и преувеличенно. Федор Лукич не верил, что все это могло случиться с Евсеем, поэтому хотел еще в день выхода газеты пойти к Илье Стегачеву и доказать ему, что факты, изложенные в газете, не соответствуют действительности, но не решился. Думал пойти с жалобой к Кондратьеву и тоже не пошел — не хватило смелости.

— Где тебя черти носят? — таким вопросом встретил Федор Лукич своего посланца.

— Черти-то сидят дома, а я мотаюсь, — желчно ответил Евсей, и глаза его налились кровью и уже не блестели, как бывало прежде.

— Мотаюсь, мотаюсь! — передразнил Федор Лукич. — Домотался… На, читай и говори: так было дело?

Евсей взял газету и не спеша, с грустной улыбкой стал читать.

— Хоть и не так смешно, как написано, а правда, — сказал он, возвращая газету. — Твой дружок Артамашов даже кровь мне пустил, а об этом в газете не сказано…

— Спасибо, спасибо, Евсей Гордеевич, — тяжело дыша, проговорил Федор Лукич. — Заварил ты кашу, а мне расхлебывать. Какой позор на весь район!.. Ну, чего бельма вылупил? Иди на мельницу к лошадям.

Федор Лукич взял палку, соломенный картуз и направился к выходу. Евсей преградил ему дорогу.

— Это ты куда поспешаешь? — строго спросил он.

— К редактору… ответ за твою глупость держать.

— Прошу тебя, Федор Лукич, никуда не ходить.

— Это почему же?

— Нам бы надо куда-нибудь уехать… скрыться хоть на время, пока молва пройдет, — шепотом проговорил Евсей, хватая Федора Лукича за руку.

— Молва? Уехать? Скрыться? Вижу, жидковат ты на расправу… А я ответственности не боюсь… И если чую свою вину, то так честно и скажу… Ну, чего ж ты стоишь? Тебе сказано — иди к лошадям! — и Федор Лукич, отстранив палкой Евсея, вышел из дому.

Федор Лукич понимал, что оправдаться ему перед редактором нечем, но все же решил пойти к нему, еще не зная, о чем и как будет с ним говорить.

Посмотрим, чем же был занят в этот поздний час Илья Стегачев. Холостяцкая комната, простенькая, неуютная. Обычные старенькие деревянные полки, этажерки, уставленные словарями, энциклопедиями, томиками русских прозаиков, брошюрами, на подоконнике и на лавке — подшивки газет. Если бы не кровать с подушкой, опрятно покрытая одеялом, если бы не письменный стол с зеркалом и фотографией Татьяны Нецветовой, то это жилье скорее всего было бы похоже на журнально-книжное хранилище.

Хозяин комнаты, в одних трусах и майке, сидел у стола в задумчивой позе. Свет настольной лампы падал на худощавое и горбоносое лицо снизу, отчего светлые глаза, скрытые слабой тенью, казались большими и очень грустными. Как бы прислушиваясь, Илья смотрел в открытое окно, за которым черной стеной стояла ночь, и ничего, кроме густого сплетения веток, не было видно. Перед ним лежали исписанные и чистые листы бумаги…

Сцена, которую он так долго обдумывал, вернее — не обдумывал, а воображал, завершала повесть, и по композиции была она весьма простая: требовалось показать возвращение животноводов со своими стадами с нагорных пастбищ. Сколько раз Илья видел перегон скота; казалось, что может быть проще — бери и пиши, но Илья даже не смотрел на бумагу. И хотя он хорошо, даже в мельчайших деталях знал, как все это бывает в жизни — в юношестве ему самому приходилось перегонять скот с гор в долину — а вот написать об этом так, как это бывает, и чтобы читатель, никогда не бывший в горах и не видевший перегона скота, увидел все это, Илья не мог. Обидно было то, что он отлично понимал, почему ему не давалась эта глава, как, впрочем, и многие другие главы: он смотрел в окно, но еще зрительно не представил себе всю картину перегона, вернее — не просто картину, а живую, движущуюся массу скота, людей, где бы можно было увидеть и лица пастухов — пеших и конных, и пейзаж местности — горы, ущелья уже в осенних красках, и идущие стада, отары, табуны, и не только увидеть, но и услышать те характерные звуки, которые всегда сопутствуют перегону: глухой, точно идущий из-под земли топот тысяч копыт, немного охрипшие голоса, блеяние овец, протяжное и грустное мычание коров, тревожное ржание жеребца, ведущего свой табун; лай собак, хлопки кнутов, шум горных рек и эхо, плывущее по ущелью.

Вызвать такие зримые и звуковые ощущения было нелегко, требовалось время, а его у Стегачева было совсем мало. Кто работал в районе редактором, тот хорошо знает, сколько всяких срочных и неотложных, малых и больших дел возникает, когда делается газета. Обычно весь день Илья был занят подготовкой статей и заметок, которых уже с утра ждали наборщики. Как правило, эти статьи и заметки содержат материал интересный, но написаны они рукой неопытной, и редактор если не правит, то чаще всего переписывает все заново… Много времени занимают поездки по станицам, сбор материала для очерка или передовой статьи. К тому же редко какой день обходится без всякого рода заседаний и совещаний, посещать которые редактор обязан, если он желает полнее освещать жизнь района. Редко когда выберется свободный вечер, такой, как сегодня, и Илья сейчас же принимается за повесть, по часу, а то и более просиживает перед раскрытым окном, силясь вызвать в воображении картину главы, и не может.

«Мне, как шахматисту, попадающему в затруднительное положение, — думал Илья, — не хватает времени на обдумывание ходов. Неужели все писатели непременно описывают только то, что встает перед ними живой картиной?..»

Не найдя ответа, он взглянул на фотографию, — знакомое лицо Татьяны расплылось в насмешливой, но доверчивой улыбке…

«Все улыбаешься. Если бы ты была для меня такой улыбчивой в жизни, — подумал Илья. — Тебе смешно, а мне грустно…»

Любуясь лицом, глазами любимой женщины, Илья вспомнил ту ночь, когда с Кондратьевым и с Кнышевым он возвращался с нагорных пастбищ… вспомнил, и вдруг точно молния раздвинула темноту, и перед его глазами встал закат в горах: потянулись тени от скал, ущелье разрезали косые лучи, и сквозь эти жаркие, падающие наискось световые полосы проходит стадо коров…

Илья взял ручку, придвинул чистый лист и только хотел было начать писать, как кто-то постучал в дверь. Илья тяжело вздохнул и встал. К нему входил, гремя палкой, Федор Лукич Хохлаков.

— Все пишешь, Илья Васильевич?

— Ночь жаркая… Что-то не пишется.

— А я к тебе… по делу.

— Вижу и догадываюсь о причине столь позднего визита.

— Не помешал?

— Если пришел, то об этом и не спрашивай. Садись.

Федор Лукич сел, поставил между ног палку и задумался. Дышал он тяжело, и вся его грузная, сгорбленная фигура выражала скорбь и уныние.

— Илья Васильевич, — заговорил Федор Лукич глухо, не подымая головы, — сколько годов мы с тобой вместе: ты — редактором…

— Нельзя ли без предисловия? — перебил Илья, замечая, как капельки пота покрыли лоб Федора Лукича. — Знаю: пришел ты по поводу фельетона, с этого и начинай.

— Так ты ж меня убил, Илья Васильевич, — глухо, словно не своим голосом, проговорил Федор Лукич. — А за что? Вместе ж работали…

— Если говорить об «убийстве», — сказал Илья, — то тут виноват не я, а ты сам, да еще прибавь к этому своего «кавалериста» Нарыжного…

— А зачем печатать? Разве нельзя иначе? Вызвал бы меня, поговорил…

Тут Федор Лукич поднял голову, и Илья увидел, что не только лоб, а все его старческое лицо и шея покрыты густой испариной.

— Зачем печатать? — Илья видел, как Федор Лукич снова тяжело опустил свою седую стриженую голову, и теперь капельки со лба побежали к бровям и на переносье. — Смотрю я на тебя, Федор Лукич, и мне вспоминается одна книга, — не знаю, читал ли ты ее или нет. Описан в этой книге рыцарь по имени Дон Кихот Ламанчский, который ездил по степи со своим оруженосцем и воевал с ветряными мельницами… Вот ты тоже Дон-Кихот, только не Ламанчский, а Рощенский, и у тебя тоже есть оруженосец, который ездит по полям с твоими дурацкими поручениями.

— Ты меня рыцарем не называй, — проговорил Федор Лукич, смахнув рукавом пот со лба, — я его не знаю и знать не хочу…

— Подумал ты своей старой головой, — продолжал Илья, — с кем ты воюешь и против кого идешь? Против своего же народа, из которого ты сам вырос. Не могу я, Федор Лукич, уразуметь: либо ты ослеп на старости лет и не видишь, в какое болото лезешь, либо за многие годы партия ничему тебя так и не научила…

— Скажи, Илья, скажи, ежели добра желаешь: что ж мне теперь делать?

— Советую побывать у Кондратьева и во всем ему чистосердечно сознаться. Иного совета у меня нет.

— Ну, спасибо и за это… Только не знаю, смогу ли я…

Федор Лукич тяжело поднялся и, не взглянув на Илью, вышел из комнаты.

15

Федор Лукич вернулся домой в подавленном душевном состоянии. Сердце сжималось и болело, точно на нем лежал камень и давил, давил; тяжело было и дышать и переступать ногами, а еще тяжелее — думать о себе. После разговора со Стегачевым, после всего, что случилось в эти дни, Федор Лукич знал, что так ему дальше жить нельзя. В нем шла внутренняя, еще не осознанная им борьба, точнее — не борьба, а схватка, в которую, помимо его воли, вступили и вели словесную перепалку два Хохлакова — один в роли обвинителя, а другой в роли защитника. И почему-то в этом внутреннем поединке верх брал обвинитель. Он говорил горячо, ядовито, то со злобой, то с едкой усмешкой. Не молчал и защитник, но голос его был слаб, а приводимые им доводы неубедительны. Обвинитель не принимал в расчет никаких снисхождений и рубил, что называется, с плеча, требовал, чтобы Федор Лукич понес суровое наказание; он без особого труда доказал, что написать подобного рода письмо мог только тот, кто потерял совесть, честь и доброе имя. И Федор Лукич хотя и с горечью в груди, но с ним соглашался. Ему хотелось самому себя обругать, но тут слышался голос защитника: «Зачем же такие тяжкие обвинения! Да, Федор Лукич критиковал ошибки в работе Тутаринова, критиковал много раз, но это же не есть преступление, а критика снизу… Разве нельзя любому гражданину, а тем более Федору Лукичу, человеку пожилому, имеющему большой опыт в работе, покритиковать молодого, неопытного руководителя, высказать свое мнение о нем и даже написать письмо в Москву… Пусть это письмо и его мнение ошибочное, по не ошибается только тот, кто ничего не делает…» Обвинитель обозлился и не дал договорить: «Это не ошибка, а злонамеренное действие…» Но тут Федор Лукич остановил обвинителя и защитника, встал, махнул рукой так, точно в кулаке у него была зажата сабля, и сказал:

— Хватит споров! Сам знаю, в чем моя вина. Завтра пойду в райком, возьму с собой и Нарыжного и — тогда конец всему старому, паскудному и подлому.

Утром, немного успокоившись, но с тупой болью в висках, Федор Лукич побывал у Кондратьева и узнал, что заседание бюро состоится вечером. На столе лежал напечатанный на машинке перечень вопросов, подлежащих рассмотрению; пробегая его глазами, Кондратьев нарочно или нечаянно повернул лист так, что Федор Лукич сумел прочитать в конце перечня: «О фельетоне в газете «Власть Советов». Сообщение Стегачева». Федор Лукич облегченно вздохнул. «Так, так, значит, только о фельетоне, а не персонально обо мне. Это хорошо… Кондратьев правильно поступил», — подумал Федор Лукич, и ему показалось, что от одной мысли уменьшилась боль в висках.

— Главный ответ придется держать у себя на партийном собрании, — сказал Кондратьев, — пусть сами ваши коммунисты обсудят вопрос о тебе, а сегодня бюро скажет свое слово о самом фельетоне.

Беседа продолжалась недолго. Кондратьев, как всегда, был учтиво-молчалив, больше слушал, чем говорил. На прощанье сказал:

— А что ж тут такого особенного? Коммунист споткнулся — поправим, не таких поправляли… Обсудим фельетон, во всем разберемся не спеша…

Вставая и давая этим понять, что уже все сказано, Кондратьев проговорил:

— Принеси с собой письменное объяснение, да только не лезь в пузырь и не крути хвостом, — это не поможет… Приходить можешь попозже, разговор о фельетоне в самом конце заседания.

С приятным сознанием твердого решения — прийти на бюро с открытой душой и принять от партии любое наказание — Федор Лукич вышел из райкома и, рассуждая сам с собой, направился по теневой стороне улицы. Дома он поговорил с женой, рассказал ей о беседе с Кондратьевым и уселся писать объяснительную записку; на сердце у него было тепло и так легко, точно с него свалился тот тяжелый камень, который все эти дни давил ему грудь.

Записка начиналась словами: «Опишу вам все, что я думаю о себе…» Такое начало ему не понравилось и, зачеркнув его, он написал: «Вспоминаю всю свою жизнь и вижу: на моем веку много было ухабин, и я спотыкался, шел неровно, и партия не раз поправляла меня, учила уму-разуму…» Подумал, посмотрел в окно на тучи, закрывавшие все небо. Ему почему-то пришла на ум строка из песни, — он записал и ее: «Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая». Но тут же зачеркнул всю строчку.

Так он исписал ученическую тетрадь, марал, зачеркивал слова, заменял одну фразу другой… Весь потный, с болью в правой руке, он просидел за столом до вечера, переписывая весь текст набело.

«Вот если бы можно было сперва прожить жизнь черновую, а после этого, увидев и осознав все свои ошибки, начать жить набело, — думал он, поглядывая на грязный и на чистый, только что переписанный лист. — Сколько было на моем жизненном листочке и помарок, и клякс, и корявых фраз… Исправить бы все и переписать заново, да поздно — вот горе… А отчего были помарки и ошибки? Теперь-то, уже в самом конце почти дописанной страницы, я тоже начинаю понимать: от недостатка политических знаний… Кто я такой? Был когда-то Федя Хохлаков, добрый казак-рубака, и был этот Федя грозой для белогвардейцев… Тогда же был доволен его сабельным ударом и лихостью Иван Кочубей… И еще был Федя Хохлаков самолюбивым, гордым и ко всему этому — малограмотным… Но то было, и было давно, а жизнь не стояла на одном месте, а шла и шла стремительно. За храбрость и за геройство в боях партия приняла меня в свои ряды, приняла и сказала, как говорит мать, поглаживая вихрастую голову самовольного сынишки: «Ты вступаешь в нелегкую жизнь, скоро будешь не геройский парень кочубеевец, Федя Хохлаков, а ответственный работник Федор Лукич, и ты обязан идти в ногу с жизнью, а для этого тебе надо постоянно и настойчиво учиться, учиться, и руководить людьми, и жить с людьми…» А как я исполнял этот совет? Как я жил?» — и, не находя ответа, Федор Лукич долго в раздумье сидел у стола.

Перед вечером небо над станицей потемнело, а потом неожиданно, без грома и без ветра, прошумел дружный короткий дождь, и тучи ушли в горы. На улицах улеглась пыль, обмылись крыши, освежились сады, — воздух стоял чистый и такой прохладный, какой бывает только утром возле горной реки. Радуясь неожиданной и приятной перемене погоды, Федор Лукич, хотя и с болью в груди (очевидно, от долгого сидения за столом), но в хорошем настроении, направился к своему счетоводу узнать, готова ли смета на ремонт мельницы. Кроме того, ему непременно нужно было повидать Нарыжного, чтобы поговорить с ним и взять его с собой в райком, — возможно, потребуется свидетель.

Викентий Аверьянович (тот самый худой старик счетовод, у которого большая, в виде кубышки, голова и очки держатся лишь на кончике носа) сообщил, что смета давно составлена, и положил на стол разграфленные и исписанные цифрами листы. Федор Лукич почитал, одобрительно кивнул головой и, положив в трех местах свою жирную и размашистую подпись, попросил Викентия Аверьяновича завтра же выслать эти документы в исполком.

Еще немного поговорив со счетоводом, Федор Лукич, чувствуя страшную усталость во всем теле, взглянул на часы и поспешил к Евсею, который пас лошадей в лесочке, недалеко от мельницы. Между тем ночь давно наступила. Справа, совсем близко, по-ночному тревожно шумела Кубань. Небо очистилось от туч и было густо усыпано звездами. Всходила луна, — холодный красный шар выкатился на холм, заливая неровным, слабым светом умытую, пахнущую свежестью землю.

Уже вблизи знакомого лесочка Федор Лукич вдруг остановился, хватаясь рукой за грудь и ощущая в себе болезненную слабость; ноги его подкашивались и были точно чужие; руки отяжелели, не слушались, отказывались даже держать палку; в груди забегали острые иголки, их становилось все больше и больше, и они сбивались в один болезненный комок; сердце замирало — его будто кто брал клещами, сжимал и не отпускал… Вблизи, чернея спинами, виднелись в кустарнике две лошади, и Федор Лукич, обливаясь потом и задыхаясь, еле-еле подошел к ним и случайно набрел на Евсея, — тот лежал под кустом на раскинутой бурке, задумчиво глядя в небо.

— Ох, плохо мне, плохо, Евсей Гордеевич! — глухо проговорил Федор Лукич, опускаясь на колени и как будто прося пощады. — Шел к тебе, чтоб поговорить… А теперь не могу… Давай коней… да живее поедем в райком… Там дело наше решается.

— А мне туда ехать нечего, — все так же глядя в небо, ответил Евсей. — Решается не наше, а твое дело.

— Меня отвезешь… да и побудешь там… может, потребуешься… Я хоть и написал… вот тут в тетради вся моя жизнь… а ты… если нужно будет, подтвердишь.

— Не поеду и подтверждать ничего не буду. — Евсей встал, и его горячие, коршунячьи глаза впились в Хохлакова. — Меня туда не тащи, все одно не пойду… Богом тебя прошу, как верного друга, дай мне коня, и я сию же ночь уеду отсюда…

— Уедешь? — Федор Лукич хотел опереться на локоть и не мог. — Куда?

— Свет велик… Подамся на Каспий или в Кабарду.

— Не спрячешься, Евсей…

— Дай коня… Не дашь подобру — возьму силой…

— Да, я теперь вижу… ты такой… все можешь, — кусая губы, слабым голосом проговорил Федор Лукич. — Беде моей радуешься… Приютил тебя на свое горе… Отвези меня, слышишь, Евсей! Я приказываю!

— Хватит, тошно!

— Эх, так вот как ты платишь за добро!.. Веди коня… я сам поеду.

Не взглянув на Хохлакова, Евсей встал и, гремя уздечкой, пошел к лошадям.

«Езжай, черт с тобой! Ты в одну сторону, а я в другую», — думал он, снимая с ног коня путо.

Он привел Буланого, коня смирного и послушного; поместил ему на спину свою полстенку, сверху перекинул сделанные из веревки стремена и хотел было помочь Федору Лукичу встать, но Федор Лукич, опираясь на палку, поднялся сам, стараясь гордо держать свою седую, уже непослушную голову. Сам подошел к коню, судорожно вцепился пальцами в гриву, но забраться на полстенку не смог даже с помощью Евсея. Тогда Евсей подвел Буланого к невысокому косогору, — конь сразу сделался наполовину ниже и стоял так удобно, что Федор Лукич только поднял ногу и без особого труда уселся верхом, вспоминая, как еще в детстве он иногда пользовался косогорчиком, и от этой мысли сердце забилось еще сильнее… Евсей помог вдеть его обессиленные ноги в веревочные стремена и подумал: «Эх ты, видно, никуда уж не доедешь… Совсем, совсем слабый…»

Буланый пошел шагом, переступая ногами так осторожно, точно боялся потревожить седока, который, держась руками за гриву, все клонился и клонился вперед. Когда же Буланый отошел метров сто и начал подыматься на крутой пригорок, тело Федора Лукича вместе с полстенкой и со стременами поползло назад и рухнуло на землю… Буланый остановился, удивленно посмотрел на своего свалившегося хозяина и, видимо считая, что так и нужно и что его вины в этом нет, начал пощипывать траву… А до Евсея долетел слабый, стонущий голос:

— Помоги… Евсей… воды… Евсей…

Евсей сунул голову под кусты, укрыл ее полой бурки и пролежал так час или полтора.

Когда он поднялся, вокруг было тихо и над лесочком гуляла луна… Евсей долго не решался, а потом все же подошел к Буланому. Невдалеке от коня, озаренный лунным светом, Федор Лукич лежал на спине, широко, по-богатырски раскинув руки. Голова его, при свете луны ставшая совсем белой, была сильно запрокинута назад и утопала в траве; рот был сжат, и сквозь пухлые губы просочилась черная струйка — еще не остывшая кровь. Из травы подымались два нежных синеньких цветочка, один — возле уха, другой — ниже подбородка, и испуганно смотрели в его стеклянные и уже холодные глаза.

Вдруг откуда-то взялся жук-носорог; он прожужжал над ухом Евсея и в ту же секунду глухо шлепнулся о болезненно сморщенное и уже окоченевшее лицо Федора Лукича; перебирая косматыми ножками и расправляя зеленоватые на лунном свете крылышки, он торопливо, точно чего-то боясь, переполз через открытый глаз и, покружившись на лбу, с гудением улетел.

— Готовый… Дошел…

На рассвете короткой летней ночи Евсей и Викентий Аверьянович замотали тело Федора Лукича в бурку, уложили на линейку и отвезли в Рощенскую…

16

Солнце опускалось к низкому полудню, и косые лучи, падая в раскрытое окно райкома, освещали склоненную на руку седую голову Кондратьева, его жесткие брови и напряженно согнутые выше лба пальцы с пучочками черных волос. Он уже много времени сидел неподвижно, знакомясь с тезисами двух докладов, которые будут сделаны на районном собрании актива, и все время невольно думал о письме Хохлакова и о его смерти. Потом снова возвращался к докладам. Первый был на тему «Внедрение электричества в колхозное производство и проведение технической учебы» — автор Виктор Грачев; второй — «О выполнении плана преобразования природы и реконструкции станиц» — был написан Сергеем Тутариновым.

Видимо, тезисы этих докладов были составлены хорошо, ибо Кондратьев читал лист за листом с интересом и с таким вниманием, что не замечал, как Сергей и Виктор нервничали и то подходили к столу, то расхаживали по кабинету; по их взволнованным лицам, по тому, как много и с какой жадностью они курили, было видно, что им не терпелось скорее услышать хоть одно слово Кондратьева… А он читал, что-то помечал карандашом и даже не поднимал головы.

Наконец Кондратьев перевернул последнюю страницу, посмотрел на кончик карандаша и, легонько, постукивая им о край стола, с уважением взглянул на подошедших к столу Сергея и Виктора.

— Ничего, — сказал он, — тезисы умеете писать бойкие… Согласен, активу следует сказать и о том, что сама жизнь в наших станицах стала светлее и красивее, и о том, что над всем верховьем Кубани разливается свет — и какой свет! Никогда этого не было, а теперь есть, — эта мысль в тезисах Грачева нужна, и ее необходимо развить как можно шире. Вообще ваши доклады содержат много любопытных фактов и живых, взятых из нашей же жизни примеров.

Кондратьев, закрывая ладонью, как щитком, глаза, посмотрел на будущих докладчиков строго, снизу вверх.

— Но в таком виде ваши доклады будут слишком, я бы сказал, пресные, — проговорил Кондратьев. — В них мало соли и перца, говоря точнее: мало острой критики и самокритики. Недостатков у нас много, а вы оба о них почему-то умалчиваете. Нехорошо! Поймите, что мы собираем актив не для развлечения и не для того, чтобы выслушивать здесь хвалебные слова. Перед нами стоят очень сложные задачи, и решение их будет зависеть от того, как мы сумеем поднять боевой дух у нашего актива, а с ним — вызвать этот же боевой дух у всех колхозников. Значит, надо именно теперь вытащить «на свет божий» наши недостатки и, не боясь и не краснея, прямо и резко о них сказать. И ничего, что услышат об этом наши гости — марьяновцы… Это мое первое замечание. — Кондратьев потрогал пальцем седые виски. — По второму замечанию мне хотелось бы записать в ваши тезисы примерно такую фразу: «Мы, рощенцы, отстаем от жизни, которую сами же строим, а отставание это нужно преодолеть во что бы то ни стало…» И эту мысль хорошо было бы развить и красной нитью протянуть через оба доклада.

— Интересно… Как же это понимать? — спросил Сергей.

Виктор сидел у стола, молчал и делал пометки в записной книжке.

— А понимать надо так: жизнь в наших станицах идет вперед так быстро, что многие, а особенно руководители колхозов, никак за ней не поспевают. — Кондратьев прислушался к песне, долетавшей с улицы, помолчал. — Политических знаний маловато, да и, сказать, вообще много чего не хватает… Вот в чем беда.

— Николай Петрович, — заговорил Виктор, — вы имеете в виду технические знания?

— Нет, я имею в виду всякие. Вы же хорошо знаете, к примеру, нашего Хворостянкина. Человек он в общем видный, даже когда-то слыл неплохим руководителем… Но вот в районе совершилось важное событие — была пущена ГЭС. И этот Хворостянкин не нашел ничего лучше, как соорудить в своем кабинете сигнализацию и с помощью кнопок и звонков вызывать к себе бригадиров, завхоза, конюхов, бухгалтера, кладовщика… Это же смех и горе! Вот о таких «механизаторах» — а они у нас есть не только в «Красном кавалеристе» — надо всерьез поговорить на активе… Или тот локомобиль, который поставил Рагулин возле электромолотилки?.. «А вдруг как бы чего не случилось?» Откуда идет эта электробоязнь? Подумал ли докладчик об этом?

— Я думал — от неимения технических знаний, — сказал Виктор, не отрывая карандаша от записной книжки.

— Значит, наша экономика обгоняет наши же знания и мы отстаем от жизни, — сказал Кондратьев. — А отставать не должны, не имеем на это никакого права… Так? Ведь то, что уже сделано и что еще намечается делать в наших станицах, — и электрификация, и внедрение новейших методов обработки земли, и механизация животноводческих ферм, и преобразование природы и, наконец, намеченный нами план реконструкции станиц — все это по плечу народу, и тут главная наша задача — изо дня в день растить в нашем народе духовную силу. Вот тогда и на жизнь не пожалуемся, она нас не обгонит! — И смуглое, загорелое лицо Кондратьева расплылось в улыбке. — Вот об этом надо говорить на активе, да опять же с критикой, и тон этому серьезному разговору должны задать вы, главные докладчики. Пусть и марьяновцы послушают, — нам с ними соревноваться, и они должны знать своего «противника»… Вы поняли, о чем я вас прошу? Время еще есть, и тезисы, на мой взгляд, необходимо подправить.

Сергей и Виктор смущенно переглянулись.

— По-моему, лучше все заново переписать, — вставая, заявил Сергей.

— Безусловно, лучше, если все переделать заново, — согласился Кондратьев.

17

Если бы сравнить нашу литературу о деревне, скажем, с обширными полями чернозема, а товарищей, пишущих о деревне, с хлеборобами, обрабатывающими эту плодородную почву; если бы такое сравнение развить дальше и присмотреться, как же (говоря языком агронома) освоен этот чернозем и какие культуры на нем возделываются, то можно было бы увидеть всю площадь земли вспаханной и посеянной. Правда, не везде глубина вспашки соответствует агроминимуму: один плуг берет глубоко, пласт земли подымает широкий, а другой сдирает лишь корку; посевы тоже есть разные: там рядок в рядок, а там одни огрехи; одни пропашные рослые, чистые, по-хозяйски и вовремя прополоты, а другие зачахли в сорняках — видно, что хлебороб поленился, бросил зерно по весне в почву да и забыл о нем; к тому же можно встретить рядом с пятипольными севооборотами, с чистыми парами и травосеянием живую старушку — чересполосицу; словом, качество обработки поля не всюду одинаковое, но зато, кажется, уже нет такого клочка земли, которого не коснулся бы плуг хотя бы кончиком своего лемеха, так что иной запоздавший хлебороб взглянет на знакомую равнину, увидит все это и невольно скажет: «Эге, да тут уже придется пахать по вспаханному и сеять по засеянному».

Думается, что такое, пусть не совсем точное, сравнение послужит нам хотя бы кое-каким оправданием, если и мы начнем «пахать по вспаханному», то есть станем описывать такие обыденные и всем известные факты, как собрание, вернее — не самое собрание, а лишь подготовку к нему…

«Да кто же об этом не писал? — скажет во всем сведущий читатель. — Да разве с тех пор, как существуют колхозы, не достаточно было описано всяких собраний — и малых и больших? Какую книгу ни открой — и непременно увидишь на ее страницах собрание с докладчиком, президиумом и с ораторами».

Что ж тут сказать? Верно, такие описания были и, возможно, еще будут, но та подготовка, о которой будет сказано ниже, заверим наперед, была несколько необычной уже хотя бы потому, что к собранию готовился весь район и готовился так, как никогда прежде. Шуточное ли дело, с вечера и чуть ли не до утра во всех станицах и хуторах только и говорили о том: выезжать ли на заре или с восходом солнца; ехать ли на машинах или на тачанках, и каких запрягать коней; кто поедет и кто будет выступать по докладу Грачева, а кто будет выступать по докладу Тутаринова и т. д. В правлении колхоза далеко за полночь светились окна, — работы в эти вечера хватило и бухгалтерии, и учетчикам, и бригадирам; не спали и волновались шоферы — заливали баки бензином, проверяли тормоза, устраивали в кузове удобные сиденья; не меньше шоферов волновались и трудились кучера — заранее смазывали колеса тачанок, линеек, смягчали дегтем сбрую, подчищали, подковывали копыта, расчесывали коням гривы и чаще, чем в другое время, подсыпали овса…

Издавая глухой цокот ступицами, легко покачиваясь, тачанка завернула к станичному Совету и остановилась у крылечка, как раз в тени деревьев. Кучер Дорофей, тот самый юноша Дорофей, у которого шишкатый нос и широкое, всегда обветренное лицо, — подобрал вожжи, со знанием дела завязал их за ногу и начал закуривать.

— Вот ты какая штука, — глубокомысленно рассуждал он, поднимая голову и втягивая носом воздух, — опять дождем пахнет… Лето выдалось сырое, мокрое лето…

Был Дорофей еще совсем молод, пепельного оттенка пушок на его толстой губе еще не знал, что такое бритва, но лошади ему во всем подчинялись лучше, чем какому-нибудь бородатому кучеру, и, казалось, понимали с полуслова. Свое превосходство над парой гнедых Дорофей подчеркивал всякий раз и, возможно, поэтому всегда держался гордо и был, что называется, на высоте положения. Его коренастая, осанистая фигура, независимый и несколько даже насмешливый взгляд были тому наглядной иллюстрацией и как бы говорили: «Над конями я полный хозяин, свои обязанности выполняю исправно, а в остальном — хоть трава не расти». Кисет с махоркой он вынимал из кармана тоже важно, бумагу отрывал не спеша, табак насыпал непременно с ладони и, поглядывая по сторонам и о чем-то своем думая, долго слюнявил бумагу и сворачивал цигарку. И когда из станичного Совета, споткнувшись о ступеньку, выбежал Савва Остроухов, Дорофей по злому его лицу заметил, что тут дело без упреков не обойдется, но продолжал сидеть все в той же горделивой позе, пуская струйкой дым и сплевывая.

— Дорофей, почему приехал без Рагулина? — строго спросил Савва. — Или ты у него не был?

— И такое придумаете! — с грустью в голосе отвечал Дорофей. — Не только был у него, а дажеть ругался с ним всю дорогу.

— Как же ты ругался, когда ехал один?

— Да я его в уме ругал, — Дорофей рассмеялся. — Ругал и клял, — это же не старик, а горе!

— А вернулся один?

— Насильно пришлось ворочаться одному… Разве этого деда уломаешь? Там у него народу собралось… Дорофей глотнул дым, подул на цигарку. — Его, чертяку, арканом надо тащить. Как я вижу, никакой у него дисциплины нету. «Ежели, говорит, Остроухову я нужен, то пусть он сам до меня едет». Я ему в ответ стал доказывать, что это же не Остроухов кличет, а советская власть.

— А он что же? — спросил Савва.

— Да ну его… Сильно возгордился.

— Ну что ж, поеду и сам!

Резко наступив ногой на сходцы, отчего правая рессора качнулась и скрипнула, Савва взобрался на сиденье, устланное травой и покрытое полостью. Дорофей, казалось, этого только и поджидал. Бросив окурок и поплевав в руки, он мигом размотал вожжи, показал лошадям кнут, при этом шумно и как-то уж очень одобрительно причмокнул губами, и тачанка, ловко объехав небольшую лужу, погремела снова через площадь.

— Савва Нестерович, вот вы сами поглядите, сколько там народу собралось, — говорил Дорофей, слегка подстегнув кнутом лошадей. — Суматоха! Рагулин, отчего-то дюже обозленный, требует, чтоб к нему явился Прохор Ненашев, а тот Прохор, как на грех, куда-то запропал…

Савва молча слушал своего кучера и думал о том, как бы сделать так, чтобы завтра на зорьке собрать всю усть-невинскую делегацию и приехать в Рощенскую первыми и организованно.

«Значит, дюже обозленный, — подумал Савва, откинувшись на спинку сиденья. — Я-то знаю, по какой причине и обозлился старик и почему он ко мне не захотел явиться… Так таки и хочет от прений увильнуть. И когда я его уже приучу активно выступать! Прославился урожаями на все Ставрополье, а горячего слова людям сказать не может… Марьяновцы в гости приедут, объявим им свое решение о соревновании, и вот тут и надо выступить Рагулину…»

Теперь Савву беспокоил уже не только Рагулин, но и Никита Мальцев — председатель Ворошиловского колхоза. Ему Савва тоже поручил подготовиться и выступить в прениях, и хотя Никита, не в пример Рагулину, охотно согласился, пообещал даже принести и показать заранее написанную речь, но вот уже и ночь над станицей, а Никита так в стансовет и не появился.

«Как он там подготовился, как и что там написал?» — озабоченно думал Савва.

На районное собрание партийного и советского актива, которое открывалось завтра в Рощенской, от Усть-Невинской станицы должны были ехать двенадцать человек, не считая директора и старшего механика Усть-Невинской МТС. Помимо руководителей колхозов, в числе делегатов были Тимофей Ильич Тутаринов, Прохор Ненашев, Семен Гончаренко и четыре бригадира.

«Оно неплохо было бы выступить и старику Тутаринову, а также и Семену Гончаренко, — думал Савва. — Тимофей Ильич мог бы сказать о качестве уборки, перед марьяновцами высказаться, да и вообще подать какой совет, человек он рассудительный… А Семену, как директору ГЭС, прямой расчет выступать… Надо к ним заехать и поговорить, — пусть ночь не поспят и подготовятся…»

Из опыта многих лет Савва хорошо знал, что всегда к собранию партийного актива необходимо тщательно готовиться и ехать, как говорится, во всеоружии: собрание будет обсуждать вопросы о лесопосадках, технической учебе и соревновании с марьяновцами — значит, надо ехать не с голыми руками, а с планами, собрать все цифровые данные, подготовить свои предложения; нужно заранее знать, кто будет выступать и какие именно задачи для всего района поставят устьневинцы; поэтому все эти дни Савва был занят подготовкой к собранию, — хлопот, как всегда, было много, а тут еще прибавилась новая печаль: вчера в станичный Совет заявился Алексей Артамашов и потребовал, чтобы Савва включил и его в состав делегации.

— Алексей Степанович, — вежливо ответил Савва, — твою просьбу, к сожалению, удовлетворить не смогу.

— Почему не сможешь? Ты повезешь людей, вот бери и меня.

— Как же я тебя возьму? — Савва не смог сдержать улыбку. — Какой же теперь из тебя активист? Была у тебя активность, да вся вышла. Провинился ты здорово… Так что пока, временно, зачислить тебя в актив не могу.

— Так то мое прошлое ты забудь, — сбивая на затылок кубанку, возразил Артамашов. — Ты бери меня не как бывшего председателя колхоза, а как нынешнего борца за высокий урожай. Урожай у нас, теперь это все видят, намного выше, чем у хваленого Рагулина… Вот ты за это меня и бери.

— Урожай, Алексей Степанович, урожаем, — за это тебе от станицы спасибо, а принять в актив нельзя: рано.

— А я требую!

— Чего ты уже вспылил? — спокойно спросил Савва. — Не понимаю, что это тебе вздумалось на актив… Никто тебя не приглашает…

— Хочу с речью выступить.

— Ах, вот что! — Савва почесал затылок. — Там и без тебя ораторов хватит.

— Нет, я поеду. — Артамашов взял ручку телефона. — Звони Кондратьеву и попроси у него разрешения, ежели сам решить боишься.

— Ну ладно, позвоню, — сказал Савва, желая избавиться от Артамашова, — только попозже…

— Смотри ж позвони, — выходя из стансовета, сказал Артамашов. — Не уладишь этого дела — сяду на коня и сам примчусь.

Весь этот разговор снова пришел в голову, и Савва задумался еще больше. Кондратьеву он не звонил, знал, что ничего из этой просьбы не выйдет.

«Что ж я теперь скажу этому Артамашову? — думал Савва, когда тачанка завернула во двор правления колхоза имени Буденного. — Он такой настырный, чертяка, что и в самом деле подседлает коня и явится — будьте здоровы!..»

В передней, довольно просторной комнате правления окна и двери были раскрыты настежь, и народу сюда собралось в самом деле немало; одни курили, подойдя к окнам, другие, сойдясь в круг, о чем-то негромко разговаривали, а многие сидели возле длинного стола и читали газеты. В соседней комнате находилась бухгалтерия, там кто-то выстукивал на счетах. Дверь в кабинет была закрыта. Поздоровавшись, Савва увидел здесь и бригадиров, и заведующих фермами, и огородников, и это его несколько удивило.

— У вас что тут: собрание или какой пленум? — спросил Савва, подойдя к Ивану Атаманову, высокому и плечистому мужчине.

— Видишь ли, какое дело, — уклончиво заговорил Атаманов, покосившись на дверь, — мы поджидаем Стефана Петровича. Завтра он уезжает на актив, так из-за этого созвал нас, чтобы дать кое-какие задания на завтра.

— А где же сам Рагулин?

— Тут. — Атаманов кивнул на дверь кабинета. — С Прохором сидит.

— Чего ж они там закрылись?

— Совещаются. — Атаманов усмехнулся, а потом наклонился к Савве и на ухо негромко проговорил: — Или, вернее сказать, Рагулин накачивает нашего электрика… То шумели, а то уж приутихли.

Савва не стал расспрашивать, что означают слова «накачивает нашего электрика», распахнул дверь и вошел в кабинет. Прохор сидел за столом, и перед ним лежал чистый лист бумаги, а Рагулин стоял возле него, зло нахмурив брови.

— Ага! Вот и Савва Нестерович в самый раз! — сказал Рагулин. — Значит, сам прикатил? А я не мог поехать к тебе… вот через этого электрика. — Он указал на грустно молчавшего Прохора. — Весь вечер я ему говорю, чтобы выступил с речью на активе, как есть он у нас глава по электричеству, а только в понятие ему вбить невозможно. Помоги, Савва…

— Да тут не в моем понятии дело, — сказал Прохор, отодвигая лист бумаги и вставая. — Какой же из меня оратор, ежели я свою мысль увязать не могу… Я, конечно, если, сказать, по электрической части, то все умею, но только практически…

— А вы, Стефан Петрович, подготовились? — сухо спросил Савва.

— Да обо мне зараз и речи нету, — щуря заслезившиеся глаза, отвечал Рагулин. — Пойми, Савва, без моего доклада можно обойтись, а активу важно послушать именно Прохора, как главного по электричеству. В колхозе имени Буденного работает первая в районе электромолотилка, а кто ею управляет? Прохор. Кто пример показывает всему району? Прохор! Ну, допустим, выступлю я, буду, как и прошлые годы, говорить о хлебовывозе, — да таких речей там будет в избытке. А вот ежели перед активом выступит Прохор, машинист первой электромолотилки, да расскажет, как у него все действует на практике, — вот тут устьневинцы и зададут той всему району… Пусть и марьяновцы послушают… И тут же, мимоходом, Прохор скажет и о том, как лучше наладить учебу по технике… — Рагулин как-то уж очень тепло посмотрел на сердитое, поросшее щетиной лицо Прохора. — Только тебе, Прохор Афанасьевич, надо к такому важному случаю малость подчепуриться, бороду подровнять, усы подбрить…

— Савва, не могу я теоретически, — сказал Прохор, отворачиваясь от Рагулина, — бороду подчистить можно, штука нетрудная, а вот речь сказать… Пусть бы лучше этот актив приехал бы к молотилке, я бы им все рассказал практически, а теоретически…

— Тут, как я понимаю, — перебил Прохора Рагулин, — никакой теории не требуется. Поведаешь людям всю правду, а в конце пристыдишь тех, кто еще не устроил такую молотилку, да скажешь, что мы планируем электросушилку, пусть за нами поспешают… Да ты не дуйся, а садись и пиши, я сам помогу тебе нужные тезисы составить…

— Прохор Афанасьевич, — сказал Савва, — мысль Рагулин подсказывает верную: речь о молотилке на таком активе будет очень кстати…

— Вот видишь, Прохор, — обрадованно заговорил Рагулин, — а ты противишься…

— Но и ваше, Стефан Петрович, выступление надо готовить, — продолжал Савва. — Вы же знаете, что марьяновцы приедут, и нам надо показать себя… А как же! Следует сразу тон задать!

Вся эта фраза, видимо, явилась самым веским доводом, и Рагулин одернул рубашку и сказал:

— Хорошо, раз так — станицу позорить не стану, а только Прохору ты дай при мне особое задание, чтобы речь у него получилась… Ведь это же какая речь!.. Ну, вы тут побеседуйте, а я поговорю с бригадирами о завтрашнем дне…

Рагулин вышел.

Савва пробыл в кабинете вдвоем с Прохором более часа, а когда сел в тачанку и сказал Дорофею, чтобы ехал к Тимофею Тутаринову, облегченно вздохнул и подумал:

«Прохор молодец, меня он сразу понял… И это же очень хорошо, что на активе выступит главный колхозный электрик… Как это я раньше сам об этом не побеспокоился…»

18

Пожалуй, во всем районе никого так не волновало предстоящее собрание актива, как Тимофея Ильича Тутаринова, и не без причины. Дело в том, что за многолетнюю свою жизнь старик впервые должен был принять участие в таком собрании. Третьего дня к нему в дом приехал Кондратьев, поговорил о всяких делах, о том, что ожидается приезд марьяновцев, и тут же пригласил приехать на собрание актива.

— Активист я староватый, — комкая усы, сказал Тимофей Ильич.

— Старость — не помеха, — ответил Кондратьев. — Знаете такую поговорку: старый конь борозды не испортит.

— Да оно-то так.

Кондратьев уехал, а старик все дни был сосредоточенно молчалив, с утра уходил в правление, а по вечерам садился к столу и что-то записывал в тетрадку.

— Или ты, Тимоша, доклад будешь говорить? — слабым голосом спрашивала Ниловна, все еще не оправившаяся после болезни; она лежала в кровати и смотрела на мужа.

— Доклад, конешно, и без меня скажут, — отвечал Тимофей Ильич, — а все ж таки кое-чего молодежи надо подсказать. Ты слыхала, Сережка закупил в Москве еще одну турбину. Скоро она будет поставлена на свое место… Значит, света прибавится, а вот тут и нужно пример брать с Рагулина, а кто об этом скажет? А еще с марьяновцами у нас завязывается важное дело — в работе поспорим… Кондратьев же записал меня в актив и просил сказать слово…

— И охота тебе вмешиваться в такие дела! — сказала Ниловна. — Пусть бы говорили сами молодые или зять наш Семен, как он глава по электричеству… Или сын Грачихи — ученый же.

— Молодые, ученые! — гневно заговорил Тимофей Ильич. — А ежели они ничего в жизни не смыслят, так и нам молчать? Я и сына своего, и зятя, да и Грачева смогу поругать — и за дело. Осенью мы начнем деревья сажать, тоже заранее подумать надо…

В последний день старику не сиделось ни дома, ни в правлении, и он пошел на площадь и встретил там Савву Остроухова. Говорили об отъезде в Рощенскую, и Савва пригласил Тимофея Ильича поехать вместе с ним на стансоветской тачанке. Старик отказался, сказав, что ему, как председателю ревизионной комиссии, лучше всего ехать с Никитой Мальцевым.

— Ну хорошо, поезжайте и с Никитой, — согласился Савва, — только скажите ему, что выезжать будем на зорьке.

Желая условиться с Никитой о часе выезда, Тимофей Ильич перед вечером еще раз побывал в правлении. Никита Мальцев, с расстегнутым воротом, со сбитой на затылок кубанкой, быстрыми шагами прошел в кабинет. В раскрытую дверь входили и выходили — то бухгалтер с набухшими папками под мышкой, то секретарь правления. Лица у всех были озабоченные. По столу, на подоконнике и на лавке лежали какие-то бумаги, бухгалтерские книги, вырезки из газет. «Тоже, видно, к докладу готовится», — подумал Тимофей Ильич.

Когда он вошел в кабинет и присел на кончик длинного деревянного дивана, Никита Мальцев разговаривал с бухгалтером, — они стояли у стола один против другого.

— Карп Григорьевич, — говорил Никита, — когда я вас научу давать сводку не суммарно, а конкретно по каждой бригаде?

— По бригадам пусть сами бригадиры скажут.

— А бухгалтерия для чего существует?

— Никита Сергеевич, бухгалтерия урожаем не ведает.

— Карп Григорьевич, как же вам не совестно! — Никита помял чуб, поправил кубанку: теперь она чудом держалась у него на затылке. — Да урожаем нынче все ведают… Где у вас данные по четвертой бригаде?

— Данные, Никита Сергеевич, есть, — краснея, отвечал бухгалтер, — но опять же…

— Что опять? А где записи по лесным звеньям?

— Опять же, говорю, сведения суммарные…

Тимофей Ильич склонил голову и слушал. «Заленился, сучий сын, вот теперь и суммарничает, — думал он. — Да разве с этим словом можно ехать на актив! Осмеют… Бумагами обложились, — по всему видно, запоздаем».

— Никита, — сказал он, не поднимая голову, — Савва Нестерович наказывал выезжать на зорьке… И я того мнения. Холодочком и лошадям не утомительно.

— Верно, Тимофей Ильич, холодочком ехать хорошо, — согласился Никита, просматривая сводку. — Только беда — к зорьке я не управлюсь. — И он обратился к бухгалтеру: — Такие сведения не годятся. Срочно посылайте верхового за бригадирами — пусть являются с полными данными об урожае… Поймите, Карп Григорьевич, без этих данных я не могу выехать в Рощенскую! А где агроном? Где планы и чертежи лесных полос?

Бухгалтер не сказал ни слова и вышел.

— Никита, — заговорил Тимофей Ильич, — дело в районе будем решать такое важное, что опаздывать нам никак нельзя… Непременно надо выехать на зорьке.

— Знаю, что дело важное, — озабоченно хмуря брови, отвечал Никита. — Постараюсь, Тимофей Ильич, к утру управиться. — Он развел руками и тяжело вздохнул: — Видите, сколько бумаг, а сведений нужных нету.

— Никита, Никита, — с укоризной сказал Тимофей Ильич. — Ты еще совсем молодой, вот и приучи себя смолоду, чтобы все у тебя было под рукой и безо всякой бумаги… Не тогда корми собак, когда на охоту собираешься. Каждодневно сам во все вникай, в голове запоминай, тогда и без бухгалтерии все данные у тебя будут налицо. Вот и нету карты, по которой поведем посадку… А где она? Почему не лежит она у тебя на столе?

Тимофей Ильич хотел было еще что-то сказать, но к Никите подошли два бригадира, секретарь партбюро Иван Еременко, снова появился Карп Григорьевич. Старик тяжело поднялся, махнул рукой и вышел.

Затем он побывал у соседей, курил и подолгу разговаривал о том о сем с такими же стариками, как и сам, и в каждой хате, как бы случайно, к слову, говорил:

— А слыхали новость? Побывал у меня Кондратьев и попросил приехать в район на собрание, важные дела решать. Даже в актив записал. Я говорю, что стар уже, не гожусь активничать, а он настаивает: «Без тебя, Тимофей Ильич, обойтись не можем, — борозду можем испортить…» Да, я понимаю, трудновато Кондратьеву. Сын мой только что вернулся из Москвы, в Верховном Совете заседал, а Кондратьев был один. А тут, как ни говори, уборка, новые машины закупили, дояркам пришло облегчение… Я с Никитой выезжаю на зорьке…

Старики одобрительно принимали такое важное сообщение и посматривали на своего одногодку с явным поощрением.

Домой Тимофей Ильич вернулся поздно вечером. Электричество светило и возле порога и в обеих комнатах. Ниловна сидела на кровати, свесив ноги в шерстяных чулках. Анфиса склонилась над детской зыбкой и кормила грудью маленькую Василису.

— Тимофей, и где ты все ходишь и ходишь? — спросила Ниловна. — Семен давно вернулся, пора бы и вечерять, а ты все разгуливаешь.

— Не разгуливаю, а с делами управляюсь, — с достоинством ответил Тимофей Ильич. — Разве без меня будет порядок? Кондратьев велел прибыть пораньше, чтоб успеть обо всем посоветоваться… У Саввы был, с этим мы договорились. К Никите зашел. Без меня он бы и к обеду не выехал, а я его поторопил… Молодой, ничего не смыслит.

Это было сказано таким тоном, что Ниловна уже не могла возразить. Она тяжело подобрала ноги, легла и укрылась одеялом, а Тимофей Ильич подошел к зыбке, тронул толстым, заскорузлым пальцем пухлую щечку внучки, заметил на губах капельку молока и усмехнулся. Васюта смотрела на закопченные усы деда испуганно, и ее крохотные глазенки блестели от яркого света подвешенной к потолку электрической лампы.

— Глазенятами водит. Знать, что-то уже себе в уме маракует, — сказал Тимофей Ильич и, искоса взглянув на жену, тихонько обратился к Анфисе: — Дочка, давай я понянчу Васюту, а ты утюжком подправь мой праздничный бешмет, а заодно рубашку и шаровары… Залежались они, помятые…

— Вот беда, батя: как на грех, утюг испортился, — сказала Анфиса, — что-то у него внутри перегорело. Надо сказать Семену, чтоб исправил.

— И чего тебе, старый, утюжиться! — вмешалась и разговор Ниловна. — Не жениться едешь и не на свадьбу.

— А ты лежи, у тебя сердце слабое, в наши дела не вмешивайся, — сказал Тимофей Ильич и пошел в соседнюю комнату к Семену.

Семен склонился над столом и что-то писал. Тимофей Ильич подошел к нему неслышно, постоял, посмотрел через плечо.

— Речь подготовляешь? — спросил Тимофей Ильич.

— Да, батя, кое-что хочу на память записать.

— Едешь с Никитой?

— Нет, Савва обещал взять с собой.

— И правильно, поезжай с Саввой. — Старик подсел к столу, взял тетрадку, посмотрел на исписанный лист. — Ну, Семен, какие тут у тебя итоги по электричеству? Чем похвалишься активу?

— Покамест итоги не очень радостные, — отвечал Семен, взяв из рук старика тетрадь. — И похвалиться особенно нечем.

— Какая ж тому причина?

— Все та же, — неохотно ответил Семен. — Надо увеличивать потребление энергии.

— Говоришь, увеличивать? А Сергей еще одну турбину привез.

— И не только турбину, — поправил Семен. — Усть-Невинской МТС занаряжено для района — восемь комплектов автопоилок и автодоилок, двадцать восемь аппаратов по электрострижке. Так что вторая турбина очень нам нужна, и мы ее установим быстро. Водонапорная труба готова, фундамент тоже заложен. Ко мне на ГЭС уже не раз приезжал Виктор Грачев, все осмотрел. Тут у нас остановки не будет. А вот с подводкой электричества задержка. Необходимо вести линии в горы, на пастбища, в степь, на молочные фермы. — Семен закрыл тетрадь и задумчиво посмотрел на тестя. — Вот я и хочу выступить с конкретным предложением: техническая учеба — дело нужное, но необходимо уже сейчас, наряду с лесопосадками, начать строительство электролиний.

— Так, так, значит, и светить, и доить, и поить, и стричь, а вдобавок лес сажать, — дела много… А как все это поднять?

— Если пожелаем, то подымем.

— Трудновато, но я тоже так думаю: ежели актив порешит — можно. — Тимофей Ильич скомкал в кулаке усы и задумался. — Семен, вторую турбину ставишь, а домашнее электричество починить сможешь?

— Это вы о чем?

— Чего-сь наш утюжок не действует.

— А зачем он вам? — удивился Семен.

— Да не мне, а Анфисе требуется, — сказал Тимофей Ильич, не глядя на зятя. — Женщины без этого не могут…

— Ну, если Анфисе нужно, то я сейчас займусь утюжком.

Пока Семен занимался починкой утюга, Тимофей Ильич вынул из-под кровати свои, еще совсем новые, но серые от пыли сапоги и вышел в сенцы. Там он взял с полочки махотку с дегтем и с квачом величиной с кулак, и сапоги от носков до верха голенищ в один миг заблестели черным глянцем. В комнату он вошел осторожно, боком, хотел поставить сапоги снова под кровать так осторожно, чтобы этого никто не заметил, но разве от жены можно что-либо скрыть?

— Боже мой, Тимофей! — сказала Ниловна. — Для чего ты их так намазал? Или собираешься в такую жару ехать в чеботах?

— Ежели тебя пригласят, то поезжай хоть босиком. — С усмешкой ответил Тимофей Ильич и, не желая больше разговаривать с женой, подошел к Семену. — Ну, как машина? Действует?

— Папаша, все в порядке, — ответил Семен, передавая утюг Анфисе. — Поломка пустяшная: не было контакта.

— Это как у меня с Ниловной: нету в жизни контакта, — усмехаясь и поглаживая усы, добродушно проговорил Тимофей Ильич. — Вот и зараз — больная, а все мои действия ей не по душе.

— А чего ж ты, как молодой, принаряжаешься? Никогда с тобой этого не было.

— А теперь есть. — Тимофей Ильич обратился к Семену: — Пойдем, Семен, в ту половину, поговорим, посоветуемся перед отъездом. — В дверях, нарочно пропустив Семена вперед, старик посмотрел на Анфису: — Дочка, достань из сундука бешмет и все прочее и тоже малость утюжком подравняй.

Вскоре загремела у двери тачанка, в открытые окна послышался хриповатый бас Дорофея:

— Прр, окаянные, так и скачете, как птицы!

После этого знакомого возгласа в хату вошел Савва, поклонился Ниловне и подошел к Анфисе, которая как раз разглаживала на столе отцовский бешмет.

— Хочу знать, — сказал Савва, — кого это вы так наглаживаете? А! Догадываюсь и одобряю! Вот это по-моему! Устьневинцы во всем должны отличаться! А где делегаты?

— Там сидят, — сказала Ниловна, указав слабой рукой на дверь, — все совещаются…

— И это одобряю! Могу им в этом деле составить компанию.

И Савва решительно пошел в соседнюю комнату.

19

После войны, оставшись без мужа и без детей, Варвара Сергеевна Аршинцева никак не могла привыкнуть к одинокой жизни. По вечерам, бывало, придет домой и не может найти себе места. Тишина в комнатах пугала, на сердце было тяжело и тоскливо, к глазам подступали слезы, а ночью мучила бессонница. Из дому Варвара Сергеевна выходила обычно рано. Ее тянуло к людям, и поэтому она каждый год на все лето выезжала в поле. Там, работая в бригаде, находила утешение в разговоре с колхозницами, в постоянных хлопотах, в заботах о бригаде, и вдовье горе стало постепенно забываться. Ни своей коровы, ни кур, ни даже поросенка она не имела.

— А на что мне эта живность, когда все это есть в колхозе, — говорила она соседкам.

Огород при доме и небольшой сад она доверяла сестре своего мужа. Поэтому ей ничто не мешало рано по весне, когда из станицы выезжают первые плуги, закрыть в доме ставни, повесить на дверь старенький, заржавевший замок и переселиться в степь.

— Ну, прощайте, соседушки, — говорила она, выходя с узлом со двора, — до поздней осени уезжаю на дачу…

Всю весну, лето и часть осени домом ей был бригадный стан: она так привыкла и спать на сене, и видеть вечерние зори, и встречать росистые рассветы, и нагибаться с сапочкой под палящим солнцем, что не хотела выезжать в станицу даже на один день. Она ни за что бы не поехала в Родниковскую и сегодня, если бы не такой важный случай: Татьяна Нецветова предупредила ее, чтобы уже вечером она была в станице, так как делегация от «Красного кавалериста» выезжает на собрание актива рано утром.

Автомашина, ехавшая на нефтебазу, всю дорогу гремела пустыми бочками, сильно пылила и к закату солнца доставила Варвару Сергеевну прямо к дому. Старенькая калитка, очевидно соскучившись по хозяйке, отворилась с плачущим скрипом, точно говоря: «Ой, Варюша, как же ты долго не приходила!» Двор порос травой и казался узким и тесным; дорожка от ворот к сенцам тоже сузилась и была чуть заметна. Под камнем, тут же, возле дверей, лежал ключ, заржавевший и серый, как зола. Варвара Сергеевна сняла замок, но в хату не вошла. Открыла ставни, — на подоконник посыпалась пыль, а стекла были темные, с пушком дымчатой паутины в уголках… Дверь тоже заскрипела жалобно.

Варвара нарочно громко кашлянула, переступила порог и включила свет — сначала в одной комнате, а затем в другой. Взглянула на вещи, оставленные ею еще весной, и увидела, что все они точно осиротели без нее: зеркало, висевшее на стене, потускнело и смотрело неприветливо; кровать, застланная стеганым одеялом, казалась низенькой, а подушки не такими напущенными, какими они были раньше; клеенка на кухонном столе так высохла, что местами покоробилась и поднялась бугорками; фотографии на стенке, патефон, стоящий на комоде, покрытом скатерочкой, были в пыли; словом, на что ни взгляни — все просило рук хозяйки.

А хозяйке было не до вещей: тишина в комнатах, как и прежде, навевала грусть, тяжелой тучей наваливалась тоска, и Варвара Сергеевна, не зная, что ей делать в доме, села на кровать и задумалась. Вспомнился муж. Вот здесь, в этой комнате, она прощалась с ним, провожала на фронт; она тогда и плакала и слезно просила разыскать на войне сына Алешу; то видела себя и мужа в молодости, когда у них родился второй ребенок — дочка Вера. Бывало, вернувшись с поля, муж садился на кровать, сажал рядом с собой Алешу, а Варвара Сергеевна брала на руки Верочку и подносила ее к отцу, и хотя тогда в комнате еще не было такого яркого света, а на сердце у нее было светло и тепло.

«И что это мне опять такое в голову лезет? — подумала Варвара Сергеевна. — Сидеть же мне некогда, надо готовиться к завтрашнему дню…»

Она засучила выше локтей рукава и, напевая песенку без слов, принялась за дело. Взяла в сенцах ведро, принесла колодезной воды, чистой и холодной-холодной. Над тазом умылась, сполоснула водой зеркало, снова повесила его на стенку, вытерла полотенцем. Одеяло вынесла на двор и долго трясла его, ударяя концами о траву. Перебила перину, напушила подушки, вымыла окна и подоконники, вытерла влажной тряпкой комод, патефон, фотографии, — проворные ее руки к чему ни прикасались, везде для них хватало работы.

Когда Варвара Сергеевна, все так же напевая песенку, подметала сенцы, заскрипела калитка и во двор вошла ее соседка — Настенька Вирцева, та самая Настенька, которая вот уже три года работала с мужем на сцепе двух комбайнов, а в этом году ей дали комбайн самоходный… Это была женщина молодая и статная, светлолицая, с темно-русыми подрезанными волосами. Голову всегда держала гордо, взгляд ее темных глаз был строгий, особенно в ту минуту, когда она смотрела на мужчин, но характер у нее был веселый и язык острый.

Одеваться она любила, денег на наряды не жалела и в станице считалась первой модницей. Поэтому Варвара Сергеевна ничуть не удивилась, увидев на Настеньке светлые сандалеты и голубое, сшитое клешем платье из набивного крепдешина, а на голове туго повязанную косынку вишневого цвета с ярким рисунком. Под косынкой выделялись продолговатые, толщиной в палец бугорки. «Уже накрутила кучери», — подумала Варвара Сергеевна.

— Здравствуй, Варюша! — Настенька шла и смеялась, показывая ровные, красивые белые зубы. — Явилась, степнячка! А я иду мимо, смотрю и дивлюсь: что это в твоем затворническом тереме окна светятся? А потом вспомнила: мы же завтра вместе едем на актив. Дай, думаю, зайду, повидаюсь с соседкой…

— А нарядилась! — сказала Варвара Сергеевна, провожая гостью в комнату. — Случаем, не на комбайне была в таком платье?

— Что ты, Варюша! Туда я хожу в шароварах, чтобы от мужчин ни в чем не отставать. — Настенька повела бровью и, казалось, без причины рассмеялась. — А ходила я в правление, хотела узнать у Хворостянкина, когда выезжать в Рощенскую.

— Узнала?

— Куда там! К Хворостянкину нельзя и подступиться… Сидит такой злой, такой нелюдимый…

— А чего ж он бунтует? — осведомилась Варвара Сергеевна.

— На баб обозлился.

— Решительно на всех?

— Да нет, только на тебя, на меня и на Татьяну. — Настенька взглянула в зеркало быстро, так умело, что сразу увидела — и в каком место натянуть уголки косынки, чтобы не выглядывали бумажные завитушки, и с какой стороны на груди оправить платье. — Да как же тут не обозлиться? Из восьми делегатов, едущих на собрание актива, женщин пять, а мужчин трое: сам Хворостянкин, Андрей Васильевич Кнышев и заведующий МТФ… Вот через это и ругается с Татьяной. Он хочет взять с собой Бородулина, этого кота в очках, и еще завхоза Новодережкина, а Татьяна стоит на своем — за тебя и за меня. Вот они и воюют, и чем все это кончится, не знаю. При мне звонил Хворостянкин Кондратьеву, а его в райкоме не оказалось.

— Верно, с нами ему ехать неприлично, — сказала Варвара Сергеевна. — Привык с Бородулиным раскатываться по активам. А теперь пусть с нами едет, — может быть, не будет так высоко голову задирать.

— Да его не это беспокоит, сильно он тебя боится — вот в чем его печаль.

— А разве я такая страшная?

— Говорить же на собрании будешь?

— Ежели дадут слово, скажу… Молчать не стану, не привыкла.

— Ну, а твои слова ему страшнее черта. — Настенька опять покрутилась у зеркала. — Обо мне он и не вспомнил, а о тебе говорил Татьяне: «Знаю, знаю, зачем берешь Аршинцеву: выступит эта крикунша и будет подрывать мой авторитет в районном масштабе…» Вот что его тревожит.

— Горе, а не Хворостянкин. — Варвара Сергеевна грустно глядела в окна на тихую, уже завечеревшую улицу. — И чего он завсегда так хватается за тот свой авторитет?

— Шут с ним и с его авторитетом, — сказала Настенька, трогая пальцами бугорки на голове. — Лучше скажи, Варюша: в каком ты платье поедешь на актив?

— А в обычном, — неохотно ответила Варвара Сергеевна, продолжая смотреть в окно.

— Непременно надевай самое лучшее, — советовала Настенька. — Там, знаешь, сколько народу съедется?.. Марьяновцы тоже приедут… И еще, Варюша, я советую сделать прическу. Правда, у тебя косы, это труднее, но их тоже можно уложить очень красиво. Хочешь, научу? Помой голову горячей водой, заплети косы в тот момент, когда они еще влажные, и уложи их на ночь, знаешь, таким пышным гнездом, а чтобы они улеглись, покрепче завяжи косынкой и до утра не трогай. А утром расплети, и волосы будут очень пышные.

— Ты дурная! — не утерпела Варвара Сергеевна. — И чего это я на старости лет стану глупостями заниматься? Да мы что с тобой — однолетки?

— Да это же не глупости, а для того, чтобы люди видели.

— А что мне люди? Если хотят, пусть видят меня такой, какая я есть… без завивок…

— Ну что ж, дело твое, но я так выезжать не могу. Смотри, что у меня под косынкой? Я себе и брови малость подровняю, и прическу сделаю такую, что залюбуешься. Хотите посмотреть комбайнершу Анастасию Вирцеву? Вот она! А как же! Нужно нам не только на работе себя показывать, а и в красе. — Она обняла Аршинцеву за плечи и, не в силах сдержать улыбку, негромко сказала: — А еще есть и другая причина, я тебе скажу по секрету: в этом году я работала на самоходном комбайне, и точно такой же комбайн получил усть-невинский комбайнер Андрей Стародубцев, и этот самый Андрей — это тоже секрет — когда-то ухаживал за мной… Я уже узнала, что он тоже будет на активе, и, конечно, должна я подойти к нему не абы как, а во всем блеске, чтоб у него даже сердце екнуло…

— Ну, это ты сумеешь, — с улыбкой ответила Варвара Сергеевна. — А мне подходить не к кому, так что твои советы ни к чему.

Стемнело, когда Настенька, вволю наговорившись, ушла домой, а Варвара Сергеевна побыла немного в хате и пошла в правление, чтобы повидаться с Татьяной.

20

На втором этаже, где находился кабинет Хворостянкина и куда поднялась по освещенной лестнице Варвара Сергеевна, толпились колхозники, слышались глухие шаги, мужские голоса. Антон Антонович Бородулин отодвинул бумаги, написанные его ровным и красивым почерком, встретил Аршинцеву притворно ласковой улыбкой; даже встал, поднял на лоб очки и, с трудом открывая маленькие, подслеповатые глаза, сказал:

— Милейшая Варвара Сергеевна, туда нельзя, — он кивнул на дверь кабинета. — У Игната Савельевича люди.

— Мне нужна Татьяна Николаевна.

— По партийным делам или по агротехнике? — все так же щуря глаза и притворно улыбаясь, спросил Бородулин.

— А тебе зачем знать?

— Так, из любопытства. — Бородулин принялся писать, прошивая на чистом листе ровную строчку. — Касательно Татьяны Николаевны могу дать точную справку: истинно, она была здесь, но ушла, насколько мне помнится, в гараж, чтобы предупредить шофера. Если тебя интересует завтрашний день, могу дать исчерпывающий ответ: поедете на грузовике, сбор на общем дворе в пять ноль-ноль и ни минутой позже.

В гараже под грузовиком, животом вверх, лежал шофер. На его широкую грудь свисала электролампа, освещая замасленную жилистую шею, выступавшую из замасленного воротника, и мясистый подбородок, густо поросший щетиной. Нажимая обеими руками на гаечный ключ, он багровел и покрякивал.

— Вот из-за Татьяны и чертуюсь ночью под, машиной, — сердито сказал шофер, вытирая рукавом пот на лбу. — Хотел завтра стать на ремонт, а тут нá тебе — новое распоряжение: надо везти актив… Хотел ругаться с Татьяной, но не смог, и вот буду лежать до утра… Ты тоже в активе?

Варвара Сергеевна не ответила и вышла со двора. Ночь была тихая и прохладная. Со степи веяло ветерком. Ей не хотелось идти в свою хату, боялась, что всю ночь не уснет одна.

«Пойду я к Оленьке. Поговорю с ней, подожду Татьяну, а там у них и заночую…»

Оленька, или Ольга Самойловна, мать Татьяны, и Варвара Сергеевна были ровесницы. Подружились они давно, еще в девичестве. Вместе ходили на вечеринки, вместе танцевали и пели песни, вместе влюблялись и были неразлучными подружками. Правда, Ольга Самойловна вышла замуж намного раньше своей подруги, но и это обстоятельство, хотя немного их и разлучило, не смогло нарушить дружбу. Зато они много лет работали в одной бригаде, были по-прежнему неразлучны, делились своими женскими тайнами. И вот только после войны, оставшись вдовами, они стали видеться редко — одна из них постоянно находилась в степи, а другая на молочной ферме, но привязанность друг к другу и теперь не только не охладела, а сделалась еще сильнее…

И когда Варвара Сергеевна, не постучав, открыла дверь и переступила порог, Ольга Самойловна как собралась укрыть внука, так и осталась стоять у его кроватки с простыней в руках. С минуту они смотрели одна на другую, а потом обнялись, поцеловались и тут вспомнили свою молодость, погибших мужей и обе заплакали. Смущенно вытерев слезы и не зная, что бы такое радостное сказать, они улыбались, и смотрели ласково, и снова обнимались…

— Ой, Варюша, подружка ты моя родная! — говорила Ольга Самойловна, не в силах сдержать слезы. — И где ты там в той степи пропадаешь, и почему мы с тобой не вместе, как бывало… Я так соскучилась, так о тебе много думала, что не знаю, где тебя и посадить и чем тебя угощать… Садись на диван, а я чайку поставлю…

— Да зачем же, Оленька, чай! Нам и без чая будет хорошо вдвоем.

— Нет, уж я тебя угощу — и не только чайком, — отвечала Ольга Самойловна, усаживая подругу. — А я только внука уложила, по хозяйству управилась… Мишутка, ты к нашим разговорам не прислушивайся, а закрывай глазки и спи. — И она укрыла мальчика простыней и снова присела возле Варвары Сергеевны.

Такой дружеский разговор продолжался долго, и только когда на столе появились вишни, сливочное масло, абрикосы, чайник, пчелиный мед, подруги сели ужинать и уже беседовали спокойно: и о том, что вот скоро придет осень и начнутся лесопосадки; и о том, какая корова прибавила удой молока, а какая убавила; и о том, кто поедет на собрание актива.

— Варюша, — сказала Ольга Самойловна, — ты вот едешь на актив, добейся, чтобы нашей ферме дали электрическую дойку.

— Да как же я добьюсь?

— Поговори с Кондратьевым и с Тутариновым. Я слышала, что Сергей Тимофеевич будто и нам планирует те машины, а если б ты еще и поговорила…

— Хорошо, Оленька, я поговорю.

Затем разговор перешел к трудодням, коснулся бухгалтерии, самого правления, и обе женщины сошлись на том, что Антон Антонович Бородулин как секретарь правления старается угодить только Хворостянкину, а то, что и в бригадах и на фермах с учетом трудодней непорядок, его мало беспокоит.

— Я того очкастого Антона Антоновича не ругаю, — сказала Варвара Сергеевна, — потому как всему виной Хворостянкин. Рыба завсегда начинает портиться с головы, вот так и у нас. Ежели б он во все сам вникал, о людях заботился да не гордился… Не пойму, Оленька, как этого не видят в районе.

— Должно быть, все видят, — ответила Ольга Самойловна, наливая подруге чаю.

— Так почему ж он у нас держится? Надо нам тащить его на общее собрание, спросить отчет да и переизбрать. — Лицо Варвары Сергеевны сделалось суровым, она выпила глоток чаю и продолжала: — То был у нас секретарем партбюро Иван Иванович — его дружок и защитник. А теперь на том месте твоя дочка, и, веришь, Оленька, не одобряю я ее действия.

— Почему?

— А чего ж она с ним нянькается? Собралась переделывать его в лучшую сторону… Да разве его переделаешь!

— Эх, Варюша, дочке моей, как я понимаю, нелегко, — заговорила Ольга Самойловна, подперев рукой щеку. — Сама вижу — трудно бедняжке. День и ночь все по колхозу кружится, мальчонку на бегу видит. Приходит домой поздно, уморенная, сердитая, а спать сразу не ложится. Садится за стол и пишет, — а ты думаешь, о чем? Все о Хворостянкине. Две тетради исписала… Я как-то заглянула в ту тетрадку, а там весь его характер списан.

— Это к чему ж такая запись? — удивилась Варвара Сергеевна. — Или об этом верзиле книгу думает сочинять, а может, то все к тому, чтобы характер переменить?

— Про то я, Варюша, ничего не знаю, в ее дела не вмешиваюсь, а только один раз я слышала ее разговор с Кондратьевым. Как-то поздно ночью заехал он к нам, в пылище весь, грязный, тоже уморенный. Умылся, поел, а после этого они почти до утра все о чем-то беседовали. Я краем уха слышала, а только многое не разобрала: что-то у них там свое, — а главное поняла: Кондратьев все научает Танюшу, как ей сделать так, чтобы повернуть Хворостянкина в нужную сторону. «Был же он, говорит, хорошим председателем, а ежели изделался плохим, то мы в том повинны…» Так прямо, без всякого стеснения, и сказал…

— А Танюша что ж ему?

— Она что ж? Согласилась. — Ольга Самойловна вздохнула. — Эх, не знаю, что из этого у нее получится… Молодая…

Давно пропели полуночные петухи, а Татьяна не возвращалась. Так и не дождавшись ее, подруги легли спать на одной кровати — Ольга Самойловна у стенки, а Варвара Сергеевна с краю. Теперь они вспоминали молодость, разговаривали вполголоса, и от этого на сердце у них было так тепло и покойно, что они очень скоро заснули.

Варвара Сергеевна спала мало и чутко; когда она открыла глаза, то в комнате горел свет, а над столом, спиной к кровати, склонилась Татьяна, — косынка у нее сползла на плечо, а волосы спадали на лоб.

«Пишет, и опять, наверное, о Хворостянкине, — подумала Варвара Сергеевна. — Значит, задание ей дано такое важное, вот оно как… А молчит, мне ничего не сказывала… А может, и я в чем бы подсобила…»

Она хотела заговорить с Татьяной, но раздумала, и хотя еще долго лежала с закрытыми глазами, но уснуть не могла.

Рано-рано на рассвете вся степь, от Усть-Невинской до Яман-Джалги, наполнилась теми особенными звуками, когда легко догадаться, что уже кто-то куда-то едет, и едет спешно; когда в отдаленном гудении моторов ухо улавливает то дружную песню, то конский топот, то отчетливый стук колес, то всем знакомый в этих местах цокот ступиц, а то и грозный голос кучера, обращенный к непослушным лошадям.

Звуки эти родились на разных дорогах, но по всему было видно, что весь этот разноликий транспорт двигался одним и тем же курсом — на Рощенскую. Смотришь, там пылит полуторка с довольно шумной компанией в кузове, — это от них несется по степи песня; там зеленым жуком пролетит между пшеницей «Москвич», выскочит на пригорок и затем надолго скроется в цветущих подсолнухах; там «Победа» легко и плавно закачается по взгорью; там, смотришь, покажутся два всадника, красиво рисуясь бурками на фоне розовой утренней зари; там линейка покатится с горы, да так покатится, что паренек-кучер, упираясь ногами в передний козырек, изо всей силы натянет вожжи, как струны; там, выскочив из-за холма, напропалую помчится тачанка в упряжке пары холеных, гнедой масти жеребцов, тех лихих жеребцов, которые застоялись у себя в денниках и теперь рады были резво тряхнуть гривами. И хотя действительно они умели показать прыть и тачанка от этого неслась, как говорят, «на полных парах», так что спицы уже не рябили в глазах, а сливались в один сплошной круг, но и такой быстроходной тачанке пришлось поневоле уступить дорогу. Сперва, совсем неслышно, возле нее промелькнула «Победа», хитро подмигнув красным глазом; затем, подавая частые и сердитые сигналы, выскочил вперед «Москвич», а уже потом, окончательно завладев всей дорогой, два грузовика вихрем прогремели мимо, обдав тачанку и ее пассажиров вместе с кучером таким густым облаком пыли, что гнедые жеребцы сразу сделались серыми…

Но было обидным не то, что ушли они далеко вперед, — с этим можно было смириться, ибо и на Кубани, где тачанка еще в моде, все уже знают, что даже самые холеные жеребцы не угонятся за машиной; можно было бы простить и то, что пассажирам довелось глотнуть пыли и потом еще долго вытряхивать пиджаки и фуражки, — к этому в летнюю пору на Кубани тоже давно привыкли. Горькую же обиду, вернее — не обиду, а зависть, в душе кучера вызвали те насмешливо-гордые улыбки, которые он успел заметить на самодовольных лицах шоферов, именно те улыбки, которые говорили: «Эй, управители лошадиного транспорта! Крути хвосты, подбавляй газу, — все одно не догонишь!»

Те водители грузовых машин, которые стремительно обогнали стансоветскую тачанку и насмешливо посмотрели на кучера, вдобавок ко всему были еще и большими гордецами, считавшими, что держать в руках не руль, а вожжи и кнут — недостойно мужчины. Но вскоре, как только въехали в Рощенскую, они изменили свое суждение о конном транспорте, ибо на площади, против окон райкома, давно уже стояли тачанки и линейки, а кучера с самодовольным видом распрягали приморившихся лошадей и давали им свежей и сочной травы.

21

Кто бывал летним утром в Рощенской и видел восход солнца, когда сады в ярких лучах кажутся не зелеными, а темно-розовыми; кто наблюдал красивые искорки росы на листьях, сочную зелень парка на площади, сырой холодок, падающий от деревьев через всю улицу, а площадь уже людную и шумную, — тот во всем этом светлом и мягком-мягком облике станицы замечал необычайную свежесть и молодость.

День только-только разгорался, а у здания райкома уже расположились обширным лагерем и машины, и бедарки на двух колесах, и привязанные к коновязи лошади, укрытые бурками, и тачанки, в задках которых распряженные кони наслаждались сочной травой. По всему было видно, что сюда съехался актив — люди, известные не только у себя в станицах, но и в районном центре, где им частенько приходилось встречаться и на бюро, и на исполкоме, и на сессии. Это были соседи и старые друзья по работе, и поэтому у них не было недостатка ни в рукопожатиях, ни в разговорах, ни в расспросах, ни в громком смехе, ни в том, чтобы закурить из одного кисета и постоять компанией у пивного ларька.

Площадь шумела людскими голосами, и в этом нестройном говоре можно было уловить лишь обрывки фраз.

— Здорово, Прохор Афанасьевич! Как действует электричество?

— Приезжай да посмотри.

— Ты ж с докладом прибыл или как?

— А! Семен! Дорогой ты наш директор!

— Вот кто нам поведает правду!

— Привет «Кочубеевке»! Что такая гордая? План не выполнила, а нос дерешь.

— Стефан Петрович, привет тебе от Гордея Афанасьевича! Заболел, бедняга, и вот не смог приехать. Уже и речь приготовил, а высказать не смог. Все о финансах печалится.

— Так, значит, ты решил в пять дней поставить всю линию? А где возьмешь столбы?

— А у меня запасец.

— Почему ты удивляешься моему успеху? Я же процентов восемьдесят пустил в комбайны — никакой тебе тревоги.

— А с хлебом первым рассчитался Рагулин?

— Разве его обгонишь! Но мы тоже вчера завершили.

— Тимофей Ильич, знать, сынок дюже важную новость привез из Москвы?

— На сессию ездил, а в свободное время всякими делами занимался. Для района закупил таких машин…

— Так, так. Знать, закупил… Молодец!

— Стегачев несет газеты.

— Илья Васильевич, неси и нам свежую новость.

— Здорово, редактор! Что нового в печати?

— Сидор Акимович, а как твоя «ворошиловка», та, что сеял в низине? Не вымокла?

— Ого! Та «ворошиловка» стояла как лес.

— Сколько дала центнеров?

— Двадцать восемь с гаком.

— Вот это да!

— Эх, мне бы никаких прений не нужно, если бы только получить грузовые машины… Тогда бы я с электролинией выскочил. А иначе транспорт живьем зарежет.

— А как же с тракторами? Придется делить?

— Без дележки все уладим. Я уже говорил с Кондратьевым…

— А я говорил в крайсельхозотделе.

— А марьяновцы еще не приехали?

— Скоро прибудут.

— Это не ихняя машина пылит?

— Нет, это беломечетинцы.

— Танюша, милая, да у тебя все делегатки! С мужчинами не живешь в ладу?

— Всякое бывает, но женщины у нас актив надежный. Познакомься: моя помощница Варвара Сергеевна Аршинцева.

— А мы уже знакомы. Помнишь, телушку на базаре вместе выбирали. Теперь она уже корова, славная стала.

А посмотрите, как был встречен Хворостянкин. Знакомая всем тачанка с красочным видом Кубани на задке и с надписью «Красный кавалерист» лихо вкатилась на площадь, и не успел Никита приостановить горячих, в мыле, коней, как Хворостянкин браво, как всегда, соскочил на ходу и, подпушивая усы, сразу очутился в кругу друзей. И тут же, после довольно крепких рукопожатий, начались угощения табаком — кисеты и пачки «Беломора» были протянуты к рукам Хворостянкина. Однако Игнат Савельевич, чтобы не уронить в чужих глазах свое достоинство, даже не взглянул на кисеты и пачки «Беломора», а усмехнулся в усы, вынул белый целлулоидный портсигар, доверху набитый «Казбеком», и сказал:

— Отведайте моих ароматичных.

— Можно и ароматичных.

— Игнат Савельевич, а как оно работается? Какие планы?

— По привычке, — важно ответил Хворостянкин. — Все тащу на себе…

— А говорят, Нецветова дюже тебе подсобляет. И даже… подстегивает?

— Меня подстегивает? — И Хворостянкин громко рассмеялся. — И такое придумал! Да еще не родился такой человек, чтобы я дозволил ему меня подстегивать. А насчет того, чтобы в чем подсоблять по партийной линии, то другой разговор.

— А все ж таки критикует, не дает спокойно жить?

— А чего ж ей меня критиковать? — Хворостянкин пустил в усы дым и удивленно двинул плечами. — Живем мы дружно, в работе имеем контакт, но и не без того, чтобы иной раз друг друга покритиковать… Тут главное, чтобы партийный руководитель глубоко и правильно уяснил линию председателя… Ведь от председателя идут все нити руководства.

«Ишь куда загнул, умник, — подумал Никита Никитич Андриянов, все время стоявший молча. — И такое прет, усач, даже глазом не моргает…»

— А что же касается моих планов, — продолжал Хворостянкин, — то пойдемте в холодочек, посидим, и я вам нарисую картину в общих чертах… А подробно все изложу в прениях…

Так как обещание «нарисовать картину в общих чертах» на деле означало пространное восхваление своей особы и, надо полагать, восхваление это будет неинтересным, то лучше оставим Хворостянкина с его друзьями и обратимся к Ивану Егоровичу Шацкому, к которому давно подошел Григорий Мостовой. Они успели о чем-то поговорить и теперь не спеша направлялись к пивному ларьку, где продавщица, полногрудая, круглолицая женщина в белом переднике, гремела насосом и не без интереса во взгляде посматривала на идущих к ней таких молодцеватых клиентов. Две кружки в белых шапках пены были поставлены проворной рукой на стойку в тот момент, когда Иван и Григорий подступили к ларьку.

— Не пиво, а одна прелесть, — сообщила продавщица, взглянув на механизаторов счастливыми глазами. — Первые кружечки из только что открытого бочонка. Пейте на здоровье!

— Честное слово, не понимаю, — заговорил Григорий, беря кружку и совершенно не замечая откровенно счастливого блеска в глазах продавщицы. — Ну, почему мы не можем подвести итоги на активе? Это даже лучше: все услышат.

Иван Шацкий молча смотрел на оседавшую пену, не решаясь поднести кружку к губам, и его задумчивое лицо было строгим.

«Русявенький собой ничего, — думала продавщица, измерив Григория пылким взглядом. — И одет прилично, при галстуке; наверное, учитель или какой командировочный. И совсем молоденький, должно быть, еще неженатый… А чернявый еще красивее и очень похож на директора. Вид такой суровый, видать, годами постарше… и женатый…»

Заметив у Шацкого на рубашке оторванную пуговицу, продавщица сказала сама себе:

«Ага, вижу примету… Значит, и этот неженатый. А почему бы ему и быть женатым! Мужчина в самом цвету…» После этого она посмотрела на Шацкого обворожительно-ласково, подарила ему улыбку и тотчас зарумянилась. Но друзья допивали пиво и ничего этого не видели.

— У меня опасения вполне реальные, — говорил Шацкий. — Подумай сам: как же мы будем подводить итоги на активе, когда у тебя гусеницы, а у меня конница в шпорах…

— Да не в этом суть, гусеницы или шпоры…

«Господи, и о чем это они? Гусеницы, шпоры… чуднό, — рассуждала про себя продавщица, уже не решаясь дарить улыбку ни тому, ни другому. — Завели такой скучный и непонятный разговор… Нет того, чтобы посмотреть в мою сторону, а там и обменяться взглядами, а там и сказать одними глазами что-нибудь такое важное да приятное…»

— Хорошо, давай примем такие условия, — продолжал Григорий. — Весь итог нашего соревнования будет исчисляться в переводе на мягкую пахоту… И вот тут я тебя прошу: следом за мной бери слово и выступай.

— Зачем же выступать! — опять возразил Шацкий. — Пусть за меня скажет директор МТС.

— А я так не хочу. Я хочу, чтобы весь актив услышал твой голос.

— Ой, Гриша, какой же ты настырный! — Шацкий посмотрел на продавщицу, как бы ища поддержки. — Ну ладно, пусть услышат.

— Теперь, Гриша, вы довольны? — ласково спросила продавщица, желая принять участие в разговоре и таким образом быстрее познакомиться.

— Повторить! — вместо ответа сухо проговорил Григорий.

— Можно… Я вижу, вы не рощенцы, — заговорила продавщица, наполняя пивом кружки и явно намекая на желание познакомиться. — А знаете, какое у нас вечером интересное кино? Эх, вы не знаете, просто прелесть: «Поезд идет на Восток». По вечерам я в буфете работаю…

Иван Шацкий, принимая из рук продавщицы кружку, теперь заметил и улыбку и очень ласковый взгляд. «А смазливенькая собой бабенка», — подумал он и хотел было вступить в разговор и расспросить, что же происходит в том поезде, что идет на Восток, и какие бывают товары в буфете, но тут к ларьку подошла Настенька Вирцева в роскошном платье и в модной прическе, ведя под руку какого-то мужчину.

— Гриша! Иван Егорович! — весело сказала она. — А вот и мой «соперник»! Познакомьтесь — Андрей Стародубцев, усть-невинский комбайнер. Я его приглашаю в чайную, а он тянет меня к пиву.

При упоминании слова «соперник» хозяйка пива вдруг насторожилась, уже предвкушая услышать от этой молодой и веселой женщины нечто такое, что холодком пройдет по всему телу. Она охотно подала пиво «сопернику» и, склонившись на прилавок полной грудью, приготовилась слушать. И какое же разочарование выразилось на ее лице, когда она услышала разговор о самоходных комбайнах, о подвозке горючего, о том, как лучше проводить ремонт машин!

«Так это ты только на языке хвалишься соперником, а на деле ничего в тебе интересного нету», — с горечью подумала продавщица, и улыбка на ее миловидном лице уже не появлялась. И хотя в душе ее еще хранилась надежда, что после обычных разговоров о комбайнах и о горючем клиенты коснутся и самого «соперника», но тут откуда-то появился Рубцов-Емницкий и окончательно все дело испортил. Живой в движениях, чисто выбритый, празднично-веселый, с портфелем в руках, он тут же осведомился, хорошо ли пиво, нет ли каких жалоб, а потом сообщил, в какие магазины и какие товары завезены по случаю приезда актива, и в заключение потребовал себе пива.

— А вы посмотрите! — вдруг крикнул он. — Кондратьев! Николай Петрович идет под ручку со старым Тутариновым… Я побежал!

22

Иногда в спектаклях или кинофильмах, повествующих о жизни сельского района, можно увидеть довольно-таки уютный кабинет, в котором, согласно заранее продуманной сценической композиции, есть решительно все: на переднем плане, как правило, под зеленым сукном стоит стол, формой своей непременно похожий на букву «Т»; чуть поодаль показан кожаный диван, а от него в обе стороны шеренгой выстроились стулья вдоль стены с двумя окнами на площадь; не упущены и такие предметы, как графин с водой, телефон, карта района и т. п.

В верхней части буквы «Т», то есть в самом центре кабинета, сидит секретарь райкома, чаще всего мужчина почтенного возраста, в поношенном полувоенном костюме, с задумчиво-строгим или (смотря по замыслу автора), добродушно-ласковым лицом. Перед ним величиною во весь стол лежит лист бумаги — сводка за последнюю пятидневку; тут же раскрыта папка, — в ней хранится доклад, написанный в отделах райкома и перепечатанный на машинке за две недели раньше того момента, когда секретарь собирался подняться на трибуну.

Видно, что постановщик всеми силами старался показать именно то, что секретарь в данный момент весь вошел в кипучую жизнь района и в эту минуту занят чрезвычайно важным делом; что его не удовлетворяет заранее написанный доклад и он пополняет его самыми свежими цифрами: то заглядывает в сводку, то что-то спешно записывает в листы, лежащие в папке; и, чтобы подчеркнуть свою главную мысль, постановщик тут же вводит на сцену помощника секретаря, обычно девушку, с лицом чрезвычайно безобидным. Девушка говорит тихим голосом о том, что люди давно приехали и волнуются, что пора бы уже открывать собрание. Секретарь, не отрываясь от своего дела, подымает руку так, что ладонь ее обращена к девушке, — такой энергичный жест означает: «Пусть еще немного подождут, я скоро выйду…» Затем мы видим того же мужчину с добродушным или строгим лицом (опять сообразуясь с волей автора), едущим в стареньком «газике», подымающем по дороге страшную пыль. И вот «газик» останавливается, секретарь, держа под мышкой папку, в которой не так давно хранился доклад, направляется решительным шагом к комбайну или к полольщицам, — словом, во всем строго исполняя волю режиссера…

Что и говорить, такого рода сцены весьма примитивны, хотя, разумеется, нечто подобное и можно встретить не только, скажем, в кино, но и в действительности.

В каждом сельском райкоме есть кабинеты, диваны, стулья, на столах лежат сводки за последнюю пятидневку, и по степи пылит «газик», но в жизни все это бывает и естественно и красиво. Сама жизнь, этот талантливый режиссер, размещает и декорации, и предметы, и действующих лиц, находись они в кабинете или же на улице, на площади станицы, так удивительно просто и картинно, что самый выдающийся постановщик, знающий все законы драматургии, не смог бы создать такие яркие и неповторимые мизансцены.

Именно такую самобытную сцену и показала жизнь на площади Рощенской в то раннее солнечное утро. В этот час все, на что ни взгляни, являло собой картину живую и красочную: деревья были залиты таким обилием лучей, что листья, пропуская на землю золотистые нити, уже лишились росы и не блестели; машины — тут и легковые и грузовые — выстроились в два ряда на почтительном расстоянии от лошадиного транспорта, и шоферы, сойдясь по своему обычаю в круг, вели весьма оживленную беседу; у кучеров, как это всегда случается, были и свои заботы и свои интересы, — во главе с Дорофеем они курили цигарки и с пристрастием осматривали уже знакомых нам гнедых жеребцов, которых обогнали машины; они были поставлены в сторонке и привязаны к тачанке так, чтобы не смотрели на своих соседок и спокойно ели траву. Старик Тутаринов, в сапогах, жирно смазанных дегтем, в тесном бешмете, застегнутом на все крючки, в шароварах с выцветшими лампасами, о чем-то разговаривал с Никитой Мальцевым и Стефаном Петровичем Рагулиным; иногда по площади разносился хриповатый голос: «Да вы же должны понимать, что электричество — великая техника!» — это Прохор Ненашев что-то доказывал таким же электрикам, как и он сам. Илья Стегачев, здороваясь с участниками собрания, каждому гостю вручал газету, свежую, еще пахнущую типографской краской. Татьяна хотела до собрания повидаться с Григорием, она уже увидела его у пивного ларька и хотела подойти, но ее окружили женщины, — звонкий женский говор слышался по всей площади. Беломечетинцы не стали зря терять время, раскинули возле грузовика бурку и уселись завтракать, а к ним, молодцевато подбадривая усы, уже подходил Хворостянкин, уловив глазами добрый кусок баранины и какую-то стеклянную посуду.

Как раз в это время из своего дома вышли Николай Петрович и Наталья Павловна Кондратьевы.

Послышались голоса:

— Николай Петрович, сидайте до нашего стола!

— Беломечетинский актив уже действует!

— Надо подкрепиться перед прениями!

— Здравствуйте, Наталья Павловна!

— Идите в женскую делегацию.

— Вы хотели повидать Варвару Сергеевну, — вот и Варвара Сергеевна.

— У Танюши геройский актив!

— Да разве без нас мужчины смогут дела решать!

— Николай Петрович, а какие новости сообщат докладчики?

— Меня зараз другая новость интересует: чем я буду убирать подсолнухи? Комбайнов мне не дают.

— Дадут. Попроси дирекцию.

— Просил, а толку мало.

— Вот бы насчет переброски древесины решить вопрос!

— На дядю надейся, а сам не плошай!

— Опять же и с посадками будет неуправка. Если б заиметь такую машину, чтоб она лес сажала!

— Ишь какой! Привык все делать машинами.

— А ты на свои фермы подвел линию? Вот то-то и оно!

— Аппараты получат те фермы, у которых линия подведена.

Николай Петрович подходил то к одной тачанке или машине, то к другой, и по тому, как он здоровался с мужчинами или женщинами, вступал с ними с разговор, расспрашивал, как всматривался в хорошо знакомые ему лица, было видно, что одна мысль не давала ему покоя: ему хотелось знать, как эти люди, вернувшись к себе в станицы, справятся еще с одной нелегкой задачей. Именно эта мысль и привела его сюда, на площадь, чтобы до того, как Сергей и Виктор выступят с докладами, с глазу на глаз повидаться с лучшими людьми района, узнать настроение тех, на кого возложит надежду; чтобы расспросить, с чем они приехали на актив, чем довольны и чем встревожены, а главное — узнать их душевное настроение.

Подойдя к беломечетинцам и отведав вишен из корзинки, он сказал, что два комплекта электрооборудования будут направлены животноводам Белой Мечети при условии, если в течение десяти дней беломечетинцы смогут подвести высоковольтную линию к молочнотоварным фермам. С устьневинцами завел разговор о соревновании с марьяновцами, взглянул на Стефана Петровича и подумал: «Если бы побольше было у нас Рагулиных, тогда марьяновцам нас не победить». Никиту Мальцева похлопал по плечу и сказал:

— Ну, как поживаешь, молодой казаче? Когда завершишь хлебосдачу?

— Днями, товарищ Кондратьев.

— А точнее?

— В понедельник.

— Значит, от Рагулина отстал?

— С обмолотом задержался… У Рагулина же электричество.

— Сооружал бы и у себя… А как поживает Артамашов?

— Рвался на актив.

— Ах, вот что! А урожай как у него?

— Полных итогов еще нет, но ожидается приличный.

В соседстве с устьневинцами стояла линейка «Дружбы земледельца». Увидев Кондратьева, Костя Панкратов поспешил ему навстречу, поправляя белесый чуб.

— Ну как, Костя, поживаешь на новой должности?

— Привыкаю.

— Самоходные комбайны помогли?

— Еще как помогли!.. Женщины не нарадуются.

— Да, за эти «самоходки» была целая драка, а мы послали их в «Дружбу земледельца». Головачев пишет? Как он там учится?

— Может, жене и пишет, а на меня он сильно злой.

— Ничего, помиритесь.

Татьяну Нецветову Кондратьев отвел в сторонку и негромко сказал:

— Как твоя женская делегация? Аршинцева будет выступать?

— А как же, обязательно.

— А Хворостянкин?

— Не говорил. Дуется…

— Чего ж так? Или все еще не нашли общий язык?

— Горе мне с этим Хворостянкиным! Придется тащить его на бюро райкома.

— Пока повременим. Посмотрим, каким героем он будит поело актива — на лесопосадках и на технических курсах.

После партийного собрания он заметно помягчел… А теперь готовим его отчет перед колхозниками.

— Ну вот, так постепенно ты его и возьмешь в руки… После собрания актива позовешь к себе марьяновскую делегацию — пусть познакомятся с колхозом. Заранее скажи об этом Хворостянкину.

Старика Тутаринова Кондратьев взял под руку, прошелся с ним мимо подвод; потом они подошли к Никите Мальцеву.

— Тимофей Ильич, актив ждет вашего слова. Будете выступать?

— Думка такая была, но что-то зараз у меня из головы все выветрилось. Пока дома был — дюже помнил, а теперь нету у меня главной линии.

— А вы без главной линии. Скажите людям запросто, что вы, как человек поживший, считаете важнее всего… Скажите о том, как нам лучше соревноваться с марьяновцами, чтобы не ударить лицом в грязь.

— Марьяновцы нас не осилят, — уверенно сказал старик. — Но опять же, Николай Петрович, хотелось мне коснуться нашего электричества. Сын мой в Москве закупки новые сделал, так вот я и хочу по этому делу тоже хозяйское слово сказать.

— Верно, и об этом сказать следует.

Встретив Семена Гончаренко в кубанке, в сапогах и в галифе, туго подтянутого узким казачьим поясом, Кондратьев залюбовался молодцеватым видом директора ГЭС и сказал:

— Как живешь-поживаешь, новоявленный усть-невинский казак?

— Жизнь, Николай Петрович, такая, что пожаловаться не могу.

— Семен Афанасьевич, — серьезным голосом заговорил Кондратьев, — Виктор Грачев в своем докладе скажет о тех закупках, которые сделал Сергей, лишь вкратце, а ты, как директор станции, остановись на этом более подробно… А! Вот и главный наш электрификатор — Виктор Игнатьевич Грачев. Подходи, подходи, ты мне нужен. Ну как? Поправил тезисы? Твоим докладом актив особенно интересуется. Я тебя прошу, поподробнее изложи наши планы по техническому обучению руководителей колхозов.

— Один раздел отведен учебе.

— Вот и отлично! Кончим уборку и сейчас же приступим к организации курсов. Тут, Виктор Игнатьевич, важно, чтобы те, кому придется всерьез овладеть техникой, уже сейчас бы, на этом активе, поняли, что дело это весьма важное и к нему надо отнестись со всей серьезностью.

К ним подошли директор Усть-Невинской МТС Чурилов, Григорий Мостовой и Иван Шацкий. У Чурилова взволнованное, раскрасневшееся лицо, а оба бригадира были мрачные и злые.

— Николай Петрович, — сказал Чурилов, — посмотри ты на этих молодцов. Заспорили — не могу помирить.

— А о чем спор?

— Кому из них мы дадим те тракторы, которые идут к нам по нарядам.

— А как ты считаешь?

— Прямо затрудняюсь сказать. — Чурилов развел руками. — Оба они мне, канальи, нравятся… И вот они готовятся выступать на активе со своими итогами и требуют от меня…

— На активе распределять тракторы не будем, — сказал Кондратьев, посмотрев на бригадиров. — Решим особо… А вы не спорьте. Недалеко то время, когда новые тракторы будут во всех бригадах.

— Николай Петрович, а со мной почему не поздоровался? — говорил басом Хворостянкин, подходя к Кондратьеву и протягивая руку. — Пора бы уже и начинать наш съезд; солнышко, посмотри, куда поднялось!

— А вот и марьяновцы едут! — кто-то крикнул в толпе.

— А шумно, как на свадьбе.

Кондратьев молча посмотрел не на солнце, а сперва на пылившие и въезжавшие на площадь два грузовика с народом и с гармониками, а затем на свои карманные часы и попросил всех заходить в клуб.

В это время подошел Сергей, держа в руках листы заново переписанного доклада, и по оживленным глазам Сергея Кондратьев видел, что его совет не пропал даром.

— Ну как? — спросил он, когда они входили в клуб.

— Пришлось две ночи посидеть, — негромко ответил Сергей, — но зато теперь есть что сказать…

23

В клубе гремели стулья, слышалось шарканье ног о деревянный пол — делегаты все входили и входили, разговаривая и перекидываясь шутками. Когда уже все уселись и воцарилась тишина, со сцены, подойдя к длинному, любовно убранному столу, с краткой речью выступил Кондратьев и собрание началось.

Проходило оно оживленно; казалось, что все его участники… Э! Нет, нет, вижу, что тут уже слова бессильны, ими невозможно нарисовать картину живую, а главное — правдивую; невозможно показать во всех деталях не только весь ход собрания, но даже важные и волнующие моменты: например, избрание президиума, куда, с общего одобрения, вошли Тимофей Ильич Тутаринов, Варвара Сергеевна Аршинцева, Прохор Ненашев, а также руководитель марьяновской делегации; или выступления главных ораторов — сперва был заслушан доклад Виктора Грачева, а потом Сергея Тутаринова, — надо было видеть в это время лица и взгляды людей; или выступления по докладам, — список желающих высказаться рос и рос, и прения продолжались с перерывами более пяти часов (ради справедливости надо отметить: где-где, а в сельском районе умеют при случае поговорить и отвести душу); или речи Тимофея Ильича, Аршинцевой, Прохора Ненашева, Стефана Петровича Рагулина, Ефима Меркушева — бригадира марьяновского колхоза; или принятие социалистического договора, когда к столу первым подошел Кондратьев, поздравил собравшихся с началом соревнования и поставил подпись; следом за ним к столу подошел Сергей Тутаринов, затем подходили и расписывались представители от каждого колхоза…

Думаю, что будет, пожалуй, и легче, да и лучше показать не самое собрание (читатели, надо полагать, не обидятся), а те события, которые произошли уже после того, когда поздно ночью начался разъезд делегатов, а к рассвету станичная площадь совсем опустела и притихла.

Последним покинул Рощенскую Игнат Савельевич Хворостянкин. Он задержался у Сергея в кабинете, — разговор шел о том, чтобы завтра выслать на станцию подводы и получить аппаратуру для механизации молочной фермы. Случилось так, что вместе с ним ехала и Татьяна Нецветова, — она думала заночевать у своих знакомых и поэтому отпустила машину с людьми; поговорив же с Кондратьевым, решила выехать сегодня и была рада, когда увидела еще стоявшую на площади хворостянкинскую тачанку.

Предоставив Татьяне место рядом с собой, Хворостянкин был любезен, даже ласков: то улыбался, то подпушивал усы, то говорил, что всегда рад бы ездить на тачанке вдвоем с секретарем партбюро… Дорогой же был грустный, разговаривал мало.

«Должно быть, нарочно ко мне присоединилась, — думал он, ощущая рукой мягкий женский локоть. — То никогда и не садилась рядом, а теперь бросила машину и пересела на мою тачанку, — а какая в этом цель? Может, решила пилить меня всю дорогу? Мало меня еще пилили и терзали на активе!.. Что ни оратор, то и на языке у него Хворостянкин… Одна языкастая Аршинцева поиздевалась надо мной вволю…»

Ему не хотелось вспоминать о собрании актива, а перед глазами так и вставали то взволнованные лица в зале, то злые, горящие глаза Аршинцевой; ему даже слышался гул голосов, насмешливые реплики, слова Ефима Меркушева, говорившего на трибуне: «Мы вступаем с вами в соревнование и хорошо знаем: люди вы передовые, с вами идти рядом трудновато, но если у вас еще есть такие председатели, как Хворостянкин, о проделках которого мы сегодня наслушались…»

Тачанка покачивалась, гремела ступицами колес, а Хворостянкин хмурился и думал:

«Наслушался! А кто тебя заставлял наслушиваться… и какое тебе до всего этого дело? Приехал в гости — будь гостем… Ну, пусть критикует Аршинцева или докладчики, — люди свои, они по обязанности… А Меркушев чего туда же лезет?.. «Если у вас есть такие председатели…» Ишь куда загибает, какие словечки выкидывает… А ты сперва приезжай да посмотри мой колхоз, а тогда и критикуй…»

И опять он видел по всему длинному клубу возбужденные лица мужчин, женщин, слышал шум и веселый смех всего зала в тот момент, когда Виктор Грачев с насмешкой говорил об устройстве кабинетной сигнализации.

«Придется эти кнопки повыкидывать, — думал он, а перед глазами стоял широколицый, усмехающийся Ефим Меркушев. — Теперь стыда не оберешься… Да и марьяновцы скоро к нам нагрянут… А тут и свое собрание готовится… Надо посоветоваться с Татьяной… Что она на это скажет? Хоть и не по нутру мне это советование, а придется на этот раз ей покориться…»

— Татьяна Николаевна, — покашливая, заговорил он, когда тачанка с грохотом проехала мост и неслышно покатилась по мягкой, пыльной дороге, — а жарко было на собрании…

— Не жарко, а стыдно, — сказала Татьяна и повернулась к Хворостянкину так, что ее хоть и злое, но по-прежнему красивое лицо было залито лунным светом. — Стыдно и обидно, до слез обидно… Во всем же отстаем, а хвастовства и глупых затей, вроде твоей сигнализации, хоть отбавляй.

— Не спорю, не спорю, — поспешно, как бы желая успокоить Татьяну, заговорил Хворостянкин и, встретившись с нею взглядом, подумал: «А глаза так и горят. Не доведи, господи, иметь жену с таким характером!» — Я говорю, что спорить тут нечего, есть у нас недостатки: с хлебовывозом затянули, по механизации, допустим, имеются у нас и пустяковые затеи… А почему, скажи, наш «Красный кавалерист» у всех на языке? Это же наши недочеты, так почему о них должны говорить посторонние люди? Докладчики начали, Кнышев подхватил, Гончаренко продолжил, а Аршинцева завершила, да еще туда же полез и марьяновский бригадир… Ему-то какое дело?

— Какое дело? — усмехнулась Татьяна. — Значит, люди хотят, чтобы «Красный кавалерист» занимал в районе первое место. — Она задумчиво посмотрела на согнутую спину кучера. — А тебя, Игнат Савельевич, хотят видеть не посмешищем, а деловым и умным председателем… Как ты этого не можешь понять?

— Этого только и хотят?

— Да, только этого.

— И Аршинцева того желает?

— И Аршинцева.

— Ага, значит так! — Хворостянкин снял картуз, ударил им о колено, затем пригладил усы, привстал и снова сел. — Значит, этого хотят! А я возьмусь и докажу, кто я есть такой! Посмешище или еще что… С завтрашнего дня берусь! Все пойдет по-новому. Сигнализацию долой, к чертовой матери! Э! Те, кто обо мне плохо думают, еще не знают, кто такой Игнат Хворостянкин!

— Опять хвастовство? — спросила Татьяна, и по ее светлым, ласковым глазам можно было понять, что в душе она одобряет такое пылкое решение Хворостянкина. — Главное, не надо волноваться… Тут, Игнат Савельевич, необходимо все обдумать, и обдумать спокойно… Если ты понял свои ошибки и всерьез хочешь их исправить, не горячись и не выхваляйся, не якай, а делай… Завтра мы на бюро вместе обсудим, что нужно предпринять, и начнем по плану…

— Ну, а сигнализацию, как по-твоему, ликвидировать или подождать?

— Не в ней суть дела… — Татьяна посмотрела на усатое и суровое лицо Хворостянкина. — За что тебя ругала Аршинцева, да и не только Аршинцева? Тебя губит зазнайство, и чем скорее ты излечишься от этой болезни, тем лучше…

— Чем скорее, тем лучше, — задумчиво проговорил Хворостянкин. — Попробую… Эй, Никита пронеси нас с ветерком! Покажи кнут лошадям, а то они у тебя поуснули…

— Прислушались к вашей беседе, — с усмешкой ответил Никита, взмахнув кнутом: — Им же тоже интересно знать, какие у председателя ожидаются перемены…

— Эх, Никита, верный ты мой конный шофер! — сказал Хворостянкин, похлопав Никиту по плечу. — Шутить будем опосля, а зараз гони быстрее в станицу: дело есть!

— А я не в шутку…

— Поддай, поддай кнута! — смеясь сказал Хворостянкин.

Уже почти на рассвете тачанка подкатила к знакомой нам плетеной калитке, и Татьяна, простившись с Хворостянкиным, вошла в дом. Боясь разбудить мать, она не зажгла лампу; в окна светила луна и в комнате было светло. Татьяна сняла кофточку, подошла к умывальнику.

«Я его еще таким не видела: либо хитрит, либо и в самом доле в нем произошла перемена», — думала она, вытирая полотенцем мокрое лицо.

— Танюша, а долго вы там совещались, — заговорила Ольга Самойловна, она лежала на кровати, но давно уже не спала. — Ну, как дела порешили?

— Все, мамо, решили правильно, — неохотно отвечала Татьяна.

— Когда же леса начнем сажать?

— Это, мамо, поздно осенью.

— А поилки и доилки дали нашей ферме? Я просила Варюшу похлопотать.

— Наряды уже получены.

— А когда же придут тс машины?

— Придут, мамо, скоро придут. — Татьяна подошла к матери. — Вы уже выспались, а я и устала и спать хочу… Завтра расскажу обо всем подробно… А сейчас — спать!

Она хотела пройти в свою комнату, но мать остановила:

— Туда не ходи.

— Почему?

— Там гость… лежит на диване.

— Какой еще гость?

— Твой… Григорий недавно заявился и вдобавок сильно выпивши. Узнал, что тебя нету дома, и взбесился. «Не пойду, говорит, пока ее не дождусь!» Я его уложила… Наверно, уснул… так ты не тревожь. Пусть себе спит до утра.

— Как не тревожить? — Татьяна невесело рассмеялась. — Он, наверно, шел к себе домой и заблудился.

Татьяна надела кофточку и быстрыми шагами пошла в соседнюю комнату.

На диване и в самом деле лежал Григорий, одетый, с неудобно запрокинутой головой, правая нога и правая рука свисали к полу. Свет луны падал ему на грудь. Он спал тем тяжелым и нездоровым сном, каким спят пьяные, и когда Татьяна увидела висевшую его сильную руку с широкой ладонью, взлохмаченный чуб, закрывавший лоб и глаза, когда она услышала стонущий храп и ощутила противный запах водки, ей стало и досадно, и больно, и грустно.

«Так вот ты какой, мой герой, — подумала она. — Нет, не подойду и не потревожу… Спи, отсыпайся, а вот завтра мы поговорим…»

И она вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

24

Утром, после собрания актива, Кондратьев и Сергей выехали в колхозы, — один все время находился на полях Яман-Джалги, Краснокаменской и Белой Мечети, другой — на полях Родниковской и Усть-Невинской. Вернулись они в Рощенскую, как и условились, на седьмой день к вечеру. К тому времени район выполнил (даже с небольшим превышением) государственный план хлебозаготовок. В райком пришли, кроме Сергея, заведующий отделом сельского хозяйства Андрей Саввич Полищук, сухой и высокий, с седыми, щеточкой подрезанными усами, тот самый Андрей Саввич Полищук, который не так давно работал в отделе сельского хозяйства старшим агрономом; уполномоченный министерства заготовок, с набухшим и сильно потертым портфелем, мужчина тоже рослый, большеголовый, с широкой лысиной, которую он то и дело вытирал платком. Они принесли Кондратьеву уже заготовленный текст донесения в край и оба были в хорошем настроении.

— Вот, Николай Петрович, и рапорт готов, — проговорил Полищук, протягивая Кондратьеву лист бумаги. — Теперь остановка за подписями.

— Из-за этого остановки никогда не будет.

Кондратьев прочитал текст, внес в него карандашом некоторые стилевые поправки, вычеркнул напыщенные слова и фразы. Затем позвал из соседней комнаты своего помощника Алешу — молодого и стройного юношу с замашками проворного, хорошо вышколенного адъютанта.

— Алеша, сделай три экземпляра, — сказал Кондратьев, подавая Алеше лист, и тут же спросил: — Информационные сводки отовсюду поступили?

— Не поступили только от двух парторганизаций, — четко ответил Алеша. — Но я уже звонил — высылают.

— Что-нибудь есть интересное?

— Да, кое-что есть.

— Хорошо, я тебя позову.

Вскоре донесение было заново переписано на машинке, и когда Алеша, войдя своими быстрыми шагами, положил три листа на стол и когда на каждом листе закрасовались четыре подписи, Кондратьев сказал:

— Ну вот, есть и подписи… Пакет пошлите с коннонарочным, это надежнее всего…

Он встал и, пожимая руку Полищуку и уполномоченному, сказал:

— Завтра бюро. Прошу присутствовать… Сергей Тимофеевич, ты не уходи.

Они остались вдвоем. Кондратьев расхаживал по кабинету от стола к двери, курил и о чем-то думал. Сергей молча следил за его неторопливой поступью, видел темное от загара, суровое лицо, открытый лоб с частыми поперечными морщинками, жесткие и седые подковки бровей и ждал, что же он ему скажет.

— Я думаю вот о чем, — заговорил он, как бы отвечая на вопросительный взгляд Сергея и продолжая отмеривать шаги. — С того дня, как разъехался наш актив, прошла неделя. Эта неделя отмечена большим событием: мы только что подписали весьма важный документ. Но такие документы мы подписываем каждый год, и если говорить откровенно — наша личная заслуга в этом невелика. Мы имели бы право с большим основанием погордиться своими заслугами, если бы мы могли сейчас иметь практические результаты, которые принесло нам собрание актива. Как по-твоему, Сергей, что произошло в районе за эти семь дней? — Он уселся за стол, посмотрел на смутившегося Сергея. — Короче говоря: можем мы подвести хотя бы первые итоги?

— По-моему, не можем, — потупя глаза, сказал Сергей.

— Почему не можем?

— Можем, но итоги-то будут жидковатые. Ничего существенного еще не сделано.

— А несущественное все же делалось? — щуря глаза, спросил Кондратьев.

— Мало. Например, в тех колхозах, где я бывал, только вчера начали составлять списки слушателей технических курсов, а подводка к фермам полевых электролиний по-настоящему начата только в «Красном кавалеристе».

— Да, это, конечно, плохо, — сказал Кондратьев, поглаживая пальцами самые краешки седых висков. — А какие, в связи с собранием актива, слышны разговоры?

— Чего, чего, а разговоров хоть отбавляй!

— Это хорошо.

— Животноводы, например, ждут аппаратуру. Ну, вокруг этого и идут разные толки…

— Какие ж именно? Есть неверующие?

— Имеются и такие, но больше всего расспросов, когда же привезут и установят автодойки, как они будут действовать.

— Значит, необходимо ускорить установку… А какие пожелания или просьбы?

— В «Светлом пути» все доярки требуют, чтобы их записали на курсы механизаторов. — Сергей задумался, помял в жмене чуб. — И вообще, Николай Петрович, насчет технической учебы. Желающих учиться очень много. Собрать их всех в Рощенской — трудно, отказать в учебе — нехорошо… Я говорил на эту тему с Прохором Ненашевым. Старик настаивает, чтобы курсы были открыты не в одной Рощенской для всего района, как это было решено на активе, а в каждой станице.

— А твое мнение?

— По-моему, Прохор прав, но где взять преподавателей — вот беда! У нас вся надежда на Грачева…

— Если мы хотим удовлетворить просьбу доярок из «Светлого пути», то придется кое-что придумать. — Кондратьев вынул из кармана маленькую записную книжечку. — А еще о чем люди говорят?

— Много разных суждений о марьяновцах.

— Вот это тоже хорошие итоги.

— Гости побывали во многих колхозах, — Сергей задумчиво усмехнулся, — и ты бы видел, как помогал их приезд, особенно в завершении хлебопоставок… Ну, больше всего говорят о том, чтобы послать и наших людей проверить марьяновцев. Даже уже есть готовые кандидаты.

— Вот как! — воскликнул Кондратьев. — Это весьма важно. Надо подсказать Стегачеву, чтобы выступил со статьей: к марьяновцам поедут только лучшие, — пусть идет борьба…

— Но самое интересное случилось в «Красном кавалеристе», — продолжал Сергей, усмехаясь. — Там произошел настоящий переполох, нашего Хворостянкина прямо не узнать. Товарищ захотел быстро перестроиться, к приезду марьяновцев выбросил из кабинета свою сигнализацию и вообще, как рассказывала Татьяна, стал вежливым, с людьми обходительным… Должность своего секретаря упразднил, Антона Антоновича уволил и послал в полеводческую бригаду учетчиком… Электролинию на ферму стал вести в тот день, когда приехали марьяновцы.

— Не знаю, надолго ли эта перемена, — угрюмо проговорил Кондратьев, делая какие-то пометки в записной книжечке.

— Я тоже об этом думал, но сам факт все же интересен.

— Значит, по-твоему, сделано еще очень мало? Согласен, но для начала неплохо и то, что уже есть. А что, по-твоему, необходимо предпринять? — Кондратьев вопросительно и быстро взглянул на Сергея. — Какие нужны меры?

— Мне кажется, неплохо было бы послать на места наших уполномоченных.

— Ты хочешь сказать — толкачей с мандатами райкома и райисполкома?

— По опыту прошлых лет… Они бы помогли.

— Нет, Сережа, люди политически выросли, и сама жизнь показывает, что институт уполномоченных ныне уже не дает нужного эффекта. — Кондратьев, перелистывая книжечку, нашел в ее листочках желтый колючий остюк, повертел его в пальцах, подул на него, потом, бросил в пепельницу. — Нет, не толкачи, а актив — вот, Сергей Тимофеевич, и наша сила и наша опора. Прошло семь дней, как в Рощенской собиралась эта наша сила и опора. Были приняты нужные решения… Нам сейчас важно, конечно, знать и то, где начато составление списков будущих курсантов и где оно еще не начато, где ставят столбы и где их еще не ставят; но нам особенно важно знать, чем живет и чем дышит в эти дни актив и что изменилось в самом настроении колхозников после собрания актива. Вот эти итоги иметь бы на столе… А если мы не сумеем подвести такие итоги, взвесить все «за» и «против», а потом здраво оценить положение вещей, — грош нам цена даже в базарный день. — Он рассмеялся, встал и вышел из-за стола. — Но мы уже кое-что знаем: с марьяновцами борьба начата и закручивается она неплохо — теперь ее надо сделать более массовой; идет разговор о механизации животноводства — его необходимо подкрепить делом: надо начать хотя бы с «Красного кавалериста». Уже сейчас приступить к организации полезащитных звеньев… И вот я думаю так: мы еще послушаем Алешу — у него уже собрана самая свежая информация, — затем я поделюсь своими наблюдениями за эти семь дней, а вечером, уже имея более или менее полную картину, мы решим на бюро, что нам делать и какие меры предпринимать… Так, что ли?

Сергей утвердительно кивнул головой, а Кондратьев позвал Алешу, предложил ему стул и сказал:

— Послушаем… Только давай не на выбор, а по порядку, о каждом колхозе…

— И Алеша начал читать по порядку, дополняя прочитанное сведениями, которые были им получены по телефону. Опершись щекой на руку, Кондратьев то чуть заметно улыбался, то закрывал глаза и прислушивался, то перебивал Алешу вопросом…

Сергей в это время не сводил взгляда с Кондратьева. Почему-то часто вот так, оставаясь наедине с своими мыслями, Сергей раздумывал все о том же: как бы ему, еще молодому работнику, уже в самом начале нового для себя жизненного пути, научиться и жить и делать все так, как Кондратьев. Сергей был рад, что встретил человека, с которым было легко работать и которому хотелось подражать, хотелось на практике познать его опыт, навыки, даже его манеру не только говорить с людьми, но и выслушивать людей так, как это умел делать Кондратьев…

Сергею казалось, что Кондратьев обладает какой-то притягательной силой, и поэтому к нему, как металлические частицы к магниту, тянутся люди со всякими своими житейскими делами, со своими думами, горестями и радостями; к нему сходятся, на нем скрещиваются и от него снова расходятся те невидимые нити, имя которым — будничная жизнь Рощенского района.

25

Осень пришла рано, и выдалась она на редкость сырой и холодной. Дождь с ветром поливал поблекшие поля. Быстро пожелтели и осыпались листья в садах, — голые деревья грустно смотрели на остуженное, пасмурное небо. Луч солнца редко где проглядывал сквозь набухшие тучи; степь была мокрая, и, может быть, поэтому рядом с темно-серой кукурузой уж очень ярко выступали просторные площади озими; всходы были свежие, умытые и зеленые-зеленые — кажется, ни один художник не смог бы положить на полотно такую сочную краску.

Сергей Тутаринов любил кубанскую осень с ее то веселыми и ясными, то хмурыми и неприветливыми днями. Это время года всегда напоминало ему некую воображаемую черту, ниже которой сама жизнь, помимо воли людей, подводила итоги тому, что было сделано весной и летом…

Сидя в своем кабинете и глядя на залитые дождем оконные стекла, Сергей думал не столько об итогах, сколько о том, что еще предстояло сделать: он завел записную книжку, и в ней, помимо других заметок, были обозначены по пунктам эти новые задачи. Так, под пунктом первым значились лесные посадки, которые нужно было провести не раньше и не позже первой половины ноября.

Под пунктом вторым шла запись о технической учебе колхозного актива. Эта работа особенно беспокоила Сергея: открытие курсов намечалось первого сентября — на дворе уже стоял октябрь, а учеба еще не начиналась. «Курсы открыть в пяти станицах, — гласила запись, и тут же было дописало карандашом: — Первое занятие провести в понедельник. За Грачевым закрепить верховую лошадь — пусть ездит из станицы в станицу».

Пункт третий — о механизации животноводства. Закупленная аппаратура была завезена на фермы, но ни электродойка, ни автопоилки практически нигде еще не применялись. «Вызвать председателей и заведующих фермами, — записал Сергей. — Поручить Полищуку проверить».

Четвертый пункт касался получения первых проектов реконструкции станиц Родниковской и Усть-Невинской. Сергей задержал взгляд на этой записи, встряхнул чубом, потом взял ручку и дописал: «Проекты нам очень нужны, а еще нужнее — специалисты, а когда они приедут? Запросить телеграфно «Крайпроект».

Далее шли очередные пункты с записями, которые как бы напоминали о таких важных и неотложных делах, как зимняя агротехническая учеба в полеводческих бригадах или ремонт тракторного парка и сельхозинвентаря, как работа школ, клубов, изб-читален, — да мало ли какие хлопоты приносит с собой осень, а вслед за ней и зима… Были в книжке и такие немногословные пометки: «Февраль — роды у Ирины». Или: «Породы деревьев: дуб, гледичия, ясень, акация белая, клен остролистый клен полевой, клен татарский, шелковица белая. Кустарниковые: смородина золотая, скумпия, бирючина, кизил».

Сергей хотел спросить у секретаря, кто из вызванных товарищей уже приехал, а в дверь просунулась косматая, промокшая папаха; затем показались широченные плечи бурки с острыми, торчащими углами, а потом в кабинет не вошел, а протиснулся Игнат Савельевич Хворостянкин.

«Ну, кажется, один уже ввалился. Э, какой здоровило!» — подумал Сергей.

Хворостянкин сбросил с плеч влажную, тяжелую бурку и поставил ее на попа — она балаганом возвышалась возле дверей; снял папаху, со всего размаха ударил ею о ладонь — густые брызги разлетелись по всему кабинету; широко и шумно ступая, делая грязными сапогами следы на полу, пожал Сергею руку своей жесткой и мокрой рукой.

— Эй, Сергей Тимофеевич! — заговорил он сиплым, простуженным басом. — За какое такое наказание заставил ехать в страшную непогоду?! На коне — и то с трудом добрался. Дорога в горах плывет!

— Наказание, Игнат Савельевич, еще впереди, — смеясь, сказал Сергей. — Хочу знать: почему на ферме «Красного кавалериста» ничего не делается. Ведь ты же сам просил аппаратуру…

— Делаем, но нет же специалистов. — Хворостянкин присел на стул, расстегнул полушубок. — Дай мне специалиста — и я в один миг все сделаю.

— Зачем же «в один миг»? Игнат Савельевич, слыхал я, будто один человек в Родниковской бросил хвастать и выхваляться и от слов перешел к делу… Но только что-то ничего такого реального не видно…

— Кто ж он, тот человек? — спросил Хворостянкин, приглаживая рукой мокрые усы. — Это не тот, которого всюду критиковали, а он, бедняга, все терпел, терпел, а потом у него терпение насчет критики лопнуло? Собой он такой верзило, первый усач в районе…

— Вот, вот…

— А, знаю, знаю, в чей огород бросаешь камешки! Да, верно, после всей той критики, какая навалилась мне на голову, пришло ко мне, Сергей Тимофеевич, желание перестроиться в лучшую сторону. Начал я было во всем строго придерживаться линии нашей партии, даже в самом поведении. С Нецветовой, да и вообще с людьми, стал обходиться вежливо. Скажу правду, через это, себе же в ущерб, выбросил из кабинета такое удобство, как электрическую сигнализацию… А почему выбросил? Потому, что всерьез решил перемениться, думал, что теперь-то ни Нецветова, ни кто другой не будет меня критиковать, а на практике выходит — опять Хворостянкин не такой… К моей работе и вообще к моему характеру, ты слышишь, Сергей Тимофеевич, Нецветова подкопаться не может, так она теперь схватилась обеими руками за мою культуру и опять не дает спокойно жить… День в день тычет меня носом в разные книги, заставляет романы читать, русскому языку обучает… Смех и грех, — будто я нерусский! «Я, говорит, за зиму обтешу тебя и подкую культурно и политически на обе ноги…» И ты пойми: кто будет меня обтесывать и подковывать? Баба, да и вдобавок молодая, в дочери мне годится… Да вот и к тебе по дождю прискакал, а что я хорошего услышал? Опять на меня критика, опять Хворостянкин сякой-такой…

— Значит, еще много слов и мало дела…

— Все мало, все мало… А какое ко мне отношение? Я руководитель, а меня сваливают в общую кучу… Разве это порядок?

— Да ты о чем? О какой куче?

— Взять ту же электрическую учебу. — Хворостянкину было жарко, и он, разговаривая, снял полушубок. — Я, конечно, не против изучения техники, без нее жить далее невозможно, но надо же, Сергей Тимофеевич, иметь подход к людям. — Он вытер папахой лоб, расчесал пальцами взъерошенные волосы. — Посуди сам. В нашей станице охотников изучать электричество набралось человек шестьдесят, а председателей колхозов среди них всего трое. А кто такие остальные? Человек десять будут парторги и бригадиры — тоже руководящие товарищи. Есть человек десять пожилых людей. А человек тридцать — это же станичные парни и дивчата, которые тут же технику изучают и тут же влюбляются… И вот я, председатель колхоза, должен сидеть рядом с этой молодежью и заниматься изучением электричества! Это же подрыв всего…

— Никакого подрыва не вижу… Да и что тут такого?

— А то, Сергей Тимофеевич, что мой авторитет…

— А-а… Старая песенка. Плохо, плохо ты перестраиваешься…

— Нет, послушай, — стоял на своем Хворостянкин. — Ты вот в армии был. Порядки армейские лучше меня знаешь. Почему, скажи, в армии строго соблюдается… это, как его… как же его… ну, когда старший начальник…

— Ты хочешь сказать — воинская субординация? — подсказал Сергей.

— Во-во! Почему она существует?

— Потому, что это армия, — сказал Сергей, вставая. — А ты имеешь дело с колхозниками.

— А ежели, допустим, преподаватель вызовет к доске и спросит, а тут, как назло, что-нибудь такое в технике забудешь и не сумеешь правильно ответить? — спросил Хворостянкин, печально склоняя голову. — А молодежь, известное дело, сразу на смех… Куда это годится?

— Да, это никуда не годится… Значит, надо отвечать так, чтобы никто не посмел смеяться…

— Тебе, вижу, смех, а у меня вот тут все это сидит. — Он ударил кулаком в грудь, потом встал, надел полушубок. — Все одно, рядом со всеми не сяду — так передай и Кондратьеву.

— Ежели сам не сядешь — заставим… Применим субординацию.

— Силой меня обучить нельзя.

— Да, Татьяна Николаевна права, подковать тебя нужно… а то споткнешься.

Хворостянкин злился и не стал отвечать. Он примостил на голову папаху, сердито покосился на Сергея, видимо хотел еще что-то сказать, но в кабинет вошли Костя Панкратов и Кондратьев. Хворостянкин кивком головы поздоровался и, не надевая бурку, вышел.

— Сергей Тимофеевич, я не опоздал? — спросил Костя, поправляя на голове кубанку, из-под которой на лоб спадал влажный чуб. — Вот погодка для озими!

— Ну, как наш «перестроившийся»? — спросил Кондратьев, обращаясь к Сергею и поглядывая на стоящую у дверей бурку Хворостянкина. — Беседовали?

— Был разговор, и весьма откровенный… Я тебе потом подробно расскажу.

— Я догадываюсь: учиться не хочет? Мне думается, что о тех, кто будет увиливать, подобно Хворостянкину, следует рассказать в газете. У меня уже есть два заявления: одно прислал Скиба, а другое — Волошин из колхоза «Свобода». Оба председатели, и оба отказываются посещать технические курсы. И ты думаешь, какие мотивы? Очень простые: колхозом можно руководить, но зная электричества… — И обратился к Сергею: — Вот какая к тебе просьба. Скоро придет сюда Прохор Ненашев. Он специально приехал в Рощенскую. Я с ним беседовал и направил к тебе. Ненашев предлагает послать на ферму бригаду электриков, хотя бы двух человек, и этим ускорить монтажные работы. Он изъявляет желание ехать сам и просит себе в помощники — знаешь кого? Ирину… Это уж я не знаю, поедет ли твоя жена или кто другой, но послать людей нужно. Вот я и прошу: обсудите этот вопрос вместе с Прохором.

Сергей утвердительно кивнул головой, потом вынул из нагрудного кармана записную книжку и что-то пометил в ней.

— И еще запиши вот что, — сказал Кондратьев. — Ты этого молодца из «Дружбы» хорошо знаешь? — кивнул на Панкратова. — Ему нужна рекомендация для вступления в партию. Одна будет моя, и если ты дашь вторую, то третью он возьмет в комсомоле…

— Хорошо, я напишу, — сказал Сергей.

— Ну вот и отлично, — Кондратьев встал и обратился к Косте: — После совещания зайдешь ко мне и возьмешь анкету…

26

Совещание закончилось еще в полдень, и, хотя люди давно разъехались, Сергей задержался в исполкоме дотемна. Он и проголодался и знал, что дома его ждет обед — сегодня Ирина была свободна от дежурства, — а уйти, хотя бы на время, не мог. Удерживали всякие дела: писал рекомендацию Косте Панкратову, разговаривал по телефону с Семеном, подписывал протоколы исполкома, письменные и телеграфные сообщения в крайисполком… Более часа говорил с Виктором Грачевым, — тот ездил в станицы по делам технических курсов и вернулся усталый и промокший что называется до нитки.

— Ну, спасибо, Сережа, устроил ты мне службочку! — сказал он, приглаживая расческой мокрые потемневшие волосы; по небритым пепельно-серым щекам, по лбу стекали капельки. — Помню, ты обещал мне не жизнь, а настоящий рай…

— Да так оно и будет.

— Когда же?

— Скоро…

Виктор вынул из кармана влажный платок, вытер лицо.

— Создавать курсы в каждой станице — нелепость. Такой «учебный комбинат» нам не под силу. Ведь преподаватель я один, не разорваться же мне!

— Какой же выход? — спросил Сергей, сдвинув брови.

— Выход простой: создать курсы только в Рощенской.

— А у тебя списки желающих учиться есть?

— В портфеле, если не промокли… А что?

— Сколько человек записалось, скажем, в Родниковской?

— Шестьдесят три.

— В Белой Мечети?

— Пятьдесят шесть.

— А всего?

— Ну, более трехсот, — неохотно ответил Виктор. — А что ж из этого?

— А то, Витя, что в Рощенской этих трехсот человек негде разместить, посадить, — нет еще у нас такого класса, да и приезжать им сюда будет куда сложнее, чем тебе к ним.

— Мы сами и виноваты, — бурчал Виктор, потирал ладонью небритые щеки. — Зачем объявили свободную запись? Обучали бы только руководителей, по списку.

Сергей встал, зажег свет и, подойдя к Виктору, сказал:

— Вот уж тут ты совсем неправ. Обучать по списку и одних руководителей — это задача легкая. Именно в том-то и суть, чтобы привить элементарные технические навыки как можно большему числу колхозников… Ты подумай — и, я верю, поймешь. Это ты устал, продрог, я понимаю — под дождем приятного мало, оттого и настроение у тебя чертовски плохое. Да, наверно, и голодный. — Он обнял друга за мокрые теплые плечи. — Пойдем сейчас ко мне. У меня дома чудесный обед. Рюмка водки тоже найдется. Согреешься, отдохнешь, а потом мы поговорим, как нам лучше организовать работу курсов именно в каждой станице. И что за обед, если б ты только знал!.. Ну, пойдем!

Виктор тяжело поднялся.

Предсказания Сергея оправдались. Ирина и в самом деле приготовила такой обед, какого Виктор, находясь на холостяцком положении, давно уже не видел. Сперва на стол вместе с рюмками водки были поданы овощи в разных видах: огурчики соленые, пахнущие укропом; помидоры неразрезанные, величиной с огромный кулак, сверху укрытые пучком зеленого лука; помидоры ранней засолки, «как яблочки», с тонкой и прозрачной кожицей.

После этого, распространяя по всей комнате душистый запах, появился борщ — заметьте: именно тот румяный, с добротно зажаренным салом и луком украинский борщ, но уже сделанный на чисто кубанский манер, — в котором есть решительно все, начиная с доброго куска свинины и кончая фасолью, пастернаком и петрушкой. За борщом появилась курятина с картофелем, слетка заправленная помидорным соком… Под конец Ирина принесла арбуз, и когда он развалился скибами по всему столу, удивительно сочный, с засахаренными семечками, Виктор посмотрел на хозяйку и сказал:

— А я не знал, Ирина, что ты такая волшебница… Посидел у тебя за столом и сразу повеселел, настроение поднялось.

— Если у тебя еще будет плохое настроение, — ответила Ирина, пряча под фартук руки и этим как бы желая скрыть от Виктора свою всем уже заметную беременность, — то приходи почаще к нам обедать.

— И верно, буду приходить.

— Пора бы, Виктор, и тебе обзавестись «волшебницей».

— Волшебницы-то бывают разные.

Пообедав, они уселись на диван и закурили. Некоторое время оба молчали, каждый раздумывал о своем. На дворе разгулялся ветер, за окном порывисто шумели голые деревья, навевая грусть, и время от времени поскрипывали ставни.

— Да, верно, надо бы обзавестись «волшебницей», — как бы о чем-то еще думая, заговорил Виктор и на полуслове умолк.

— Так что же мешает? — спросил Сергей.

— Соня тебя так любит! — вмешалась в разговор Ирина.

— Любит или ненавидит — не пойму. — Виктор ногтем сковырнул с папиросы пепел. — Вы мои самые близкие друзья, и мне хочется поделиться с вами своими мыслями… Однажды я Соню оскорбил, так оскорбил, что мне и сейчас горестно об этом вспоминать… Оскорбил ни за что — и чувствую, что жить без нее мне скучно… С того времени, как я твердо решил остаться здесь, остаться не потому, что ты меня об этом просил, — это решение пришло не знаю откуда и когда, — я много думал и теперь смотрю на жизнь какими-то другими глазами… Может быть, поэтому и все мои прежние отношения с Соней кажутся иными…

— А она говорила, что вы уже помирились, — вставила Ирина.

— Помирились? — Виктор болезненно скривился. — Верно, я пришел к ней — и не мириться, а просить прощения… Она была рада, но в глазах ее не было того огонька, который я так хорошо знал; она делала вид, что ей очень весело, а я этому не верил. В душе она меня проклинала, и сквозь ее наигранную веселость проглядывали горькие слезы.

— Знаешь, Витя, в чем твоя беда, — сказал Сергей, — только не обижайся, я говорю по-дружески…

— Говори, говори…

— Ты не любишь, а увлекаешься, и оттого и лезет тебе в голову всякая чепуха… А ты полюби Соню по-настоящему, то есть так полюби, чтобы вся она так бы всегда и стояла перед тобой, да женись на ней — вот тогда все будет и просто и хорошо.

Виктор вздохнул и склонил голову. Сергей поспешил перевести разговор на другую тему и сказал:

— Виктор, как ты думаешь: если бы нам в понедельник открыть курсы?

Виктор молчал, по-прежнему низко склонив голову, и Сергей не мог понять: думает ли он в эту минуту о том, открывать ли в понедельник курсы или не открывать, а может, о том, жениться ли ему на Соне или не жениться?

— Дни, Виктор, с твоего согласия, можно распределить так, — продолжал Сергей. — Начать хотя бы с Усть-Невинской — в районе это самая северная станица. Значит так: в понедельник курсы работают в Усть-Невинской, во вторник — в Родниковской, в среду — в Белой Мечети, в четверг — в Яман-Джалге, в пятницу — в Краснокаменской, а в субботу в Рощенской… Таким образом, за шесть дней ты переезжаешь по кругу весь район. Воскресенье дается тебе на отдых и на возвращение из Рощенской снова в Усть-Невинскую, где ты в понедельник с новыми силами начинаешь ту же поездку. Ездить ты будешь на коне. Я уже договорился с Иваном Атамановым, он подберет на конзаводе для тебя хорошего скакуна с седлом, и даже бурку дадим.

— Так вот почему, думая о своей новой работе, я часто видел себя не в кабинете, а на коне, — мечтательно проговорил Виктор и резко встал. — Хорошо, Сережа, давай коня, седло, бурку, буду ездить по кругу… А сейчас я хочу спать… Еще раз благодарю «волшебницу», — и он пожал Ирине руку, — пойду спать… Очень хочу спать!

Виктор ушел, пообещав завтра зайти в исполком, чтобы детально поговорить об открытии курсов. Когда за ним закрылась дверь и через короткое время послышался скрип калитки, Ирина подошла к Сергею.

— Сережа, а мне его жалко… Какой-то он стал странный… Что-то в нем изменилось.

— Изменилось — это верно, и перемена эта к лучшему. Нет, Витька молодец! — воскликнул Сергей. — Триста человек курсантов! Да где же, в какое другое время здесь это делалось? Триста человек изучают электричество! И кто их обучает? Молодой инженер-электрик Виктор Грачев из Усть-Невинской… Да я тебе скажу, что этот наш Виктор еще и сам не понимает, какой геройский подвиг он совершает…

— Сережа, а как ты думаешь: Соню он любит?

— Любит или не любит — не знаю. А твердо знаю: с понедельника откроются курсы в шести станицах. — Сергей сел на диван и усадил подле себя Ирину. — Оставим Виктора и поговорим о тебе… Должен сообщить тебе одну очень важную новость. Было у нас совещание. Говорили о том, чтобы быстрее установить на фермах закупленную аппаратуру. Нужна помощь специалистов, и вот Прохор Ненашев предложил послать бригаду электриков. Его поддержали… В чем беда с этими установками, — пояснил Сергей, как бы боясь того, что Ирина не поймет его, зачем нужно посылать помощь: — Нужно установить электромоторы, которые нагнетали бы воздух… На совещании высказали такое пожелание — ехать Прохору и тебе… Видишь, какая новость… Поедешь?

— Поеду, — ответила Ирина. — А куда?

— В «Красный кавалерист», в «Светлый путь» и еще во «Власть Советов». Вот в этих колхозах большая неуправка.

— Когда же выезжать?

— Хоть завтра.

Ирина встала и подошла к полочке с книгами.

— Кажется, я видела здесь брошюру по механизации ферм, она бы нам пригодилась.

Ирина искала книгу, а Сергей смотрел на нее и опять, как уже много раз, замечал в ее внешности странную, непривычную для него перемену. Он хорошо понимал, что причиной тут является не платье в крупную белую и синюю клетку, нарочно сшитое с напуском спереди и с широкими боками, а беременность; она была в такой поре, когда молодая женщина расцветает от своего внутреннего счастья и бывает красива именно потому, что готовится стать матерью. Эта особенная красота пришла как-то сразу, и от прежней Ирины почти ничего не осталось. Она стала и полнее и выше ростом; походка была неторопливая, движения осторожные; лицо подобрело, налилось здоровьем, хотя кое-где на него и легли темные метки.

— И чего ты так смотришь? — спросила Ирина. — Или не узнаешь?

— Узнаю, но ты каждый день все меняешься.

— И буду меняться. Сережа, вчера я была на консультации. Врач — женщина, такая внимательная. Так вот она мне очень советует находиться постоянно в движении… Так что эта поездка даже на пользу.

— Я тоже так считаю. А ну, посмотрим, что тут пишут о механизации ферм.

И они склонились над раскрытыми листами.

27

Прошла неделя, установилась погода, дни стояли солнечные. Успели подсохнуть поля и укататься дороги, а Ирина и Прохор все еще находились в Усть-Невинской — не на чем было выехать. Стефан Петрович Рагулин, злой оттого, что Прохор надолго уезжал из колхоза, лошадей не дал и заявил, что пусть те, кто нуждается в помощи усть-невинских электриков, сами и присылают своих лошадей с тачанкой. В колхозах имени Кочубея и имени Ворошилова, как на беду, все выездные лошади были в разгоне. Прохор пошел с жалобой в стансовет, показывал свое командировочное удостоверение и требовал лошадей. Затем начал звонить в райисполком, и наконец все хлопоты кончились тем, что Савва вызвал к себе в кабинет Дорофея и сказал:

— Запрягай… Отвезешь в «Светлый путь» наших электриков и сразу возвращайся — повезешь агрономов на лесополосу.

Кто хотя бы немного знает Дорофея, этого молодцеватого стансоветского кучера, тот, разумеется, и без наших пояснений поймет, что означала для него даже не вся фраза, сказанная Саввой, а только два слова «запрягай» и «отвези»… Для Дорофея, привыкшего быть исполнительным, слова эти имели такой же определенный и точный смысл, как, скажем, дважды два — четыре; поэтому не прошло и получаса, как тачанка, покачивая наших электриков, гремела по дороге прямым курсом на закубанский колхоз «Светлый путь».

По-своему хороша бывает кубанская степь даже в пору увядания. Лето давно ушло. Нигде не лежат цветы, и поля не радуют пестротой красок; не слышно звуков машин, людского говора, цокота бричек, и не разливаются, как бывало летом, птичьи голоса; вся степь стала тихой и просторной, и куда ни взгляни, повсюду увидишь все ту же знакомую печать покоя.

Обычно только в дождливую погоду вид степи бывает мрачным и неприветливым — ничто тогда не манит и не ласкает взгляд… Зато в такой ясный день, какой выдался сегодня, низкое небо с утра было окрашено в нежнейшие синие тона, а солнце светило хотя и не жарко, но щедро. Зеленые краски озими, чуть поблескивая, разливались от горизонта к горизонту. Пламенем вспыхивали на солнце далекие изгибы Кубани, кустарники и лески, кострами горели по всему закубанскому взгорью…

Неведомо откуда взявшись, в воздухе заблестело такое обилие «летучего шелка», что он рябил в глазах. Тончайшие нити летели во все стороны, исписав все небо, цеплялись ко всему, что встречалось им на пути. Близ дороги они опутали высоченный, старый и сухой татарник, и он белел, точно укрытый парашютом. Паутинки облепили копну сена, — издали казалось, что она осыпана инеем. Низко над землей пролетела ворона, и на ее прижатых к хвосту матово-черных лапках развевались белые ленточки. Паутина опускалась на землю, садилась на козырек тачанки, цеплялась лошадям за гривы и даже Дорофею за ухо…

— Дядя Прохор, вот ты человек пожилой, — рассудительно заговорил Дорофей, поймав кнутовищем паутину, — поясните мне: отчего эти липучки летают и откуда они берутся?

Прохор кашлянул, снял двумя пальцами со своих усов паутинку, подул на нее, взглянул на Ирину и тогда уже с достоинством проговорил:

— Отчего оно летает и где оно берется? Где берется — не могу сказать, — может, его на небе какой святой прядет, не знаю… А вот ежели рассмотреть тиритически, то в народе оно зовется «бабье лето». А почему так зовется? Стало быть, по той причине, что, по старорежимному понятию, нашим бабам завсегда доставался самый краюшек лета… А почему такое было? Несправедливость существовала при царском режиме, бабам житуха была горькая… А еще скажу: в народе эта паутина зовется тенетник, а ежели этого самого тенетника в небе много, жди ясную погоду… Примета верная! Старые люди так и говорили: тенетник на ус садится — будет тепло…

— И откуда вы, Прохор Афанасьевич, всю эту научность знаете? — искренне восторгался Дорофей.

А Прохор, делая вид, что такая откровенная похвала кучера мало его трогает, поглаживал усы и усмехался; тут неожиданно на ус ему прилипла паутинка, он смачно сплюнул и вытер рукавом губы.

— Поживешь с мое, Дорофей, — еще более узнаешь, — сказал он, скатывая в пальцах мокрую паутинку.

Ирина в разговор не вмешивалась — она любовалась видом долины, по которой текла Кубань, и теми кустарниками, которые пламенели вдали. А Дорофей, решив вволю поговорить с Прохором, привязал вожжи к ноге чуть ниже колена, дал лошадям свободу и, полуобернувшись к заднему сиденью, вынул кисет, набитый махоркой.

— Дядя Прохор, — заговорил он, когда они закурили, а над головами таял дымок, — а вы не сможете ответить мне еще на один вопрос?

— Спрашивай, ежели смогу — отвечу.

— Этот мой вопрос, можно сказать, политический, — продолжал Дорофей, натягивая ногой вожжи и этим давая знать лошадям о себе. — Повсюду говорят и в газетах пишут, что социализм мы построили, но что этой жизни и для человека опять недостаточно, а потому надо идти вперед и строить коммунизм… И мы его, как я уверенно понимаю, строим — это мне не надо пояснять, я сам все вижу.

— Тогда что же тебе еще пояснять? — Прохор развел руками и посмотрел на Ирину, как бы ища у нее сочувствия. — Ты же комсомолец?

— Недавно вступил.

— Так вот ты, как молодой комсомолец, — поучал Прохор, — и обязан твердо знать, что коммунизм мы строим и построим… Вот тебе и весь ответ!

— Да не в том цель моего вопроса. — Дорофей счищал пальцем шелушинки на своем носу. — Что мы построим — это я тоже знаю. А как в нем жить будем? Вот что я хочу знать…

— Ишь ты, какой вопрос придумал! — Прохор опять взглядом просил у Ирины сочувствия. — А зачем тебе об этом знать?

— Хочу заранее все уяснить.

— Отвечу… Жить будем хорошо, — это же ясно!

— А разве мы зараз плохо живем?

— Неплохо, а что ж из этого? Люди хотят жить еще лучше.

— А как это «еще лучше»? — допытывался Дорофей. — Я думаю, думаю, а придумать не могу.

— Пойди лектора послушай.

— Слушал… А лектор тоже говорит, что надо строить новую жизнь, а какой эта наша жизнь будет на практике — не говорит… А я хочу знать: как мы тогда жить будем?

— И чего ты пристал: жить да жить! — Прохор не мог скрыть своего недовольства такими назойливыми вопросами. — Тебе же сказано, что жить будем самым наилучшим образом — чего ж еще? И чему вас там в комсомоле учат…

— Прохор Афанасьевич, — заговорила Ирина, — а вы расскажите Дорофею о технике. Помните, Грачев рассказывал…

— А что кучер смыслит в технике? Ему кнут да вожжу давай… При коммунизме, Дорофей, все будут делать машины… А ты технику изучаешь? Молчишь? А разные вопросы задаешь…

Прохор умолк и, склонившись на бок, стал смотреть на серую бровку дороги. Дорофей, оставшись недовольным ответом, больше не спрашивал; он поудобнее уселся на козлах, натянул вожжи, показал кнут, присвистнул, и тачанка закачалась на рессорах.

Перед ними, немного правее от дороги, вырос всем хорошо известный Качкачев курган, — старик чуял зиму и уже покрылся седым ковылем и толстым слоем слежавшейся травы. Этот высокий могильник с лысой и плоской, как стол, вершиной, издавна служил обозначением границы между землями станиц Усть-Невинской и Родниковской, и к его подножию подходили лишь пастухи, да и то редко. Теперь же возле Качкачева кургана собралось много народу, — мужчины были кто в бурке и в башлыке, кто в потертой армейской шинели и в кубанке с синим или красным верхом; женщины в полушубках и в ватниках, повязанных белыми теплыми шалями; стояли машины, тут и грузовые и легковые, тачанки, линейки, разномастные лошади под седлами, — все это напоминало собой лагерь какой-нибудь экспедиции.

— А сколько людей! Да верховые! — первым нарушил молчание Дорофей. — Дядя Прохор, а что они такое делают?

— Ага! Опять — дядя Прохор? — переспросил Прохор. — Знать, без Прохора ничего не смыслишь? А Прохор все знает, и могу тебе в точности ответить: это агрономы со всего района степь планируют… Понятно?

— А для чего же ее планировать? — спрашивал Дорофей, любуясь лагерем.

— А для того, чтоб вся степь имела севооборот… И еще… лесные полосы от ветров.

28

Библиотека колхоза «Красный кавалерист» находилась в доме правления на первом этаже — рядом с комнатой партбюро. Ее книжный фонд еще не исчислялся десятками тысяч томов, она существовала всего только второй год, и в ней пока что были собраны лишь последние новинки, — это были книги и брошюры, большей частью написанные и изданные уже после войны, и если бы потребовалось какое-нибудь образное сравнение, то можно было смело сказать: колхозная библиотека была такая же молодая, как и ее хозяйка Лида Чебанюк, девушка собой миловидная, но до крайности скромная; она недавно приехала в свой колхоз с дипломом Ессентукского библиотечного техникума.

Лида Чебанюк любила книги особенной, я бы сказал — чисто профессиональной любовью, ибо испытывала наслаждение и удовольствие не столько в самом чтении книг, сколько в том, чтобы подержать их в руках, прочитать вслух фамилию автора, посмотреть год издания и выходные данные — кто редактор, в какой типографии отпечатана, какой тираж; затем записать на титуле инвентарный номер, поставить на полку именно в том месте, где этой книге и надлежало стоять; выдать читателю, а потом принять от читателя, при этом спросить у него — нравится ли ему эта книга или не нравится, и ответ записать в тетрадь…

Лиде казалось, что быть библиотекарем суждено далеко не каждому, а тем более в своем колхозе, где и ты всех знаешь, и тебя все знают с детских лет, и теперь приходят за книгами, смотрят на тебя с чувством глубокого уважения и, наверное, думают: «Вот тебе и Лидочка Чебанюк, все мы ее помним, — была такая щупленькая девчушка, а погляди ты на нее, как здорово книгами ворочает, сколько у нее этих книг, и все она читала…»

В этот день первым в библиотеку вошел Антон Антонович Бородулин, и Лида улыбнулась ему. А почему улыбнулась? Да потому, что знала Антона Антоновича очень хорошо, еще с тех пор, как однажды зимой она шла из школы, а дядя Антон тащил салазки. Лида не хотела, а он силой посадил ее в салазки и привез прямо ко двору.

У порога Антон Антонович снял запотевшее пенсне, и Лида заметила на переносье вдавленный синеватый след. «Там, наверное, и мозоль выросла», — подумала она, и ее большие серые глаза смеялись…

Антон Антонович принес книгу «Алитет уходит в горы», тут же, не дожидаясь расспросов, высказал о ней самый похвальный отзыв, даже изъявил желание побывать на Севере. Он охотно разговаривал и был учтиво-любезен, сказал, что ему хочется почитать что-нибудь увлекательное, и выбрал «Остров сокровищ». Затем, собираясь уходить, не спеша и старательно протер платочном стеклышки, поднес их к глазам, и они тотчас цепко прилипли к переносью…

Вторым посетителем был Игнат Савельевич Хворостянкин. Он вошел твердым и смелым шагом, — так обычно входил в свой кабинет или в кладовую. Придирчиво-строгим взглядом посмотрел на полки и на шкафы с книгами, как бы хотел убедиться, все ли здесь стоит на месте; так же строго осмотрел стены, как будто желал узнать, правильно ли развешаны плакаты и портреты…

Лиду удивило не то, что Игнат Савельевич так внимательно все осматривал, и не то, что председатель впервые появился в библиотеке, а то, что пришел он так рано и принес две книги.

«Книги из библиотеки — это я вижу, но как они к нему попали?» — думала Лида и все же встретила Хворостянкина своей девичье-скромной улыбкой.

— Лидия Борисовна, — начал Хворостянкин, задумчиво поглаживая усы, — как оно работается? Может, есть какие жалобы? Или нужна помощь?

— Все хорошо, Игнат Савельевич, — отвечала Лида, — жалоб никаких нет.

— Добре, добре… А может, литературы маловато?

— Да, это верно, книг у нас еще мало.

— А можно сделать так, что их будет больше?..

— Если бы правление помогло.

— Напиши мне лично. — Хворостянкин помолчал, пожевал кончик уса. — Напиши просьбу лично на мое имя — поможем. Есть у нас кое-какой фонд… Тебя командируем в Ставрополь — закупишь книги. Без книг нынче жить нельзя.

— Это верно, Игнат Савельевич, — отвечала Лида, и ее большие серые глаза блестели от счастья. — В техникуме директор нам всегда говорил, что увеличение книжного фонда…

— Меня тот директор хотя и не обучал, но я и сам знаю, — продолжал Хворостянкин, — я хотя на библиотекаря не учился, а с партийной линии все понимаю. — Он положил на столик книги. — Возвращаю с благодарностью романы — Тургенева «Отцы и дети» и Лермонтова «Герой нашего времени».

— Ну как, Игнат Савельевич, понравились вам эти книги? — спросила Лида.

— Как тебе сказать? — На лбу у Хворостянкина появились морщины, правая бровь приподнялась. — Конечно, художественность в них имеется, а также, сказать, всякие любовные романы — тоже все как полагается… А только лично мне, как руководителю, такая литература не подходит. Мне дай такое, чтобы в один раз подковать себя можно было… А разве любовными романами себя подкуешь? Вот ты, Лидия Борисовна, подбери мне такую книжку, чтоб там большевистская идейность была и чтоб можно было поучиться…

— Игнат Савельевич, а вы читали «Кочубея»?

— «Кочубея» давай! Это как раз мне подойдет.

— Игнат Савельевич, а откуда у вас эти две книги? — спросила Лида, когда записала и вручила Хворостянкину «Кочубея». — Вы у меня их не брали.

— Верно, не брал. — Хворостянкин рассмеялся. — То мне их одна женщина дала… А вот и она, Татьяна Николаевна… Да, так ты напиши, прямо на мое имя напиши насчет литературы.

Лида кивнула головой, а Хворостянкин уже протянул сильную руку с широкой ладонью, поздоровался с Татьяной и, скосив плутоватые глаза, говорил:

— Литературы у нас маловато, так вот мы с Лидией Борисовной обсуждали, как бы это дело поправить… Как, по-твоему, Татьяна Николаевна, если мы весь, наш культфонд истратим на литературу?

Вместо ответа Татьяна спросила:

— Принес книги?

— Принес… А что ж? И еще взял «Кочубея»…

— А эти прочитал?

— А то как же! — бойко ответил Хворостянкин.

— Что-то очень быстро…

— Да я же всю ночь читаю… Жена спит, а я читаю.

После этого Хворостянкин и дергал усом и моргал, как заговорщик, видимо, хотел этим что-то сказать Татьяне, а та, как на грех, или ничего не могла понять или не хотела и продолжала расспрашивать о прочитанных книгах. Тогда Хворостянкин быстро вышел в коридор и позвал Татьяну таким властным голосом, точно их ждало неотложное дело. Когда она вышла, Хворостянкин указал на лестницу. Они молча поднялись наверх и вошли в кабинет.

— Ох, и беда с тобой, Татьяна Николаевна! — со стоном вырвалось у Хворостянкина. — Ну что ты есть за женщина? Никакой у тебя логики нету… Татьяна Николаевна, ты меня не то что не жалеешь, а прямо-таки не щадишь, извини за выражение, заживо угробляешь…

— Да что такое? Что случилось?

— И чего ты задумала перед этой девчушкой меня в стыд вводить! — почти крикнул Хворостянкин. — Она хоть и техникум прошла, а кто такая эта Чебанюк и кто есть я? Ну, почему ты это всегда забываешь?

— Аа-а… Вот ты о чем! — Татьяна подошла к окну. — Сам же виноват… Дал мне слово, а не читал… Ведь так же, Игнат Савельевич?

— И не буду читать эти романы.

— Почему?

— Ты хочешь знать почему? Взяла надо мною верх и теперь требуешь? — Хворостянкин сел за стол, тяжело откинулся на спинку стула. — Так я зараз отвечу… Скажи по совести: какая от тех книг польза лично для меня, как руководителя? Что в них поучительного лично для меня, как председателя крупнейшего колхоза? У меня, ты же знаешь, какой размах в работе, какими планами я ворочаю, какое хозяйство лежит на моих плечах, а ты заставляешь читать про то, как жили помещики при царизме, как они на курорты приезжали да влюблялись от безделья. Меня лично это мало интересует… Мне идейность нужна!

— Игнат Савельевич, кого ты обманываешь? — Татьяна повернулась спиной к окну, оперлась руками о подоконник, и ее стройная фигура, освещенная сзади, показалась Хворостянкину строгой. — Себя же обманываешь… Я просила прочитать «Поднятую целину», ты взял, обещал и не прочитал под тем предлогом, что, дескать, сам строил колхозы и все это тебе известно… Попросил романы великих русских писателей — я это желание удовлетворила… А что получилось? Не читал, обманул… Обещал показать конспекты по истории партии, а где они? Не показал! Обманул! Так дальше, Игнат Савельевич, продолжаться не может. Мне надоело говорить о тебе и на бюро и на общем собрании. В райком я жаловаться не буду, а вот мое тебе последнее мирное слово: либо завтра ты принесешь конспекты, чтобы я увидела, как ты учишься, и начнешь читать самым честным образом те книги, которые я буду рекомендовать, либо я высмею тебя не только перед Лидой Чебанюк, а перед всем районом. Даю честное слово, Игнат Савельевич, напишу о тебе в газету такую злую статью, что всю жизнь будешь помнить…

— Пиши, Стегачев охотно напечатает, — пробурчал Хворостянкин.

— А я пошлю эту статью не Стегачеву, а в краевую газету. Пусть по всему краю узнают, какой ты есть председатель…

Она нарочно не досказала и в упор посмотрела в глаза вспотевшему и покрасневшему Хворостянкину.

— Погоди в газету писать, — проговорил Хворостянкин и встал. — Не щадишь ты меня, Татьяна… Тяжело, понимаешь, тяжело… и через то кипит у меня тут! — Он сильно размахнулся кулаком, но к груди приложил его тихонько и мягко. — Ежели б кто другой такое со мной творил, я бы ему показал… А с тобой не могу… И не боюсь я тебя, а не могу… И ты погоди писать… До весны погоди… и конспекты будут… Я сдержу слово…

— А от курсов увиливать тоже перестанешь?

— Эх, опять ты свое! — Хворостянкин вытер лоб кулаком. — Сказал же! Чего ж еще?

— Хорошо, в последний раз поверю на слово… — Татьяна подсела к Хворостянкину. — А теперь давай поговорим о молочной ферме. Как тебе известно, второй день у нас на ферме находятся электрики из Усть-Невинской, а делать им нечего: нету провода. Наряды ты получил, и нужно сегодня выслать подводу…

Хворостянкин хмурился, сопел и что-то записывал на листке бумаги; забывшись, он по привычке откинулся на спинку стула, потянулся к тому месту, где были устроены кнопки сигнализации, и тотчас отдернул руку, точно она прикоснулась к чему-то горячему. А Татьяна, видя все это, смотрела на Хворостянкина, и в ее молодых глазах играли веселые искорки.

29

После короткой беседы о всяких текущих делах в колхозе Хворостянкин, подпушивая усы, пообещал сегодня же послать подводу за электропроводом и даже любезно проводил Татьяну до порога… Когда дверь закрылась, он тяжелым шагом снова подошел к столу и, грузно усевшись на стул, развернул книгу, смотрел в нее, но читать не мог.

«Так-то, Игнат Савельевич, кажись, она тебя совсем заарканила, — подумал он, кривя в улыбке губы. — Придется подчиниться… И хотя я еще не знаю, лучше после этого мне будет или хуже, а вижу — надо подчиниться…»

В это время Татьяна спускалась по лестнице и неожиданно встретила Григория Мостового. Григорий только что вышел из библиотеки со стопкой книг — они были перевязаны пояском. Он первый заметил Татьяну и остановился, краснея и, видимо, не зная, как ему быть: спрятаться ли снова в комнату Лиды Чебанюк, стоять ли вот так, пока Татьяна подойдет, или же самому подойти к ней и заговорить? Одет он был несколько странно — не по-домашнему и не по-степному: большие сапоги, сухие и серые от пыли, комбинезон с нашивными карманами, которые были до блеска замаслены. Видимо, Григорий находился в поле и пришел в станицу за книгами. Серая, совсем еще новенькая кубанка — та самая с серебряными галунами кубанка из мельчайшего курпея, которая нравилось не только ему, но и Татьяне и которую он надевал только по праздникам, — доказывала, что Григорий был дома и пришел сюда нарочно, не иначе, чтобы повидаться с Татьяной…

Все еще не решаясь сойти с места, Григорий сбил на затылок кубанку, и на лоб так же, как и в ту ночь, когда он пьяный спал на диване, упал белесый, под цвет курпея, чуб. От этого у Татьяны снова защемило сердце, и ей вспомнилось то утро…

Он тогда поднялся злой, с воспаленно-красными глазами и, ничего не говоря, стал проклинать и свою жизнь и Стегачева. Татьяна не слушала. Молча отворила в сенцы дверь и сказала: «Не бурчи, не кляни себя, а иди, иди, чтобы я тебя больше таким противным не видела!» Он ушел, продолжая ругать Стегачева: «Он тебе дороже… Тянешься к нему, заезжаешь… Я еще побываю у него, поговорю с ним…»

— Привет, Татьяна Николаевна! — сказал Григорий, переступая с ноги на ногу. — А я только сейчас из бригады, — добавил он, точно оправдываясь. — Мои машины распахивают землю под лесные посадки, начали от Качкачева кургана. А я пришел за книгами для рулевых…. Читают хлопцы все подряд.

— А сам ты что читаешь? — спросила Татьяна.

Григорий подошел к ней, как-то жалостно посмотрел ей в глаза и сказал:

— Читал я, Танюша, одну книгу… Читал, читал, а понять ее так и не смог… И вот сейчас смотрю на нее…

— А-а! Вот ты о какой книге, — перебила Татьяна. — Говоришь, читал книгу и не смог понять? Нет, Григорий, ты ее не читал, а только перелистывал… Эх, видно, вообще не умеешь ты читать хорошие книги, вот что я тебе скажу.

Она быстрыми шагами пошла в комнату партийного бюро. Григорий молча поплелся следом за ней.

Татьяна остановилась у стола. Она не оборачивалась и не видела Григория, но чувствовала на себе его взгляд.

— Значит, читал, читал, а понять так ничего и не смог? — спросила она, глядя в окно и видя по ту сторону улицы школу и игравших во дворе детей. — Видно, не для тебя она написана, вот и не понял…

— Танюша, не надо смеяться.

После этих слов Григорий осторожно подошел к Татьяне и одними лишь пальцами прикоснулся к ней; она не обернулась и ничего не сказала, хотя ей и хотелось и обернуться и заговорить; плечи ее вздрогнули, и Григорий снова отступил назад.

— А я не шучу… Твое поведение в ту ночь…

— Танюша, понимаешь, не мог… Когда мне сказали, что ты отправила машину с людьми домой, а сама пошла со Стегачевым… даже говорили, под ручку пошла, я точно сбесился… Всю дорогу меня лихорадка била…

— Пусть бы била, а зачем же напился?

— Разве тогда что-нибудь соображал? Ты же знаешь, как я люблю…

— Люблю?.. Так, Гриша, не любят. Ты напился пьяный и оскорбил меня, еще не будучи моим мужем. А что же можно ожидать от тебя, если бы и вправду случилось нам быть мужем и женой? Да это была бы мука, а не жизнь… Стыда не обобраться. Пойми, Григорий, что я уже знаю, что такое по-настоящему хороший муж: он у меня был…

— Я смогу быть таким, верь, Танюша.

Теперь она оторвалась от окна и посмотрела на Григория, через силу улыбнулась, облизывая засохшие губы; глаза ее вдруг заблестели, видно было, что она хотела что-то сказать, по в эту минуту — и надо же было тому случиться! — вошел Илья Стегачев. Григорий метнул на Татьяну укоряющий взгляд и, споткнувшись о порог, выскочил из комнаты.

— Извиняюсь, кажется, помешал? — сказал Илья.

Татьяна, предлагая гостю стул, промолчала и посмотрела в окно на уже опустевший и тихий двор школы.

— Татьяна Николаевна, мне кажется, что мы не виделись целый год, — заговорил Илья, и морщинки на его худом лице то появлялись, то исчезали. — И в этом ты повинна.

— Почему же я?

— Мне побывать в Родниковской не доводилось, а ты сколько раз приезжала в Рощенскую, а в редакцию не заходила.

— Все как-то не было свободного времени.

— Обманываешь… Тут дело, как я понимаю, ее во времени.

— А в чем же?

Татьяна смотрела в окно и видела, как из широких дверей школы вышла женщина, на минутку остановилась, расстегнула сумку, мельком, как бы кого-то боясь, взглянула в зеркальце и быстрыми шагами направилась но улице.

— Лучше скажи мне правду: выходишь замуж?

— И не выхожу, и не думаю — сказала Татьяна и подошла к Илье. — Ну, а теперь говори: по какому делу приехал?

— По какому делу? Меня интересуют технические курсы.

— Что конкретно?

— Все.

— Пока что прошло только два занятия.

— Посещаемость? — Илья по привычке вынул записную книжку и, рисуя карандашом крючок, еще долго ничего не записывал.

— Хорошая… Даже в одном классе не помещаются…

— А как учится Хворостянкин?

— Почему тебя интересует именно Хворостянкин?

— О, тут, Татьяна Николаевна, есть важная причина! Наклевывается интересный фельетон.

— Илюша, я прошу тебя этого не делать.

— Почему? Защищаешь?

— Нет, но писать пока не надо.

— Но он же не учится, а ты знаешь…

— Все знаю, а писать фельетон не следует. — Она взяла его за руку. — И почему ты такой…

— Какой? Договаривай!

— Все ищешь фельетоны.

— Такая у меня должность.

— А почему бы тебе не написать очерк о нашей агролаборатории? Там есть и хорошие люди и интересные опыты. Или о нашей библиотекарше?

— Очерк тоже меня интересует, а без фельетона нельзя. — Он встал, потер руки и сказал: — Какая же газета без фельетона! А на Хворостянкина, скажу тебе по секрету, у меня давно рука чешется… Это же готовый тип — бери и пиши. И напишу. Посмотришь, очень будет ко времени.

— Илюша, — сказала Татьяна, ласково посмотрев на редактора, — ты меня хоть немного уважаешь?

— Мало сказать — уважаю, ты это знаешь.

— А все же покамест не пиши о Хворостянкине… Я тебя прошу. — И, желая перевести разговор на другую тему и зная, о чем надо поговорить с Ильей, она спросила: — Илюша, как твоя повесть?

— Порадуйся за меня: закончил! Послал прямо в Союз писателей, пусть посмотрят и оценят. Там я и тебя немного описал.

— Да ну?! — воскликнула Татьяна. — И не дал прочитать.

— А будешь слушать? — Илья расстегнул портфель. — Вот черновой экземпляр, я его всегда ношу с собой. Могу читать хоть все сразу.

Не успела Татьяна ответить, как отворилась дверь и в комнату вошел Прохор Ненашев, а за ним Ирина. Прохор снял шапку-ушанку, погладил лысину, протер слезившиеся глаза и сказал:

— Татьяна Николаевна, у нас все готово, остановка за проводом.

— Дядя Прохор, завтра провод будет, — сказала Татьяна и подошла к Ирине. — Иринушка, ну как наша ферма, нравится?

— Ферма-то хорошая, — сказала Ирина, — а вот с механизацией дело затянулось… Нам с дядей Прохором уезжать пора.

— Еще дня два побудьте у нас, — сказала Татьяна и обратилась к Стегачеву: — Илья Васильевич, а что, если бы нам организовать читку твоей повести вечером, в клубе? Пусть бы все послушали, да и гости наши в этом приняли бы участие. Прохор Афанасьевич, вы очень любите громкую читку?

— Люблю всякую, — ответил Прохор, — и громкую, и тихую…

— Если всем будет интересно послушать, я готов, — ответил Илья.

— Конечно, интересно, — сказала Ирина.

— Ну вот, мы так и порешим, — заключила Татьяна. — А теперь все пойдемте ко мне обедать.

Они вчетвером прошли по улице, завернули в переулок, и когда входили во двор со знакомым низеньким плетешком, Татьяна заметила стоявшего на углу Григория, и сердце у нее снова защемило.

30

Час был уже поздний, когда кончилось заседание бюро и Кондратьев, расправляя плечи и глубоко дыша, вышел из душного, накуренного кабинета.

Станица давно спала, вдали слышался одинокий лай собаки. Ночь была сырая и холодная. Небо моросило и моросило, дождь пробивался сквозь мельчайшее сито; с юга тянуло зыбкой свежестью, — видимо, в горах уже выпал снег, в остуженном воздухе пахло молодым и близким морозцем.

Вдыхая полной грудью и ощущая знакомую после долгого заседания боль в висках, Кондратьев подымал голову и поглядывал в сторону гор, — колючие, как льдинки, капельки приятно освежали лицо, проникали за воротник.

«Мы заседаем, — думал Кондратьев, — а зима нас не ждет, она вот, совсем близко… Как бы нам поспеть леса посадить до белых мух. Посплю часа два-три — и в поле…»

На рассвете, когда Кондратьев еще спал, а Наталья Павловна зажгла свет и начала собирать мужа в дорогу, под низкие дождевые тучи подплыл косматый туман и вся станица укрылась лохматой серой буркой. Наталья Павловна выходила из дому разузнать, какая погода, и видела размокшие улицы, голые сады, серые плетни и тяжело падающий на площадь дым из труб, — на всем, на что ни взгляни, лежала нерадостная печать поздней осени.

В калитку четким шагом вошел Алеша и, стуча каблуками, поднялся в коридор. На нем были кирзовые сапоги с железными подковами, совсем еще новенькая офицерская шинель, подтянутая широким ремнем, так что под него и палец не проденешь; через правое плечо лежала портупея, на голове кубанка, а за плечами висел башлык.

— Наталья Павловна, — сказал Алеша молодым голосом, — согласно приказанию, я уже подал машину… Как там Николай Петрович, на ногах?

— Алеша, и куда ты все торопишься? — заговорила Наталья Павловна, глядя на молодцевато подтянутого Алешу. — Погоди подавать машину, пусть еще малость поспит…

— Рад бы не беспокоить, а не могу, — почти отрапортовал Алеша. — Была команда подать машину. — Отвернул край рукава шинели, посмотрел на часы. — Все точно, по команде…

— Алеша, и когда ты отвыкнешь от этих слов? Ты находишься не при генерале… Теперь ты помощник секретаря райкома, и язык у тебя должен быть другой. А ты: «команда», «есть», «точно»… Да кто ж теперь так говорит?

— Так точно, теперь так не говорят! — отчеканивая каждое слово, ответил Алеша. — А я не могу: привычка! Так прикажете разбудить Николая Петровича?

— Обойдется и без приказа, сама разбужу, — сказала Наталья Павловна, направляясь в соседнюю комнату.

Спустя некоторое время из спальни следом за Натальей Павловной вышел и Кондратьев, на ходу застегивая подтяжки и щуря припухшие глаза. Кивком головы он поздоровался с Алешей, тот притронулся пальцем к курпею кубанки и прищелкнул каблуками.

— Алеша приехал к тебе с командой, — сказала Наталья Павловна, наливая в таз теплой воды. — Говорит, была команда, буди — и все!

— Правильно, — сказал Кондратьев, — так и надо… Алеша, ты все бумаги захватил? У меня на столе лежала карта лесных полос.

— И бумаги, и карта — все в машине, — ответил Алеша. — Советую, Николай Петрович, прихватить сапоги. В пути да и на местности ожидается жуткая грязища!

— Возьмем и сапоги.

Перед зеркалом Кондратьев потянулся, потрепал взъерошенные волосы, разгладил у глаз морщинки. «С каждым днем не молодею, а старею, вот что обидно», — подумал он и пошел умываться. Умывшись и вытирая лицо и шею, он опять остановился перед зеркалом, причесал мокрый седой чуб, затем надел гимнастерку и застегивая пуговицы, сказал:

— Вот я и готов… Алеша, цепи на колесах есть?

— Так точно, достал вчера вечером. Думаю, что маршрут преодолеем успешно.

— Дело идет к зиме, — заговорила Наталья Павловна, готовя на стол чай. — Может, Коленька, и валенки положить?

— Нет, обойдусь без валенок. Алеша, садись с нами чай пить.

— Благодарю, с заправочкой у меня полный порядок! — И Алеша ударил ладонью о ремень. — Жена своевременно побеспокоилась — и чай пил, и завтракал… Так что разрешите мне отбыть к машине.

Любуясь и выправкой и молодцеватым видом своего помощника, Кондратьев только кивнул головой, и Алеша, умело повернувшись на каблуках, вышел из комнаты, стараясь как можно тише стучать подковами.

— Что-то не нравится мне твой помощник, — сказала Наталья Павловна, наливая мужу чай.

— Почему ж он тебе не нравится? — спросил Кондратьев, намазывая на хлеб масло. — Парень он честный, исполнительный, слову своему хозяин, а главное — боевой и неунывающий. Дай ему любое поручение — и он выполнит с удивительной точностью. Я еще не знаю случая, чтобы он сказал: «Нельзя сделать, не могу сделать…»

— Все это так, — согласилась Наталья Павловна, — но уж очень он все делает на военный манер. «Была команда подавать машину». А почему не сказать проще и красивее: «Меня просили подать машину»? У меня он спрашивает: «Прикажете разбудить Николая Петровича?» Да что я ему, генерал какой, что он ждет моего приказа…

— Верно, это у него есть, — сказал Кондратьев, звеня ложечкой в стакане. — Пять лет работы в крупном оперативном штабе дают себя знать.

— В штабе так нужно, — возразила Наталья Павловна, — а в райкоме требуется другой язык.

— О деталях, Наташа, не спорю, — согласился Кондратьев, прихлебывая чай из стакана, — но, я вижу, Алеша приобрел на войне такое замечательное качество характера, какому может позавидовать не один наш партийный работник… Ну, так вот. — Он встал, подтянул пояс. — Две недели я не буду в Рощенской. Если станут звонить из крайкома на квартиру, так и скажи: «Лес сажает…» Скажи, для шутки, что заделался лесоводом… — Он обнял Наталью Павловну, поцеловал в щеку. — Ну, оставайся. А Алеша парень славный! Ты его еще узнаешь и полюбишь…

Дождик все еще моросил, стараясь промочить землю насквозь, утро выдалось хмурое, даль была скрыта, над станицей низко-низко нависли тучи. Кондратьев уселся я машину, это был «ГАЗ-67», закутался в бурку, взглянул на молчавшего шофера — на его суровом лице было написано: «Я готов ехать куда угодно, колеса укручены цепями, мотор сильный, руль в крепких руках».

— Яша, сперва поедем в Белую Мечеть, — сказал Кондратьев и посмотрел назад: там сидел Алеша.

От Рощенской до Белой Мечети лежала старенькая гравийная дорога, за лето изрядно побитая, с частыми выбоинами, в которых небольшими зеркалами блестела вода. Дождь все припускал и припускал, вода стекала бугорками по смотровому стеклу. «Да, погодка такая, что только лес сажать», — подумал Кондратьев, сильнее закутываясь в бурку. А машина, казалось, не замечала ни дождя, ни калюжин и мчалась так, что только грязные брызги заливали капот и смотровое стекло.

Проехали еще несколько километров, и сквозь мутное стекло Кондратьев увидел высокие и темные силуэты, — то ли это были копны, расставленные прямо на дороге, то ли это верблюды шли навстречу машине.

— Алеша, а присмотрись: что это чернеет?

— Кажется, верховые. — Алеша наклонился к стеклу. — Так точно, два верховых в бурках. Это, верно, Тутаринов и Стегачев.

— Яша, останови.

В тот момент, когда всадники посторонились и свернули на обочину, задние колеса поползли в сторону, точно их сдуло туда ветром, и машина остановилась поперек дороги.

Кондратьев приоткрыл дверку, — лошади, с куце подвязанными хвостами, по живот забрызганные жидкой грязью, подплясывали перед машиной на своих тонких, мокрых и грязных ногах. В седлах, укрывая бурками лошадей, сидели не Тутаринов и не Стегачев, а партийный и комсомольский руководители колхоза «Рассвет». Павел Павлович Алешкин был мужчина пожилой, грузный, с серыми глазами; он курил, но лицо у него, всегда чисто выбритое, было таким свежим, какое бывает чаще всего у людей некурящих. Его спутник, еще молодой парень, чернолицый и суровый, был Сенька Скворцов.

— Здорово, кавалеристы! — Кондратьев, подбирая полы бурки, вышел из машины. — Далеко путь-дорога?

— Скачем к вам в Рощенскую, — ответил Алешкин. — Погода, Николай Петрович, незавидная… У вас тоже сильно задождило?

— Все люди едут из Рощенской, а вы в Рощенскую? — спросил Кондратьев.

Алешкин соскочил с коня так умело и так легко, точно чья-то невидимая рука сняла его и поставила перед Кондратьевым. Повод он передал Сеньке, а сам схватил руку Кондратьева обеими руками, теплыми и влажными, и сказал:

— Прежде всего — жму вашу руку, Николай Петрович.

«Опять будет каяться, по рукопожатию вижу», — подумал Кондратьев, сердито хмуря брови.

— Какое дело в Рощенской?

— Спешу, Николай Петрович, насчет кинопередвижки… Эта же контора кинопроката… ну просто черт знает что такое!..

— А в чем дело? Все передвижки еще вчера выехали на лесопосадки.

— Моя вина, я этого не знал.

— Ваш «Рассвет» начал посадку леса? — спросил Кондратьев.

— Если говорить откровенно, то мы, Николай Петрович, так сказать, намереваемся все сделать по-настоящему…

— А как это понимать?

— Размах уже взяли крепкий.

— А если исключить «крепкий размах»?

— Тоже дела идут неплохо. Беспартийная масса…

— Нет, погоди… В чем же конкретно дела идут неплохо?

— Готовимся. Политмассовая работа в полевых условиях… Сказать, в условиях осени…

— Погоди, погоди с полевыми условиями, — перебил Кондратьев. — Известно ли тебе, что по всему району второй день идет посадка леса?

— Известно, но я признаю… — светлые глаза Алешкина потускнели. — Моя вина, Николай Петрович…

— Да ты погоди каяться… Что делается в «Рассвете»?

— Делается в общем, я бы сказал…

— Лес сажать начали?

— Николай Петрович, вину свою я признаю целиком и полностью, — не задумываясь, сказал Алешкин, и теперь светлые его глаза снова заиграли веселостью. — Тут мы, Николай Петрович, надо прямо сказать, недосмотрели, и в первую очередь я недосмотрел.

— Да какой в этом толк, ты недосмотрел или кто другой! Дело-то стоит?

— Я виноват и, как секретарь парторганизации, сознаю…

— Павел Павлович, ну куда это годится! Да ты неделю тому назад тоже и сознавал, и признавал, и каялся… А что изменилось на деле? Ошибки признаешь — и снова те же ошибки допускаешь? Карусель — вот что это такое.

— Я никогда критику не отвергал… Я все признаю.

— Да это легче всего — и не отвергать критику и признавать ошибки, каяться и опять ничего не делать. — Кондратьев приоткрыл дверку, посмотрел на молчаливо-строгое лицо Алеши. — Там у нас местечко найдется. — Обратился к Алешкину. — Вручи коня Скворцову, асам поедешь со мной. Сегодня «Рассвет» начнет посадку леса.

Покрякивая и не говоря ни слова, Алешкин покорно забрался на сиденье, и машина тронулась.

«И что мне делать с этим кающимся грешником, — подумал Кондратьев, устало закрывая глаза и прислушиваясь к звяканью цепей на шинах. — Заменить? Нет, придется с ним повозиться…»

Впереди одна выбоина следовала за другой, и колеса, попадая с разгона в лужу, вскидывали столбы грязной воды.

31

В эти дождливые дни на равнине между Белой Мечетью и Яман-Джалгой среди обычного осеннего пейзажа появились незнакомые глазу тона и окраски. По всему полю — два раза поперек и один раз в длину — протянулись сизо-черные пояса, а что это за пояса, издали нельзя было распознать. Очень они напоминали дороги, но почему бы там быть дорогам, когда невдалеке, по берегу Кубани, пролегает Беломечетинский тракт. Скорее всего, это лежали незаконченные прогоны зяблевой вспашки; видимо, тракторы прошли раз по шесть, а потом бросили и переехали на другое место. Но почему по этой пахоте красноватыми, чуть приметными рядочками тянулись посадки с подпорками в виде таркал? А может, это виноградники? Но кто же тут, на черноземе, станет сажать виноградники?..

И только когда подъедешь ближе, посмотришь — невольно улыбнешься: да, точно, это дороги, только не шоссейные, а лесные; молодые дубки и ясени переехали с Чурсунского острова и удобно поселились на этом просторе. Деревца были еще так юны, что покачивались от маленького ветра, а все же стояли стройно; по желтым, с красноватой подпалиной листьям было видно, что и место им пришлось по нраву да и корни уже покойно и тепло улеглись в сырой почве.

Катилась арба в бычьей упряжке; на арбе желтели молодые деревца, — они стояли одно к одному, напоминая собой кустарник…

— Эй! Подходи! Разгружай! — прокричал возница, становясь на дышло и соскакивая на землю.

Бригада поднялась, разделилась на звенья и занялась привычным делом; человек десять, среди них Костя Панкратов и еще четыре дюжих мужчины, окружили арбу и начали снимать сеянцы, осторожно складывая их корень в корень, боясь, чтобы не обсыпалась желтоватая чурсунская почва; затем мужчины, загребая в оберемок целый куст, уносили деревца туда, где для них были приготовлены лунки — рядом рябела бугорками свежая земля; человек двадцать, большей частью женщины, растянулись по вспаханной ленте на километр и заготовляли все новые и новые местечки для дубков и ясеней, — от лопат отлетали комья, влажные и до блеска черные. Посадку производили обычно попарно: одна женщина ставила в ямку веточку, становилась на колени и расправляла корешки, слегка присыпая их размельченным черноземом, затем выравнивала стебелек по натянутому шнуру; вторая женщина, низко нагибаясь, быстро-быстро, как бы боясь, чтобы это крохотное деревцо не убежало снова на Чурсунский остров, засыпала землей и притаптывала ногами.

— Ого! Харитон Егорыч — силач!

— Ты погляди, сколько лесу поднял!

— Бревен сто, не меньше!

— Великан!.. Вот тут и клади! Девки, разносите по рядкам!

— Тетя Фекла, не коси глазом.

— У нее глазомер плохой.

— Ровнее ставь деревцо. Видишь — шнур!

— Красота в чем, знаешь?

— В стройности.

— Вот-вот.

В другом конце полосы слышался раскатистый смех. Там деревца сажала Ефросинья Ивановна, молчаливая, уже немолодых лет женщина из Яман-Джалги; ее обступили девушки и от души смеялись. Дело в том, что пожилая женщина ставила деревцо в ямку и, поворачиваясь своим грузным телом так, чтобы укрыться от людских глаз, засыпала корешки и тут же украдкой крестила стебель.

— Ефросинья Ивановна! — крикнула девушка. — И зачем вы их крестом осеняете?

Вот тут и поднялся смех, и послышались выкрики:

— Эти же деревца пойдут в будущую жизнь, а вы их крестите.

— Вы б их еще сбрызнули святой водицей!

— Чего зубоскальничаете? — сердито сказала Ефросинья Ивановна. — Хоть вы и молодые, а не ваше дело мне указывать… Крестить я их не крестила, а вот слова им такие шептала.

— Какие ж это слова?

— А такие… радостные.

32

Осень. Дни короткие, небо хмурое, дождевое. Но и в эту пору станицы и хутора опустели — на большом пространстве от Усть-Невинской и до Яман-Джалги люди сажали леса. Тысячи лопат врезались в распаханную, мокрую почву, — она блестела черным глянцем. Женщины все так же, наклонившись над лунками, расправляли темные ниточки корешков, а натруженные их ладони сжимали стебельки, желая, чтоб росли они стройно. Двигалась по степи вереница подвод, а на подводах желтели кусты, а за кустами торчали шапки погонычей — молодой лесок уезжал с Чурсунского острова.

Подымаясь на возвышенность, Кондратьев выходил из машины и подолгу смотрел вдаль. Всюду, от станицы к станице, лежали лакированные пояса земли, и по ним рассыпались люди, подводы, тракторы с огромными плугами; стояли небольшие балаганы, наскоро сделанные из соломы, горели костры — по степи расплывался горьковатый запах дыма; во многих местах пояса уже покрывались точечками или крапинками: это был молодой, только что посаженный лес…

Кондратьев приложил ладонь к глазам, сказал:

— И что там такое в этой долине? Будто обоз с сеянцами, так почему он стоит? И быки не выпряжены? И эти верховые чего-то кружатся?.. Яша, сумеем ли мы проскочить вон в ту долину? — спросил он у шофера, усаживаясь в машину. — Выехать бы прямо к этому обозу…

— А почему же мы не сумеем? Сумеем проскочить, и прямо к обозу. — Спускаясь с горы, Яша добавил: — Николай Петрович, а вы знаете, по-нашему, по-шоферскому, жизнь похожа на дорогу…

— Это как же так — похожа?

— А очень просто. — Яша нажал правую педаль, и колеса с писком поползли по песчаной почве. — Как в жизни бывает всякое — и хорошее и плохое, так и на дороге: бывают прогоны отличные — едешь, и сердце радуется, а бывают подъемы, спуски — вот как зараз… А как живет человек? То у него жизнь катится гладко, как по асфальту, а то, смотришь, налетел на выбоины, и пошло его трясти… Я знал одного шофера, он был мне даже другом…

И не успел Яша поведать о жизни своего друга шофера, машина выскочила на дорогу и подкатила к подводам. Да, Кондратьев не ошибся: бычий обоз в пять подвод был нагружен сеянцами. Деревца, одни совсем голые, как хворостинка, с тонкой, лоснящейся коркой, другие в красноватых и желтых листьях, лежали наискось, верхушками на боковинах ящика; корешки, слегка присыпанные землей, сходились на дне подводы. Возчики — три молоденькие девушки, в коротких ватниках и в теплых платках — держали налыгачи в руках и сердито посматривали на всадников; две пожилые, угрюмые на вид женщины с кнутами в руках преградили всадникам путь. Одну из них Кондратьев узнал: это была Лукерья Ильинишна Коломейцева.

Выйдя из машины, он присмотрелся к всадникам и усмехнулся, — на конях сидели Хворостянкин и Павел Павлович Алешкин. Ни женщины, ни кавалеристы, увлекшись горячим спором, не заметили появления Кондратьева и продолжали разговаривать громко и бойко.

— Давай дорогу! Все одно не подчинимся и не повернем на ваш участок! — слышался грозный голос Лукерьи Ильинишны. — И ты нам не грозись коммунизмом, понятно? Эй, девчата, погоняйте быков!

— А я требую, — гудел Хворостянкин, — ты сперва дай ответ, по какому такому наряду получила посадочный материал и почему ты его заворачиваешь в свой колхоз?

— А мы получили без наряда.

— На Чурсуне брали?

— Да Тебе, чертовому усачу, сказано, что были мы не на Чурсуне, а ездили за гору Очкурку и там накопали деревцов.

— А куда везете?

— Домой, в колхоз «Светлый путь».

— Тогда заворачивай! — не унимался Хворостянкин. — В данную минуту я не признаю никаких «Светлых путей» и ни за что не поверю, что вы не были на Чурсунке. — Он привстал на стременах, помахал у себя перед глазами плеткой. — Женщины боевые, а стыда у вас нету! Где зараз весь наш народ? На трассе! Там коммунизм строится! А вы везете готовый лес черт знает куда, а этого леса как раз и не хватает на главной трассе… Заворачивай без разговору! Павел Павлович, слезай с коня и бери у девок налыгач!

— Девки, хватайте лопаты! — скомандовала Лукерья Ильинишна.

Возможно, этот горячий спор кончился бы дракой, но тут все увидели Кондратьева, — он стоял невдалеке. Видя смущенные лица, он со всеми поздоровался за руку, точно и не слышал этой словесной перепалки.

— О чем спор, да еще и среди дороги?

— Николай Петрович, и где ты взялся?

— Товарищ Кондратьев, заступитесь!

— Задержали в степи и незаконно требуют…

— Дайте я скажу, — заговорил Алешкин, поглядывая на Кондратьева. — Наш «Рассвет» при тебе, Николай Петрович, выехал в поле, а сеянцев не хватает… Мы с Игнатом Савельевичем на коней…

— Насильники!

— Напали на баб!

— А вы не все сразу, — проговорил Кондратьев. — Лукерья Ильинишна, что тут случилось? Только спокойно, не волнуйся.

— Да как же тут можно спокойно разговаривать! — Лукерья Ильинишна выставила вперед ногу, обутую в сапог, расстегнула полушубок. — Николай Петрович, мы свой «Светлый путь» благоустраиваем… Это тоже по плану! — Тут она хлестнула кнутом коня; тот отскочил в сторону, чуть не сбросил Хворостянкина. — Зараз я успокоюсь…

— Ты, дьявольская баба, с кнутом на животину не кидайся! — крикнул Хворостянкин, гарцуя на коне.

— Так, ежели говорить спокойно, — продолжала Лукерья Ильинишна, — то тут дело такое… На трассу мы послали шесть подвод и людей, все честь по чести, как требовалось! Ну, а тогда Глаша позвала меня… Вы же хорошо знаете пашу Глашу Несмашную? Позвала меня и говорит: «Пока там будет сажаться главная трасса, ты, как мой завхоз, со своими девками не сиди сложа руки, а поезжай в горы; там в леску накопаешь и дубочков и ясенечков, да и давай хутор украшать…» Ну, мы собрались, поехали, набрали в горах вот этого добра, — она указала рукой на брички, — и едем себе домой… Едем мирно, спокойно… А тут, откуда ни возьмись, скачут нам наперерез эти абреки и требуют заворачивать… И не то чтобы по-хорошему попросить, а кричат, угрожают…

— Ну, Игнат Савельевич, — обратился Кондратьев к Хворостянкину, — так было дело?

— Так, да не совсем, — начал Хворостянкин, успокоив коня. — Это же безобразие, Николай Петрович! Мы все беспокоимся о государственных интересах, а они себе тащат, на манер единоличников! На трассе зараз люди простаивают из-за недохватки посадочного материала, а они везут пять подвод… И ты им не верь! Не в горах они были, а на Чурсунском острове… А кто им разрешил? Вот мы с Пал Палычем и решили завернуть на главную трассу…

— Вот что! — сказал Кондратьев. — Ты, Игнат Савельевич, сейчас поезжай на трассу… И ты, товарищ Алешкин…

— Свою вину я, Николай Петрович признаю.

Кондратьев усмехнулся:

— Не торопись! Вот что, я скоро буду на трассе, и если увижу, что люди сидят без дела, — будет беда. Об этом помните и передайте другим председателям…

Хворостянкин тронул каблуками коня и тихонько отъехал. Следом за ним последовал и Алешкин, красный, точно он все это время подымал чувалы.

Лукерья Ильинишна и ее подруга чувствовали себя победительницами. Они повели Кондратьева осмотреть деревца, им хотелось, чтобы он сам убедился, все это выкопано не на Чурсунке, а в горах.

— Да, хорошие дубочки, — согласился Кондратьев, приподымая рукой одну веточку дуба. — И много их там?

— Да хоть вагон грузи!

— И далеко отсюда?

— Сказать — не очень. Гору Очкурку знаете? Так от нее надо ехать влево, — там есть такая ложбина, и вся она поросла кустарником…

— Лукерья Ильинишна, — заговорил Кондратьев, опершись спиной о ящик брички, — как ты думаешь, нехорошо, если на главной трассе не хватает таких дубочков?

— Да кто ж говорит, что хорошо? — согласилась Лукерья Ильинишна. — Сидят там вот такие лупоглазые, как этот Хворостянкин! Им только баб среди степи ловить да знущаться… А нет того, чтобы послать людей и подводы в горы, — сколько там леса!

— Так вот я и говорю: нехорошо, что на трассе не хватает леса, — продолжал Кондратьев. — Я думаю, как бы там все обрадовались, если бы вы со своим обозом подъехали?

Женщины переглянулись, потом посмотрели на брички, на быков.

— Ну, так как, Лукерья Ильинишна? — спросил Кондратьев. — Обрадуем людей?

— Да оно бы и можно было, — сказала Лукерья Ильинишна, — а только как же мы перед Глашей Несмашной? Она нас ждет…

— А чего — с Глашей? Я заеду на машине в «Светлый путь», захвачу и Глашу на трассу.

— Ну, ежели так — поедем: — Лукерья Ильинишна застегнула полушубок, поправила на голове цветастый платок. — Эй, команда! Заворачивай!

Скрипнули ярма, захлопали кнуты, загремели колеса, и обоз, развернувшись потянулся по дороге в ту сторону, где прокладывалась главная лесная полоса.

33

На обширной равнине близ Кубани лежал хутор. Он имел всего одну улицу, разрезанную тремя или четырьмя переулками — узенькие прогоны в степь и к реке. Но какая это была улица! Станешь посредине, посмотришь в ту и в другую сторону — и залюбуешься; и там и здесь степь да степь лежит до горизонта! Дома выстроились двумя рядами и стояли как по линейке: ни плетень, ни ворота, ни там какая-нибудь калитка не выпирали вперед и не ломали строй; кажется, чья-то заботливая рука сперва протянула по степи два шнура, а тогда уже по этим шнурам воздвигались постройки и постепенно вырастал хутор. А какая ширина улицы — проспект да и только. Если бы, скажем, случилось двигаться степью табуну, хоть в десять тысяч коней, и табунщикам вздумалось бы прогнать его через хутор, то вся эта конница прошла бы по улице свободно, даже на рысях.

Между тем Кондратьева, много раз бывавшего в «Светлом пути», привлекала как раз не сама улица, широкая и ровная, а то, что происходило на улице в тот час, когда к правлению подкатил ГАЗ-67, весь в грязи, напоминая собой скаковую лошадь после того, как она, чувствуя шпоры всадника, под дождем и по хлюпкой дороге галопом пронеслась километров десять.

Кондратьев сошел с машины, смотрел, смотрел на хутор и не мог насмотреться. Улица теперь казалась не такой широкой, как обычно, а все произошло оттого, что ее запрудили люди, брички, плуги, тачки. Жители «Светлого пути» вышли из своих домов и взялись за дело: кто работал лопатами, кто кирками, кто подвозил бричками кубанский камень-голыш. Но ничто так не удивило Кондратьева, как то, что посреди улицы и по-над дворами шла самая настоящая пахота: по пять пар быков были запряжены цугом в однолемешные плуги, в те самые высоченные с широкими чепигами плуги, которые легко врезались в землю и оставляли за собой не борозды, а канавки глубиной по колено.

— Николай Петрович, что это они — или зябь возле двора подымают? — поинтересовался Яша.

— А вот мы расспросим хозяйку, — сказал Кондратьев, встречая Глашу Несмашную. — В самом деле, Глаша, что это у вас такое делается?

— Наводим красоту, — ответила Глаша, — обновляемся… Помните, я давала обещание…

Светлые ее глаза смеялись, лицо с белесыми бровями сделалось веселым.

«Все такая же — цветет молодка, — подумал Кондратьев. — А ну, каким станет твое лицо, когда я скажу насчет обоза».

Мимо них вереница быков, звеня туго натянутой цепью и шумно поскрипывая ярмами, тянула плуг, погонычи — девушки и парни-подростки — помахивали кнутами, покрикивали: «Цоб, цоб, цобе, рябый! Цобе, серый!» По свежей, комковатой борозде, ухватившись руками за чепиги, раскорякой шел рослый усатый мужчина; припадая всей грудью на плуг и как бы силясь остановить быков, он усмехался в усы и задорно посматривал своими большими глазами то на Кондратьева, то на Глашу…

— Глаша, — заговорил Кондратьев, провожая взглядом плугатаря, — а на лесопосадках ваши люди тоже такие старательные?

— Там у нас только транспорт и немного людей…

— И как работают?

— По правде сказать, не знаю.

— Тогда поедем со мной, посмотришь своих транспортников…

— Я бы поехала. Но как же так, сразу уезжаете? — Она развела руками, желая показать весь хутор сразу. — Вы хоть посмотрите, что мы тут роем и для чего роем. Вот видите, посреди улицы чернеет пахота, — это будет у нас свой бульвар с аллеей, которая протянется из конца в конец. По-над дворами тоже посадим деревья. Всю середину засадим только кленами, а у дворов — только орешниками… И вы думаете, мы будем брать посадки на Чурсуне? Нет, Лукерья Ильинишна разведала одно место в горах, там растут такие чудные деревца клена и орешника… Наши люди туда еще вчера поехали…

Сидя в машине, Глаша наклонилась к переднему сиденью и говорила Кондратьеву о том, какой красивой и зеленой по весне будет улица «Светлого пути». Кондратьев соглашался, говорил, что и в самом деле «Светлый путь» через какой-нибудь год или два нельзя будет узнать. Потом повернулся к Глаше и сказал:

— Характеру твоему позавидуешь… Всегда ты веселая, а я вот сейчас такое тебе скажу, что ты сразу загрустишь…

— А если не загрущу? — смеясь, перебила Глаша. — Ну, говорите: что там такое страшное?

— Конечно, не страшное… Но вот сегодня по дороге в «Светлый путь» я встретил ваших людей, тех, кто ездил в горы. Обоз был нагружен и теми кленами, и тем орешником, какие должны были украсить и озеленить ваш хутор. Так вот, встретились мы, поговорили по душам, я рассказал Лукерье Ильинишне и ее подругам, что в тот самый момент, когда они направляют свой обоз в хутор, рядом, на трассе, не хватает саженцев и люди сидят без дела. А почему не хватает? Потому что Чурсунский остров далеко, а дорога грязная, ехать можно только подводами, — какая это езда, ты знаешь… Да, так вот, после нашей беседы женщины взяли налыгачи, повернули быков, и обоз «Светлого пути» загремел на трассу…

— Николай Петрович, — сказала Глаша, растерянно мигая глазами, — это же вы их уговорили…

— Кого уговорил? Женщин? Да нет, они сами согласились помочь общему делу.

— Общее-то общее, — грустно проговорила Глаша, — а как же мы? Весь же хутор изрыли…

— А я думаю, что ваши женщины поступили правильно: хутор подождет, а вот лесная полоса ждать не может. — Кондратьев посмотрел на заскучавшую Глашу. — Вот видишь, новость моя и не страшная, а ты уже стала сумрачная… Не печалься, Глаша! Хутор свой ты еще украсишь. Так и людям скажи. Ты же подумай, какую ваш «Светлый путь» оказал неоценимую услугу всему району. И не этим обозом из пяти подвод, а тем, что последует после этого обоза. Вы же нашли новый «лесной питомник», который лежит вот тут, рядом с посадками. Сегодня туда отправим не пять подвод, а сотни… Никифора Васильевича Кнышева повезем… И кому за это люди должны сказать спасибо? Вашему «Светлому пути». А кто стоит во главе «Светлого пути»? Вот эта грустная женщина…

Машина свернула с шоссе и, то минуя встречные подводы, то обгоняя их, ехала по узкой и тряской дороге, которая была изрезана колесами и исписана коваными копытами. Дорога образовалась недавно, ее укатали прямо по жнивью, и лежала она рядом с широкой лентой земли, распаханной тракторами. Лента была длинная, — черным кушаком растянулась она через многие холмы и ложбины, образуя собой наглядную границу землям Родниковской и Усть-Невинской. Никогда еще за всю многолетнюю историю этих станиц не съезжалось сюда столько народу, сколько приехало в эти дни, — по обе стороны будущей трассы раскинулись временные таборы; тут стояли балаганы, брички с навесами, треноги над кострами, бочки с водой; сколько ни смотри вдаль — повсюду, до самого горизонта, маячат все те же брички и люди группами и в одиночку.

34

Все эти дни по грязным и разбитым дорогам на Чурсун и с Чурсуна вереницами тянулись обозы конных и бычьих упряжек. Ни днем, ни ночью не смолкали покрикивания погонычей, скрип ярм, стук колес, шлепанье по грязи копыт. На бричках стояли деревянные ящики и хворостяные корзины; в эти ящики и корзины вместе с чурсунским суглинком кустами усаживались однолетки дуба, ясеня, карагача. Увозили их бережно, лесовод Никифор Васильевич Кнышев строго наказывал возчикам ехать шагом.

— Корешочки, корешочки не повредите! — кричал он им вслед.

В лесу с утра и до позднего вечера шла копка саженцев. Звенели лопаты, разносился глухой стук тяжело нагруженных бричек, говор, цобканье: казалось, люди собрались сюда для того, чтобы с шумом и под веселую руку вырыть и увезти все, что росло на Чурсуне.

Никифор Васильевич Кнышев широким шагом, с видом рачительного хозяина расхаживал по лесу, и под ногами у него шумно потрескивал сушняк. Он мало спал, редко обедал. С тех пор, как вслед за Кондратьевым на Чурсун все чаще и чаще стали приезжать гости с лопатами, Никифор Васильевич изменился так, что даже его жена диву давалась: он как-то подбодрился, стал чище одеваться, а однажды, по совету своего старшего брата, начисто сбрил пышную, с густым серебром бороду, ту самую бороду, которую кохал и растил столько лет; после этого лицо его, скуластое, с крупным, с добрую луковицу, носом заметно помолодело, и в глазах прежде суровых и нелюдимых заиграла веселость.

Прохаживаясь, Никифор Васильевич останавливался то у одной подводы, нагруженной и готовой к отъезду, то у другой, — помогал укладывать, учил, как нужно присыпать землей корни и как лучше делать посадку, чтобы ни один стебель не пропал.

— Обратите особое внимание на такой, казалось бы, пустячный предмет, как вот эти корешки-ниточки, — поучающим тоном говорил Никифор Васильевич. — Они хотя и тоненькие и на вид как будто слабые, а сила в них таится огромная. Даю и вам наказ: сохраните влагу, чтобы корешочки всегда были в мокроватом пушку…

Проводив последнюю подводу, Никифор Васильевич возвращался к себе в дом, зажигал лампу и садился ужинать. Жена, радуясь за мужа, спрашивала:

— Никифор, а сколько деревцов уехало сегодня от нас?

— Тысячи, Настенька, — едут, покидают нас молодые поросли. Ну, то ничего, то все к добру человека.

Домик лесника своим видом напоминал сторожку. Прятался в глубине леса, и ночью, особенно в дождливую осень над его крышей шумели деревья; этот шум Никифор Васильевич полюбил с детства, и ему всегда казалось, что во всякую погоду деревья жмутся друг к другу и о чем-то своем разговаривают.

Ранним утром, как обычно, Никифор Васильевич вышел из своей хаты, постоял у ствола белолистки, прислушался — тихий шум раздавался над островом: то пел свою протяжную и заунывную песню перекат. Что такое? Не гремит колесами Чурсун, не слышно людского говора. Над лесом клубились уже по-зимнему холодные тучи — иссиня-черные гряды, покачиваясь и вздымаясь, тянулись на Ставрополье и где-то там, на полях, оседали. Грачи точечками сидели на верхушках, покачивались и тоже молчали. Никифор Васильевич прошел по острову, — на месте вырытых деревьев повсюду зияли неглубокие воронки, желтели бугорки свежего суглинка; лес, куда ни посмотри, был изрыт лопатами и исписан колесами. С грустью поглядывая на уходящие тучи и на качающихся на ветках грачей, Никифор Васильевич опять прислушивался к воркотанию переката и ничего не мог понять: почему на остров не ехали обозы?

В середине дня, когда лесовод, сбиваясь в догадках, окончательно загрустил, на остров приехал Сергей Тутаринов, не на машине, а на коне, и не один, а с Иваном Атамановым: рядом со своим резвым скакуном он вел на поводу оседланную гнедую кобылицу с подвязанным хвостом.

Конники, сдерживая рвавшихся на рысь лошадей и красиво рисуясь бурками на фоне косматых туч, подъезжали к домику лесовода.

— Никифор Васильевич, — сказал Сергей, соскакивая с коня и здороваясь с лесоводом, — а мы за тобой! На машине сюда не доберешься, так вот Иван Герасимович выручил… Так что готовься в дорогу.

— А что такое случилось? — спросил Никифор Васильевич. — И обозы ко мне не идут? Почему, Сергей Тимофеевич?

— Твой Чурсун пока оставим в покое, — сказал Сергей. — Пусть он, бедняжка, немного оживет; гляди, как его поклевали! А к тебе мы с просьбой Николая Петровича. По соседству с трассой, за горой Очкуркой, найден хороший лесок — готовый питомник. Туда потянулись обозы, уехали автомашины, но Николай Петрович говорит, что без Кнышева копать молодые деревья нельзя… Так что вот лошадь, собирайся и поскачем!

— Да, конечно, Николай Петрович правильно рассудил, — сказал Никифор Васильевич. — В лесном деле требуются знания… А какая там растет порода?

— Разная. Есть даже пихта, — ответил Иван Атаманов и тут же обратился к лесоводу с вопросом: — Деревьями интересуешься, а в седле ездить умеешь? Мы для тебя подседлали резвую кобыленку — понесет!

— Как же ему не уметь! — сказал Сергей. — У него брат знатный коневод. Гордость!

Три всадника взяли путь на Яман-Джалгу. Ехали напрямик, то по жухлой, прибитой дождями стерне, то по ложбинам и кустарникам, зеленеющим сочной и росистой отавой; вот уж где выкупались лошадиные копыта!

Иван Атаманов, развевая бурку и выскакивая вперед, держался в седле не то чтобы просто или привычно, а красиво, даже можно сказать — картинно. По тому, как он поглядывал по сторонам и сбивал на затылок кубанку; по тому, как он собирал в пальцах одной руки поводья, а в другой держал, помахивая, плетку; по тому, как он легко приподымался на стременах и подбадривал вороного коня шпорами, было видно, что верховая езда являлась для него одним лишь наслаждением.

У Сергея, разумеется, не было атамановской посадки, но рысил он тоже легко и конь его бежал весело. Рядом же с Иваном Атамановым лесовод на гнедой резвой кобыле являл собой жалкую картину. Он, бедняга, не ехал, а страдал физически и духовно: то тянул к себе поводья, то сгибался, хватаясь рукой за луку; то стремя ускользало у него из-под ноги, — кобыла, закусив удила, злилась и, как бы желая поскорее избавиться от такого вялого кавалериста, часто срывалась в галоп.

— Эй, лесник! Держись не руками, а ногами! — поучал Иван Атаманов, сдерживая своего горячего коня. Тверже, тверже сиди в седле!

Никифор Васильевич вытирал рукавом полушубка пот на горячем, потемневшем лбу и пристыжено молчал. Когда лошади, выскочив на пригорок, вступили на сырую, глубоко вспаханную землю и пошли шагом — это был первый край будущей лесной полосы, — Никифор Васильевич и Иван Атаманов как бы поменялись ролями: лесовод, увидев людей, сажавших деревца, расцвел, сразу забыл о всех горестях верховой езды, его лицо подобрело и посветлело; конник же, не любивший ехать шагом, понял, что тут не скоро придется пустить коней рысью, оттого заскучал и, грустно поглядывая на веточки, вынул кисет и стал закуривать.

Никифор Васильевич, желая посмотреть, правильно ли сажают молодой лес, упросил Сергея поехать на Яман-Джалгу не через ложбину, а в объезд вдоль лесной полосы. Лошади пошли еще медленнее, лениво тянулись к голым веточкам, всхрапывали, — это окончательно опечалило Ивана Атаманова.

«И надо же такое придумать! — насмешливо размышлял он, докуривая цигарку и пошатываясь в седле. — Беда! Рысью ему ехать трудно, так через это захотелось посмотреть посадку, будем теперь плестись до ночи…»

Как бы желая позлить Ивана Атаманова, лесовод подъезжал к группе женщин, сажавших деревья в готовые лунки, останавливал коня и, устало выгибаясь в седле, спрашивал:

— Откуда саженцы?

— Чурсунские.

— А ну, молодка, покажи корешочки.

Молодая женщина с горячим, разогретым работой лицом недоверчиво покосилась на кавалеристов. Одета она, была в ватник, подвязанный шерстяным платком, на ногах — сапоги в липком черноземе; ладони ее, на которых она приподняла молодой дубок, были испачканы землей.

— А скажи, — строго спросил Кнышев, — какое ответвление на корнях дубочка самое сильное?

— Да кто ж этого не знает? Вот этот пучочек.

— Правильно! А в какую сторону должен лечь этот пучочек?

— Никифор Васильевич, — сказал Сергей, — это похоже на экзамен.

— Ничего, ничего, хочу убедиться, — ответил Кнышев, поворачиваясь в седле. — Отвечай, любезная.

— Самый сильный пучочек должен лечь на юг, — ответила женщина…

— А как надо присыпать почвой?

— Ой, дядя Никифор! — Женщина не удержалась и рассмеялась. — Да вы же нас еще летом всему этому научили… Я у вас на курсах обучалась: разве не помните Марусю Сорокину?

— Видал, Сергей Тимофеевич, — сказал Кнышев, — какие кадры выросли на Чурсуне… Так что Чурсун богат не только лесом…

— Давайте все же ехать, — скучающе-грустно проговорил Иван Атаманов.

Ехали снова шагом и с частыми остановками… И покамест Никифор Васильевич, неловко раскорячивая ноги, слезал с коня и осматривал в одном место только что посаженные деревца, приглядывался к ним со всех сторон, ощупывал стебельки, в другом вымерял глубину свежев разрытых лунок, приготовленных для саженцев; покамест Сергей встречался с бригадирами и председателями колхозов и выслушивал их жалобы на нехватку посадочного материала, — тем временем короткий ноябрьский день завечерел, и всадники приехали на место уже в темноте.

В предгорье светляками маячили огни — костры были разбросаны на поляне; силуэтами выступали то широченная спина бурки или голова в башлыке, то угол кузова или дышло с ярмом… Ночь стояла непроглядная и сырая; те же влажные, разлохмаченные тучи, которые днем плыли и плыли себе на запад, теперь, казалось, остановились и прижались к мокрой и уже холодной земле.

— Эй, чумаки! — крикнул Сергей, подъезжая к первому костру. — Что ж это вы греетесь, а шашлык не жарите?

— Еще барашка не освежевали.

— Жарок приготовляем!

— А у какого огонька греется Николай Петрович?

— Чуток подальше.

— Смотри под ту гору!

— Видишь, пламя озаряет лысую конскую морду.

— Медные бляхи аж блестят.

— Возле Кондратьева все начальство.

— Сергей Тимофеевич, а лесовода привез?

— А как же, приехал.

— Глянь, на коне сидит.

— Да то Иван Атаманов, по посадке вижу.

— А третий.

— А-а! Значит, утром начнем!

Вокруг того костра, который освещал лысую морду лошади, собралось много народу. Кого только тут не было: и бригадиры, и председатели, и шоферы, и ездовые — мужчины, женщины, девушки, парни. Обнимая пламя кольцом, они расположились кто как мог: одни, расстелив полы бурок или шуб, прилегли на бок, придвинув к огню мокрые сапоги — пусть подсыхают; другие приседали на корточки или становились на колени; третьи, главным образом молодежь, стояли гурьбой. Позже всех подошедший сюда Хворостянкин остановился чуть в сторонке, держа на поводу лысого коня, — эта лошадиная морда и была озарена костром.

Николай Петрович, усевшись на седло с кожаной подушкой, находился в центре; он что-то рассказывал; этот рассказ и явился причиной того, что сюда собралось столько народу… Незаметно выступив из темноты, наши всадники остановились, — до них долетел знакомый голос:

— …проходят годы, столетия, и у каждого века есть свои неповторимые приметы. Есть они и у нас. Самой яркой приметой нашего времени является то совершенно новое отношение миллионов людей к труду, которого еще не знала история… К примеру, возьмите нас всех, вот этот весь ночной лагерь, все наши дела — Усть-Невинскую ГЭС, лесные посадки, урожаи, передовых людей, — и посмотрите, чем все это похоже… ну хотя бы на жизнь наших отцов?

Кондратьев посмотрел в темноту и заметил трех всадников. Ему сказали, что приехал лесовод. Пожимая Кнышеву руку, Кондратьев спросил:

— Как по-вашему, Никифор Васильевич, дело начнем с утра?

— А почему его и не начать с утра? — вопросом отвечал Кнышев. — Начнем. На рассвете осмотрю породу леса, ознакомлюсь — и в добрый час.

Нет, видно, не суждено было сбыться словам лесовода. С полуночи, засыпая костры, повалил сырой снег, а к рассвету все вокруг — лесок, горы, берег реки, брички, лошади, быки — было белым-бело. Игнат Савельевич Хворостянкин вылез из-под брички, как медведь из берлоги, болезненно сожмурил глаза, — смотреть было невозможно.

— Вот тебе примета времени! — бурчал он, протирая заслезившиеся глаза. — Сумей ее, чертяку, распознать… Руководитель думает, планует одно, а погода — она никаких тебе решений не знает и ворочает в свою сторону… Эх, приметы, приметы!

Через час обозы, гремя пустыми бричками по мерзлой дороге, тронулись в обратный путь.

35

Следом за снегом пришли морозы с ветрами. Берега реки затянулись в хрупкие пояски, обмелевшая вода неторопливо уносила островки крупчатой кашицы льда. Снег, теперь уже сухой и колкий, заметал ложбины; в степи, там, где еще вчера сажали молодой лес, гуляла вьюга, закрывала озябшие веточки саженцев, как бы желая потеплее упрятать их в свою белую шубу, все теперь видели, что зима не на шутку улеглась в верховьях Кубани.

В станицах приход ее был встречей, как всегда, радушно. Улицы были людные. Игрались свадьбы, — не было такого воскресенья, чтобы через площадь вихрем не пролетали свадебные поезда из трех-четырех саней в резвой конной упряжке. Обычно на передних санях, как раз над головами жениха и невесты, трепетало знамя, а лошади были в таком разноцветном убранстве, что диву даешься: вся сбруя в самодельных бумажных цветах, а в гривах, как в косах, в шесть рядов заплетены ленты; песни, пляски под гармонь не умолкали до вечера. А вечером к родителям жениха степенно сходились гости, несли буханки хлеба в рушниках, и какой-нибудь усатый дядько, полевод или бригадир, проработавший со своей женой в колхозе добрых двадцать лет, подавал хозяину перевязанную рушником буханку и говорил басом:

— Люди добрые! Вот вам мое и моей жены заявление — прошу принять нас в колхоз. За нашу характеристику не беспокойтесь: мы люди старательные, работящие.

Под веселый смех раздавались выкрики:

— Принять единогласно!

— Пишите в протокол!

— Пусть они сперва устав нашей жизни изучат!

— Мы этот устав на практике знаем!

— Принять, какой разговор!

Затем усатого дядьку и его жену сажают к столу, уже уставленному всяким съестным добром.

С приходом зимы широкой и хорошо утоптанной лежала снежная дорога в станичный клуб; сегодня тут кино или лекция, завтра спектакль с танцами или собрание; не было такого вечера, чтобы в клубе не толпился народ.

Все это, разумеется, было явлением обычным — и свадьбы, и кинокартины, и лекции, и собрания повторялись из года в год. Однако нынешняя зима вместе с первым снегом принесла в станицы новшество: были установлены «электрические дни», популярность которых росла все больше и больше. У одних, как, например, устьневинцев, таким «электрическим днем» был понедельник, у других, как у яманджалгинцев, — среда и т. д. В эти дни, один раз в неделю, проходили занятия технических курсов. В каждой станице к ним готовились. Накануне в том классе школы, где собирались курсанты, мылись полы, в патроны завинчивали стосвечовые лампы. Приезда инженера Грачева поджидали с утра. Он же обычно появлялся у крайней улицы на своем сером коне перед вечером, и станичная детвора гурьбой провожала его до школы.

В класс, освещенный двумя лампами, пропускали только курсантов по списку; они усаживались за парты, раскладывали тетради, книги, вынимали карандаши, — движения их рук, задумчивый взгляд, весь их сосредоточенный вид говорил о многом. Те же, кто не числились в списках и приходили сюда из любопытства, вынуждены были оставаться в коридоре и оттуда в открытую дверь слушать лекцию Грачева. Большей частью это были старики. В коридоре они чувствовали себя свободно — можно было, распахнув полы тулупа, присесть к стенке или на подоконник и покурить и перекинуться словами по поводу услышанного. Однако живое и детальное обсуждение очередного занятия старики начинали уже по пути к дому.

— Эх, научность, научность! И где ж ты была в ту пору, когда я был молодым?

— А у меня, сват, и зараз есть к тому тяга.

— Да тяга-то, она есть и у меня, да сил уже нету. Это как один старик, совсем уже древний, решил жениться… Так вот тяга у него тоже вроде б то и была…

— Да брось ты про ту женитьбу…

— Слыхали! Ты лучше скажи, какие это он бублики мелом рисовал?

— То, Аким Иванович, не бублики, а кольца.

— Хоть и кольца, а к чему они?

— Такое сцепление… Цепь видал?

— А я так понимаю: выговорить чего-то Грачев не смог, — так взял для наглядности и нарисовал.

— Чудак, Савелий Кузьмич! Те кольца показывали, как электричество идет… Оно ж невидимое, а нарисовать его все же можно.

— Ишь ты, какая штука!

— Сват, а скажи на милость: ежели всю нашу жизнь, к примеру, перестроить на электрический лад, и чтобы люди — стало быть, все мы — никакой тяжести не подымали, и за них все машина делала…

— Что ж тут отвечать? К тому идем.

— Да я вижу, что идем, а что будет, когда придем?

— Будет облегчение, известно.

— Ну, сказать, как же без быков?

— И чего ты за чертей рогатых цепляешься — не надоели они тебе?

— Есть у меня внук, на шофера учится. Собой еще молодой, но до чего по технике идет здорово! Поговори с ним — это же какая жизнь у него ожидается!

В Усть-Невинской таких любопытных тоже было много, и среди них постоянно находился, в валенках и в шубе с огромным воротником, Тимофей Ильич Тутаринов. Он, не в пример своим одногодкам, входил в класс смело, запросто разговаривал с Виктором Грачевым, даже спрашивал у него, скажем, о том: вовремя ли приезжают хуторяне, нет ли опаздывающих, кто из устьневинцев не посещает занятия, — словом, старик чувствовал себя не гостем, а хозяином, и не без причины.

Дело в том, что с той поры, как, по приглашению Кондратьева, Тимофей Ильич побывал на собрании в Рощенской, он считал себя активистом райкома партии. Оно так и было, но старик, сказать правду, слишком преувеличивал этот факт. Поэтому и вид у него был постоянно сосредоточенный, и глаза не в меру задумчивы, и седые усы с застаревшим налетом табачной желтизны подрезаны уж очень аккуратно. В эти дни старик почти не бывал дома — все расхаживал по станице, появлялся на фермах не только своего, но и соседнего колхоза; носил в нагрудном кармане записную книжку, ко всему присматривался, первым являлся на всякое собрание или заседание.

— Меня в те активисты записал сам товарищ Кондратьев, — хвастался он, встречаясь с такими же стариками, как и сам. — «У тебя, говорит, Тимофей Ильич, глаз верный, и раз ты теперь имеешь от всей нашей партии такое великое доверие, то во всякую жизнь станицы должон вникать по-партийному и за всеми станичными порядками присматривать…»

Старики слушали его, затаив дыхание, с огоньком зависти во взглядах, и Тимофей Ильич, замечая это, с еще большей гордостью продолжал:

— Хочу вам малость пояснить. Допустим так. Во всяком деле есть разные активисты. Сказать, активист стансовета, или колхоза, или там кооперации — тоже, конечно, важно. Но у меня активность совсем иная: я в доверии всей нашей родной Коммунистической партии… Вот как!

Старики с минуту молчали.

— А скажи, Тимофей Ильич, в партию ты поступить можешь? — спросил Игнатий Каргин.

— А почему ж и не могу? — отвечал вопросом Тимофей Ильич. — Для партии я подхожу по всем статьям, только надо мне малость подучиться, заиметь кругозор.

— Само собой, — задумчиво проговорил дед Евсей.

Обычно в тот момент, когда Тимофей Ильич появлялся в школе, ему хотелось, чтобы курсанты, а особенно молодежь, замечали его присутствие. С этой целью он садился за парту — его сухая, костлявая фигура горбилась — и говорил:

— Посижу с вами, пока Грачева нету. Хотя пришел сюда только посмотреть, все ли у вас тут в порядке, а посидеть за партой всякому охота…

— Тимофей Ильич, а мы думали, что вы тоже решили подучиться?

— А я уже грамотный, — с достоинством отвечал старик, посматривая вокруг ласковыми глазами. — Николай Петрович, товарищ Кондратьев, просил посещать, как бы от райкома.

— А вы член партии?

— Да разве в этом дело, член я или не член? — с обидой в голосе спросил Тимофей Ильич. — Ты не на членство мое смотри, а на деятельность… Я свою партийность, парень, на деле доказываю. Недавно я был в кабинете товарища Кондратьева. Пригласил на совет. Поговорил о всяких делах… «Вы, говорит, Тимофей Ильич, бывайте на электрических курсах, — может, потребуется какая помощь или дельный совет…» Вот в чем, сынок, моя партийность…

— Тимофей Ильич, — заговорил Стефан Петрович Рагулин, подсаживаясь к старику, — был бы ты председателем или бригадиром, заставили бы и тебя изучать эту науку…

— Да разве я против? — Тимофей Ильич развел руками. — Меня тоже можно заставить по партийной линии, но годы мои для этого не подходят. — Тимофей Ильич наклонился к Рагулину и негромко спросил: — А тебе тяжеловато? Побаливает голова?

Поглаживая бородку и, как всегда, хитровато усмехаясь, Рагулин хотел что-то сказать, но на пороге появился Виктор Грачев. В руках у него был пухлый портфель, а голова так завязана башлыком, что виднелись один посиневший нос да обледенелые брови. Он со всеми поздоровался, а Тимофею Ильичу подал руку и сказал:

— Спасибо, Тимофей Ильич, что вы нас навещаете, но у меня и сегодня никаких жалоб нету, все идет нормально… Вот только озяб на коне!

Он разделся, вынул из портфеля кипу книг, тетрадей, палочку мела, и занятия начались.

В этот вечер Тимофей Ильич, отстав от стариков, шел домой вместе с Рагулиным. Всю дорогу говорили о том о сем. У калитки тутариновского двора, когда надо было расставаться, Рагулин остановился и сказал:

— Ты, Тимофей Ильич, интересуешься: тяжело ли мне? Одному тебе могу сознаться — ты, знаю, не осудишь — тяжело, и еще как тяжело! Пожаловаться я никому не могу: стыдно…

— А то как же! Человек ты видный.

— Оно бы и ничего: на словах, когда слушаешь Грачева, веришь, все понятно… Когда же коснется дело всяких там вычислений и все это делается не цифрами, а буквами, — беда.

— Ты погляди, какая штуковина — буквами!

— Никите Мальцеву легко: молодой, в семилетке учился… А меня же в молодости батько не учил, не думал, что его сын Стефан доживет до такой жизни. Эх, трудно!

— И как же ты обходишься? — участливо спрашивал Тимофей Ильич.

— Выручает Прохор… Он же по электричеству спец.

— Да, Прохор — башка!.. Покурим напоследок? Держи кисет…

Они закурили молча. Ночь плыла темная и сырая. Из-за Кубани веяло морозной свежестью, холодными капельками липли к лицу снежинки; клочковатые тучи низко-низко повисли над станицей.

36

За Верблюд-горой скрылось солнце, и тогда белое-белое подножие заискрилось и сделалось багрово-сизым, — в небе, в окнах станичных домов, на заснеженных крышах еще долго пламенело зарево заката.

Через знакомую нам площадь Усть-Невинской неторопливо проходил Прохор Афанасьевич Ненашев в коротком полушубке, подтянутом монтерским, в ладонь шириной, поясом, на котором висели крючки и пряжки. Сбивая на затылок заячью капелюху и прикладывая ладонь к глазам, он поглядывал то на столбы в тонкой ледяной корке, то на провода, запушенные не белым, а розовым инеем, — на нем играл ярко-красный отблеск спрятавшегося за гору солнца.

Гарцуя на низкорослом коне, к Прохору подъехал Алексей Артамашов.

— Прохор Афанасьевич! — крикнул он, как обычно рисуясь в седле. — Далеко путь держишь?

— К Рагулину поспешаю.

— А что там такое? Может, угощение?

— Разве ты не знаешь, я ему помогаю по электрической части. Надо подсоблять. — Прохор сунул руку за полушубок на груди и вынул сложенную вдвое зеленую брошюру. — Вчера был в Рощенской, зашел в магазин и вот нужную книжку купил. Погляди, какое важное название: «Электромонтер электрических станций и подстанций». Сурьезная книга, с чертежами.

— Неужели Рагулин собирается стать монтером? — удивился Артамашов, поворачиваясь в седле так, что поскрипывала кожаная подушка.

— Не собирается, верно, — сказал Прохор. — Ему, как и тебе и всем курсантам, надо изучить всего только электрический минимум. А мне же, ты, Алексей Степанович, сам понимаешь, требуется знать поболее… Вот я и обзавожусь надежной литературой. И тебе, как ты тоже изучаешь электричество, скажу: то, что инженер по понедельникам рассказывает, слушай в оба уха, а потом еще и в книжки заглядывай, — тогда техника войдет в тебя и уже обратно не выйдет… Сказать, по крови она разойдется. Вот как! А ты куда это на коне?

— Савва к себе пригласил, — с улыбкой на смуглом, чисто выбритом лице ответил Артамашов. — И ты думаешь, по какому делу? Не слыхал? Да неужели не слыхал? Награду от правительства за урожай получил Алексей Артамашов. Вот какая новость!

— Золотую Звезду?

— Малость не дотянул.

— Орден Ленина?

— Бери еще немного ниже. «Знак Почета».

— Маловато, — посочувствовал Прохор. — Обещал же Рагулина догнать. А все-таки здорово! Поздравляю, Алексей Степанович!

— Поздравить, безусловно, можно, но это еще не мой предел. — Артамашов натянул поводья. — Это же только первый год. А вот в нынешнем году я Рагулину докажу.

Возле станичного Совета Алексей спешился, привязал у старенькой, искусанной коновязи свою лошадь и, поправляя на ходу кубанку, живо поднялся на крыльцо. В другое время он прошел бы проворно, ни на кого не глядя, прямо в кабинет Остроухова. Теперь же невольно уменьшил шаг, — радость была еще так свежа, а в груди то возникал сердце сжимающий холодок, то разливалась сладостная теплота…

Почему же Алексей не смог своей привычной походкой пройти в кабинет? Почему же он так неожиданно уменьшил шаг? Надо сказать правду: всему виной тут была маленькая человеческая слабость — желание вызвать у своих знакомых и улыбку на лицах, и удивление, и даже зависть…

Дело в том, что в передней, сильно прокуренной комнате, где обычно коротают время посыльные и встречаются за разговорами те, кому некуда торопиться, стояли, о чем-то оживленно беседуя, человек десять казаков. При виде их Алексей инстинктивно выпрямился и стал еще стройнее; через всю комнату нарочно прошел медленно, даже два раза кашлянул, — так ему хотелось обратить на себя внимание! Ему виделась заманчивая картина: его окликают, а потом все сразу обнимают, пожимают руки и поздравляют. Ему даже слышались такие восклицания:

— А! Алексей Степанович! Гордость Усть-Невинской!

— Добился своего!

— У него слова не расходятся с делом!

— Хоть еще и не Герой, а уже близок к тому!

— Рагулина он непременно догонит!

А за что такая ему награда?

— Да за пшеницу.

— Поработал, Алексей Степанович, вот тебе и почет!

— И народ тебя благодарит!»

Однако казаки, смеясь и не прерывая беседу, даже не взглянули на Алексея. «И понятно почему, — думал Алексей, отворяя дверь и входя к Остроухову. — Уже вечер, в комнате темновато, сумрачно — вот и трудно заметить…»

— Алексей Степанович, — сказал Савва, устало подымаясь из-за стола и протягивая руку, — от лица всей Усть-Невинской горячо поздравляю с правительственной наградой. На правильную дорогу выходишь, Алексей. Честно взялся за труд, а это великая сила! Ну, садись, расскажи, как живешь?

— Спасибо, Савва Нестерович, за теплые слова, — Алексей сел к столу, снял кубанку. — Живется, Савва, не знаю, как кому, а мне хорошо. Ты говоришь, стал я на правильную дорогу. А я другое думаю. Мне сдается, что я себя будто бы почистил, сказать — в душе своей порядок навел, и вот то, что я радуюсь… как бы тебе понятнее… Нет, не могу я выразить. — Он снял кубанку и, сжимая ее в кулаке, сказал: — Понимаешь, взгляд на жизнь у меня стал другой…

— Ты что-то задержался… Я уже тебя давно поджидаю.

— И вот — задержался, — живо отвечал Алексей. — А почему? Раньше бы не задержался, а теперь задерживаюсь… И это потому, что другой стал Алексей. Вот его все и замечают и останавливают. Еду я на коне по станице, и все, кто встречается, приветствуют, расспрашивают, вопросы задают… А разве я раньше на коне по станице не ездил? Ездил. И на тачанке ездил. Так почему же меня тогда никто не останавливал и ни о чем не расспрашивал? А потому, что не тот был Алексей. Вот и Прохора Ненашева встретил — с трудом разошлись. Разговору хватило бы на всю ночь. Там еще повстречался мне Тимофей Ильич. Старик так обрадовался, что не утерпел, веришь, обнял меня, как сына, а по щекам у него слезы… Вот оно какой нынче Алексей Артамашов.

— Все это хорошо, — согласился Савва, и его большие глаза сделались задумчивыми. — Я позвал тебя, Алексей, по важному делу. Хочу спросить…

— Спрашивай.

— Как у тебя «электрический день»?

— Ничего, учусь.

— Отстаешь?

— Стараюсь, но трудновато. Туповат я на технику.

— Да, трудновато, — повторил Савва, и по задумчивому взгляду было видно, что в уме у него таилась какая-то важная мысль. — А как ты смотришь, Алексей Степанович, если бы вернуться тебе к прежней работе?

— Председателем? — Алексей снова смял в кулаке кубанку, и мускул на его смуглом лице дрогнул. — Так сразу?

— Конечно, не сразу. — Савва поднялся, отошел от стола. — От тебя ничего не утаю. Не так давно я был у Кондратьева. Разговаривали о всяких делах, о людях… Между прочим, Николай Петрович о тебе спрашивал.

— Значит, не забыл?

— Спрашивал меня: «Как, говорит, по-твоему, если мы пошлем Артамашова на годичные курсы председателей колхоза?»

— И ты что же?

— Промолчал, не знал, что ответить.

— А еще что говорил Кондратьев?

— Попросил побеседовать с тобой и узнать, что ты об этом думаешь. И вот я тебя прошу: говори определенно, а я скоро поеду на районную партийную конференцию и доложу Кондратьеву.

— После курсов возвращаться в свой колхоз?

— То дело будущего. Ты отвечай на мой вопрос: учиться хочешь?

— Да это… чего ж тут… хочу, конечно.

— Вот ты говорил, что появился новый Артамашов. — Савва подошел к Алексею, похлопал по плечу. — А скажи: тот, старый Артамашов, случаем, заново не оживет в тебе? Запомни: и твоя и наша задача — старого Артамашова похоронить навечно, а нового послать учиться…

— А! Друзья-приятели! О чем беседа?

С этими словами в кабинете появился Никита Мальцев, — молодое его лицо раскраснелось на морозе, пепельные усы при ярком свете были золотистыми.

— Савва, я заехал за тобой, — сказал он, здороваясь с Алексеем. — Мои сани у подъезда. Поедем, а то уже поздно.

— А куда это вы? — спросил Алексей у Саввы.

— Да тут недалеко, по делу. — И Савва начал одеваться. — Значит, так, Алексей: будем считать, что мы договорились?

Савва и Никита уселись в сани и умчались, только искорки из-под копыт коней упали на снег. «И куда они так поспешили?» — глядя вслед саням, подумал Алексей Артамашов.

Он неторопливо подошел к коновязи, отвязал повод и долго стоял, задумавшись и положив руку на подушку седла. Его конь скучающе косил зеленоватые яблоки глаз, блестевших на свете электрической лампы, и поворачивал голову, и вздыхал, и ловил упругими губами то полу шубы, то колено хозяина, как бы говоря: «Не дразни. Если отвязал повод и протянул руку к седлу, то садись…» А Алексею Артамашову не хотелось садиться в седло, и если бы конь смог попять, о чем в эту минуту думал его хозяин, то стоял бы покорно и смирно.

«Так, так… Значит, мною уже интересуется Кондратьев, это же очень здорово, — размышлял Алексей. — Партия меня наказала, и партия опять желает сделать из меня человека… Желают вернуть на прежнюю работу. Э, теперь бы иначе руководил, — хватит, нынче я ученый… А все же лучше мне быть бы бригадиром: дело и живое, и ощутимое. Поработал, приложил руки — и результат налицо. Вот я уже и отмечен наградой, а там еще постараюсь и более возвеличусь. Люди меня поздравляют, старик Тутаринов, тот самый Тутаринов, кто съедал меня глазами на том собрании, теперь обнял и прослезился. А почему? Трудом я себя перед ними возвеличил, оправдал… И Рагулин тоже должен поздравить. А как же! Такое событие! Были мы когда-то врагами, а нынче пора становиться друзьями…»

Глядя через седло затуманенными глазами, Алексей понимал, что еще ни разу в своей жизни он не испытывал такого волнующего чувства: поэтому все, что его окружало и на что он смотрел, — и чистое, по-зимнему звездное небо, и темный силуэт Верблюд-горы, и огни в станице — казалось ему необыкновенно красивым. Много-много раз он видел звездную зимнюю ночь, а вот такой, как сегодня, еще не было; много-много раз ночью смотрел на Верблюд-гору, на тень от нее, а вот такого дивного очерка горы, кажется, еще не видел; много-много раз любовался переливами огней на площади, а вот в эту ночь Усть-Невинская светилась и ярче и радостнее. «Старого Артамашова надо похоронить навечно, — думал Алексей, а фонари перед глазами подпрыгивали, расплывались, и вся площадь заливалась светом. — Надо побывать у Стефана Петровича Рагулина… Пусть старина пожмет руку и поздравит…»

Он в один миг очутился в седле. Конь, уловив настроение своего седока, с места пустился галопом, — взлетели к небу комья снега, а по станице полетели четкие выстуки копыт…

У ворот Рагулина Алексей соскочил с седла, отворил калитку и завел во двор горячего, тяжело дышащего коня. В доме Рагулина горел свет. «Значит, еще не спит, — подумал Алексей. — Наверное, газеты читает…»Ну вот мы и посидим вдвоем…»

Оставив коня у ворот, Алексей прошел по расчищенной дорожке в палисадник и заглянул в окно — заглянул и не знал, что ему делать, уходить или оставаться. За столом, недалеко от окна, сидели: сам хозяин дома в белой нательной рубашке, Савва Остроухов, Никита Мальцев, Иван Атаманов и Прохор Ненашев в очках и с книгой в руках. Перед каждым из них лежали тетради, книги, карандаши.

«Так вот они где, — подумал Алексей. — По всему видно — «электрический день» наверстывают, подучиваются. А мне, черти полосатые, не сказали… Хитро делается».

Уходить ему не хотелось. Он стал спиной к стенке, так, что правое ухо почти касалось чуточку приоткрытой форточки, прислушался.

— Далее можете не записывать, — заговорил Прохор, — это я вам от себя поясню для понятливости… Значит, в этом аппарате имеется такой стакан, который мягко, совсем как вот пальцами, берет у коровы сиську и начинает ее выдаивать. От нажима, стало быть, молоко сюрчит в тот стакан, а из него по такой трубочке течет в доильное ведро… Все очень просто… Но какую тут роль имеет электричество — вот это прошу записать. Известно, что электромашинную дойку коров производят трехтактным доильным агрегатом, — Прохор поправил очки, посмотрел в книжку и продолжал, — агрегатом, состоящим из вакуум-насоса и вакуум-баллона. Какие нужно знать расчеты? Во-первых, надо нам знать, что потребная мощность электродвигателя для вакуум-насоса всего два с половиной киловатта. Во-вторых, расход электроэнергии на одну дойку одной коровы составит шестьдесят или восемьдесят ватт-часов. Если все это вместе суммировать, то получится: на одну корову в год потребуется электроэнергии всего около пятидесяти киловатт-часов… Записали?

Алексей отошел от окна, постоял среди двора, раздумывая, входить ли ему или не входить в дом; потом решительно пошел к коню, вскочил в седло и ускакал по притихшей улице.

37

На площади Родниковской, в глубине просторного двора, стоит каменное здание школы. Даже в самые холодные зимние вечера, ну хотя бы в такие, как сегодня, высокие окна залиты светом. Окна смотрят на юг, а перед ними в пышном инее, как в цвету, возвышаются лапчатые деревья; кажется, встряхни ствол — и метелью посыплются на землю бело-розовые лепестки… Но сад стоит спокойно — на снегу не лежат лепестки, а отчетливой тенью печатается рябчатое сплетение веток и веточек. Станичники, проходя мимо школы, знают: за окнами — большой класс, и оттого льется на снег свет, что в этот вечер здесь проходит очередное занятие электрических курсов.

Парты стояли тремя рядами, слушатели — мужчины, женщины, молодежь — сидели тесно; лишь одно место на низенькой парте возле дверей было свободно: это Игнат Савельевич Хворостянкин и на этот раз опоздал. В классе тишина, слышались то шелест перелистываемой книги, то скрип парты, то тяжелый вздох. Виктор Грачев излагал тему урока; говорил спокойно, иногда делал паузу, — видимо, ему хотелось подобрать нужные и точные слова; он и подходил к доске, чертил линии, желая этим пояснить свою мысль, и снова останавливался у стола, — тогда взгляд его задерживался на знакомых лицах.

Вот в среднем ряду на одной парте уместились трое: председатель колхоза «Власть Советов» Иван Герасимович Родионов, мужчина грузный, с красивыми усами, — опершись щекой на руку, он слушает так внимательно, что усатый его рот чуточку приоткрылся; рядом с ним наш старый знакомый Никита Никитич Андриянов, в праздничном костюме, с лоснящейся лысиной, — взгляд слезливых глаз обращен к доске, на которой белели какие-то линии; его сосед, животновод колхоза «Волна революции» Матвей Кириллович Сотник, с густыми, нависшими над глубокими глазницами бровями, что-то мучительно записывал в тетрадку.

В крайнем от стенки ряду одни женщины. Среди них с белой шалью на плечах Варвара Сергеевна Аршинцева, Настенька Вирцева с замысловатой прической на красивой маленькой голове, Глаша Несмашная, приехавшая с хутора в теплой стеганке и в платке, сползающем ей на плечи. В слабо освещенном углу сидел чубатый паренек, а по бокам у него девушки с беззаботными лицами; они слушали Виктора, и то одна, то другая тянулась к уху чубатого парня — видимо, хотели ему шепотом что-то сказать, а он злился…

Занятия подходили к концу, когда Игнат Савельевич Хворостянкин, воровато приоткрыв дверь, уселся на своем месте. В этот момент Виктор Грачев, вытирая о тряпку сильно испачканные мелом пальцы, в последний раз отошел от доски и сказал:

— А теперь подведем итоги. Что мы сделали сегодня и что мы узнали? Во-первых, повторили прошлый урок и уяснили, что всякая сельская электростанция состоит из силовой части, будь то тепловой или гидравлической, электрического генератора и распределительного устройства. Мы изучили такие распределительные устройства, посредством которых производится все управление электрической частью станции. — Виктор посмотрел на Хворостянкина, увидел его большую, низко склоненную голову и продолжал: — Предметом же нашего сегодняшнего занятия была тема: «Измерительные приборы». Кто еще не успел записать, советую это сделать теперь… Этот мой совет особенно относится к Игнату Савельевичу Хворостянкину.

По классу ветерком прошумел смех. Послышались голоса:

— Он и без записей все знает.

— Если бы не знал, так не опаздывал.

— Ему Нецветова поможет.

— А, по-моему, чего опаздывать? Будто нынче никаких заседаний нету.

— У кого их нету, а у Игната Савельевича они завсегда есть.

— Тогда дело другое.

— Тихо, тихо! — Виктор приподнял руку. — Так какие ж нам нужны измерительные приборы? Во-первых, нужен прибор для измерения силы электрического тока. Здесь применяется… Кто мне подскажет? Варвара Сергеевна, вы хотите сказать?

— Для измерения силы электрического тока, — волнуясь, негромким, охрипшим голосом заговорила Аршинцева, — применяется амперметр.

— Правильно. Садитесь. — Виктор снова покосился на Хворостянкина: тот лег широкой грудью на парту, что-то с трудом записывал, по лбу у него катились, поблескивая на свету, крупные капли пота. «Вот кому жарко», — подумал Грачев и обратился к слушателям. — Во-вторых, нам нужны приборы для измерения напряжения электрического тока.

— Я скажу!

— Прошу, товарищ Родионов.

— Для измерения напряжения электрического тока, — поглаживая усы, баском заговорил Родионов, — применяется вольтметр.

— А как по-вашему, Игнат Савельевич? — спросил Грачев, теперь уже не в силах скрыть насмешливую улыбку.

— Точно так и по-моему! — ответил Хворостянкин, смахнув рукавом капельки со лба.

Снова смех в классе.

— Хорошо, пойдемте дальше. — Виктор посмотрел в темный угол, на чубатого парня и на его соседок. — В-третьих, нам нужны приборы для измерения мощности электрического тока. Из беседы мы узнали, что мощность в цепи постоянного тока равна произведению силы тока на напряжение, а поэтому ее можно определить по показаниям амперметра и вольтметра. И еще нам нужен прибор для измерения количества израсходованной энергии. Допустим, что в течение месяца в колхозе «Красный кавалерист» работали механические кузницы, электродойки, пилорама… Как же нам узнать, какое количество электрической энергии мы израсходовали?

Почти все курсанты подняли руки.

— Могу я ответить! — послышался слабый голос Хворостянкина. — Такой приборчик уже висит у меня в доме.

— А как же он называется?

— Называется просто — учетчик.

— Это у тебя в конторе учетчики!

— Счетчик!

— А какие счетчики бывают?

— Тише! — Грачев постучал по столу. — Кто еще не успел записать? Все записали? И Игнат Савельевич? Хорошо… Тогда советую до следующего нашего занятия повнимательнее прочитать книжку Златковского и Шустова, — она у вас есть…

После занятия, выходя из школы, Игнат Савельевич Хворостянкин взял Виктора Грачева под руку и угостил папиросой.

— Виктор Игнатьевич, — заговорил Хворостянкин, когда они вышли за ворота, — на эту ночь прошу ко мне, буду очень и очень рад. Жене дано задание — изготовиться и быть на часах. По этой домашней причине я малость припозднился… Но записи успел сделать, это я смог.

— А мне все равно, у кого ночевать, — с грустью в голосе ответил Виктор. — С помощью моего друга я уже привык к такой скитальческой жизни, и, вы знаете, кажется, она мне на пользу. А далеко ваш дом?

— Не очень. Через три переулка, на четвертом. — Игнат Савельевич с таким старанием топтал мерзлый снег, что под подошвами его больших сапог сухо потрескивал мороз. — Виктор Игнатьевич, прошу тебя по-товарищески… Ты хотя человек беспартийный, но меня ты поймешь…

— А в чем дело?

— Да, понимаешь, прошу тебя — ты меня не очень спрашивай на людях: человек я стеснительный, и тут еще, понимаешь, как руководителю, необходима настоящая авторитетность, — это же всякому понятно.

— А мне непонятно, — чистосердечно признался Виктор. — Если я вас не буду спрашивать, то как же я смогу дать оценку вашим знаниям?

— Да ты спрашивай, не давай мне никакой пощады, только не на людях, а так, со мной один на один. На людях, понимаешь, лучше обойти… — Хворостянкин приостановился. — А вот и мой домишко. Прошу в калитку… Сядем за стол и я тебе все поясню, так сказать, с нужных позиций… Антонина Федоровна, открывай!

Прерванный у калитки разговор не возобновлялся. Игнат Савельевич угощал гостя настойкой, приглашал закусить жареной в сметане курятиной; сам и пил и ел охотно, поглаживая замасленные усы, и рассказывал о погоде, о значении снегозадержания, о зимовке скота, об охоте на волков.

— Да, Виктор Игнатьевич, если присмотреться, — сказал он, — то можно заметить — жизнь у председателя хлопотная… Сколько разных беспокойств, нервы трещат! А тут еще, как на грех, не везет мне с партийным руководством. Изберем одного секретаря партбюро, только привыкнет к делам, поймет и уяснит мою хозяйственную линию, тут бы только и работать дружно, — ан нет! Забирают, переводят. Так случилось и с Татьяной Нецветовой.

— А что с ней? — спросил Виктор.

— Да разве ты не слыхал? А-а! Да, я и забыл: ты беспартийный! Ну, ничего, я тебе поведаю, тут никакого секрета нету! Позавчера на районной партийной конференции Татьяну Николаевну избрали секретарем райкома.

— А Кондратьев? — удивился Грачев.

— Да нет же, не первым, — Хворостянкин даже сочувственно покачал головой, — и не вторым, а просто секретарем. Наш второй секретарь Петр Петрович Кучеренко уехал учиться — умнейшая была голова! Так теперь вторым избран Алдахин Павел Степанович; был он до этого просто секретарем, а на его место утвердили Нецветову… Эх, беда! Всем радость, а Хворостянкину опять горе.

— Игнат, — вмешалась в разговор Антонина Федоровна, — а давно ли ты проклинал Татьяну Николаевну — она тебе жизни спокойной не давала! Разве забыл?

— Помню, помню… А потом она мою линию все же уяснила.

— А может, не она твою, а ты ее линию уяснил? — спросила жена.

Хворостянкин тяжело вздохнул:

— То все одно… А теперь она секретарь райкома, тоже надо понимать!

— Ох, смотри, будет она тебя еще гонять, попомни мое слово. — Поглядывая на Виктора, Антонина Федоровна добавила: — Теперь она и совсем жизни тебе не даст.

— Тоня, а ты в это дело не вмешивайся. Побеспокойся насчет чайку. — Хворостянкин наклонился к столу. — Виктор Игнатьевич, вот к этой славной куриной ножке присовокупи огурчик — не пожалеешь!

38

Поднявшись из-за стола, Хворостянкин сказал жене, что гость за день намаялся, пора ему и на отдых. Антонина Федоровна проводила Виктора в соседнюю комнату, где постель была уже готова, и, пожелав спокойной ночи, вышла.

«Вот тут я один полежу пораздумаю. Что-то неспокойная стала у меня голова», — размышлял Виктор, снимая пиджак и вешая его на спинку стула.

Не успел Виктор раздеться и подлезть под толстое прохладное одеяло, как вошел хозяин дома, уже в одной нательной рубашке и с расстегнутым на брюках поясом. Поставив поближе к кровати стул, он уселся, положил на колени широкие ладони, — на суставах пальцев пучками росли рыжеватые волосы.

— Так я, Виктор Игнатьевич, не досказал свою мысль, — начал он, рассматривая свои пальцы, — а досказать должен. Да, так в чем же моя главная мысль? — сам себя спросил Хворостянкин и выжидающе посмотрел на Виктора. — Всякая учеба, если на нее смотреть с определенных позиций, дело, конечно, хорошее, нужное. Но притом же, если вдуматься, то зачем вся эта электрическая премудрость хлеборобу, одним словом, тому человеку, каковой знает свое дело — растит хлеб? Я понимаю так…

— Да что же тут понимать? — перебил Виктор. — Хлебороб-то другой стал — вот и весь ответ.

— Погоди… Это еще не факт… Техника растет — верно, и учеба идет людям на пользу, а особенно тем, кому поручено ведать электричеством, по столбам лазить… Ну, а мне, как руководителю, от которого требуется идейность, скажи — мне для чего забивать голову электричеством? Разве у председателя других дел или забот нету? Есть, и немало! И разве в том моя сила! Мне надо знать то, как провести заседание правления, как с народом поговорить, там речь или какой доклад произнести, или как дать верное направление тому или иному вопросу… Вот в чем сила председателя колхоза… Без беленьких чашечек он обойдется, а вот без твердости в руководстве, без того, чтобы давать направление основной линии…

— Вот уж с этим я несогласен, — не выдержал Виктор. — Какой же это руководитель, если он технически слепой…

— Нет, дорогой товарищ, ежели председатель не умеет возглавить массы, то ни ампельметры, ни вольтельметры ему не помогут. Ему подавай политическую подкованность…

— Тогда я не понимаю, — глядя в потолок, проговорил Виктор, — зачем же посещаешь курсы?

— Партийная дисциплина.

— А зачем двурушничаешь?

— Ай, шутник, ей-богу! — Хворостянкин рассмеялся хрипло и с кашлем. — Ну, шути, шути… Вижу, у тебя голова уже не работает… Отдыхай, поспи, а завтра мы продолжим нашу беседу.

Виктор повернулся на бок, натянул одеяло на голову и, ощущая на груди свое теплое дыхание, хотел уснуть, но не мог. Самочувствие было скверное, голова разболелась. А отчего? Кажется, чего бы еще? И вкусный ужин с вишневой наливкой, и чистая постель, в которой он уже согрелся, и разговорчивый Игнат Савельевич, — словом, все в этом доме должно было только радовать и приносить успокоение. Но ничего этого не было, и Виктор, ворочаясь в нагретой постели, не мог понять: почему же после такого трудного дня нет сна и почему вместо радости на сердце у него лежали тревога и тоска?

Да, конечно, в двух словах ответить на этот вопрос было бы нетрудно, ибо Виктор понимал — всему виной явился разговор с Хворостянкиным; а вот почему именно этот разговор нагнал такую тоску, причинил душевную боль и вызвал бессонницу, — этого он объяснить себе не мог.

«Ну хорошо, — думал Виктор, глядя на белевшее в темноте окно, — Хворостянкин человек недалекий, и все, о чем он тут молол, исходит не от ума, а от зазнайства и высокого самомнения, — это видно даже невооруженным глазом. А мне-то какое дело и до Хворостянкина, и до его изречений? Коммунист, а рассуждает похлестче всякого обывателя. К сожалению, такие экземпляры еще существуют и переведутся, видимо, еще не скоро. Но мне-то до всего этого какое дело? Почему я стал его поучать, злиться, доказывать? Ого, да я уже, кажется, вхожу в роль моего друга детства… Вот бы Сережа послушал, как я тут поучал этого усатого дядьку… Ну, спать, спать, а завтра снова качаться в седле… Степь в снегу безмолвна, а среди этой степи Виктор Грачев на коне один, как птица… Спать, спать…»

А сна не было. Перед усталыми глазами белым квадратом стояло заснеженное со двора окно, от него веяло морозной свежестью. Мысли переполняли голову, и от случая с Хворостянкиным Виктор обратился к тому, что его волновало уже много дней и ночей: он замечал в себе странную перемену и никак не мог решить, радоваться этому или огорчаться.

Разумеется, такая перемена не могла явиться из ничего и вдруг; возможно, ее и вовсе не было бы, не случись в станицах таких массовых электротехнических курсов. Виктор Грачев, инженер-монтажник, собирался всю жизнь иметь дело только с машинами и вдруг, как говорят — волею судьбы, сделался инженером-педагогом, и надо сказать правду — педагогом несколько необычным. Более трехсот человек прислушиваются к его словам, им он прививает любовь к технике; и хоть трудные бывают переезды из станицы в станицу в холод и метель, но зато приятно сознавать: он обучает техническим наукам людей, из среды которых вырос сам. Виктор видел, как с каждым новым его приездом в станицу у его земляков все больше и больше просыпались любознательность и та природная пытливость ума, от которой у человека светлячками горят глаза…

Вся эта перемена в людях отражалась, как свет от зеркала, и на нем, оттого и менялся его характер, и Виктор понимал: да, важно, конечно, смонтировать на Кубани гидростанцию; да, важно, конечно, по строгим техническим правилам установить турбину, генератор с возбудителем и распределительный щит; но во много раз важнее — монтировать такое сознание у колхозников, которое порождает новое отношение к жизни…

В субботу Виктор Грачев был в Рощенской, — на этой станице замыкался круг его недельной поездки по району. Занятия курсов, как обычно, затянулись и кончились поздно вечером. Виктор направился на квартиру к Сергею; давно они не виделись, — хотелось и побыть вместе, и поговорить.

Знакомый небольшой дворик был завален сугробами, — ночью они напоминали крохотные утесы и снежные перевалы. В комнатах горел свет, но Сергея дома не оказалось, — он был на заседании бюро. Ирина встретила Виктора улыбкой на лице, заметно пополневшем и потемневшем от беременности; просила остаться и подождать Сергея, обещала напоить чаем, но Виктор отказался и ушел. В другое время он и остался бы и пил чаи, но на этот раз случилось нечто необычное: он смотрел на Ирину, а перед ним почему-то стояла Соня, грустная, с гордым взглядом. И вот тут, неожиданно для самого себя, он решил сейчас же ехать в Усть-Невинскую и во что бы то ни стало повидать Соню. «Все одно — размышлял он, входя в райисполкомовскую конюшню, где стоял его конь, — оттуда в понедельник начнется новый круг моего недельного странствия, так что лучше поохать в Усть-Невинскую не завтра, а сегодня в ночь…»

С твердым намерением непременно повидать в эту ночь Соню и сказать ей что-то такое, чего еще вчера бы он не смог сказать, Виктор вскочил в седло и ускакал в степь, — белая и озябшая, лежала она под холодным лунным светом; морозный ветерок обдувал ее со всех сторон… А часа через полтора, нагревшись сам и хорошенько разогрев коня, он въехал в Усть-Невинскую, — станица давно спала, а над ней, как бы оберегая ее покой, частыми огнями горели фонари.

К Сониной хате коня подвел на поводу, постоял, осмотрелся, — хотелось успокоить дыхание, а сердце билось часто и сильно. Виктору казалось, что вот-вот откроется сенная дверь и на пороге появится Соня… Окна не светились, в затянутых ледком стеклах блестела луна. Всхрапнул конь. Виктор вздрогнул: на носках, крадучись, подошел к двери, постучал рукоятью плетки. Загремел крючок, послышались шаги, — Виктор затаил дыхание и ждал… И вот отворилась дверь, и перед ним, кутаясь в шубчонку, в валенках на босу ногу, стояла не Соня, а ее мать.

— Ой, господи! Виктор Игнатьевич! — воскликнула она слабым, сонным голосом. — Откуда ты явился? А Сони дома нету. В Ставрополь, на учебу, поехала… Разве ты не знаешь? Ну, заходи в хату…

Виктор ничего не сказал, молча потянул повод и повел коня на улицу.

«Уехала… Куда же теперь мне? — думал он. — И кому я расскажу все то, что хотел рассказать только ей одной?..»

Он неторопливо вел коня по улице, — огни на площади Усть-Невинской манили к себе.

39

Звякнула щеколда, и в сенцах кто-то так затопал смерзшимися валенками, точно выбивал чечетку.

— Хозяева! Встречайте деда-мороза! — послышался простуженный басок.

Сергей открыл дверь и в густых клубах пара увидел Савву Остроухова; голова замотана башлыком — виднелись одни лишь заиндевелые глаза, а бурка, залепленная снегом, казалось, была сделана из ваты.

— Эх, и разгулялась же зима! — сказал Савва, развязывая башлык и сбрасывая с плеч мерзлую бурку. — Это только подумать: у нас на Кубани — и такие холода! По радио слышал — в Архангельске и то зараз теплее, чем у нас!.. Дай мне веничек…

— Ничего веничком не сделаешь, ты ее поставь в угол, пусть оттает, — Сергей взял из рук Саввы тяжелую бурку и поставил ближе к печке. — Ну, что там, в степи? Не заметил, как там наши лесные полосы?

— Э, замело до самых верхушек. — Савва расстегнул полушубок, сиял кубанку. — Как же мы до Ставрополя доберемся?

— Поедем поездом. Из Минеральных Вод идет состав с делегатами, вот он и нас заберет. А на станцию подвезет твой Дорофей… Ну, проходи, еще успеем чаю попить.

Савва снял полушубок, повесил его на гвоздь, кое-как смел веником снег с валенок, поправил под поясом гимнастерку, достал из нагрудного кармана расческу и причесал повлажневший чуб, и только после этого пошел следом за Сергеем в соседнюю комнату. Навстречу ему шла Ирина, улыбаясь той улыбкой, которой обычно улыбаются молодые беременные женщины. Савва именно такой располневшей привык ежегодно видеть свою Анюту, и теперь был даже рад, глядя на жену своего друга, но ему показалось, что Ирина уж очень тяжела. Он посмотрел на мать Ирины Марфу Игнатьевну и понял, почему она находилась не на птичнике, а у зятя.

За чаем Сергей и Савва говорили о том, что в степи буран угнал отару овец и засыпал ее снегом; что Ставрополь весь завален такими заносами, каких ни одни старожил не припомнит; что на горе Стрежамент лежат сугробы величиной с двухэтажный дом…

Позвонил Кондратьев и попросил приехать в райком. Сергей стал одеваться, а Ирина не отходила от него, помогая застегнуть шинель. Савва, накинув на плечи уже успевшую оттаять бурку, нырнул в белое облако и закрыл за собой дверь. Сергей задержался с Ириной. Обнимая ее полные плечи и целуя в щеку, он сказал:

— Главное, Ирина, не волнуйся… Поговори с Натальей Павловной — и она то же скажет.

— Она-то, может быть, и скажет, а откуда ты все это знаешь? — спросила Ирина.

— Знаю и я, потому что спокойствие…

— Хорошо, хорошо! — перебила Ирина. — До твоего приезда ничего со мной не случится.

— А если что случится, пусть дадут мне телеграмму.

— Езжай, езжай и ничего плохого не думай.

Сани, подымая снежную пыль, подлетели к занесенному сугробами зданию райкома и остановились. Дорофей, с головой укрытый тулупом, что-то бурчал, обращаясь к лошадям, которые поворачивали крупы против ветра и пригибали заснеженные по живот ноги. Савва и Сергей прошли по расчищенной дорожке, как по траншее, и очутились в теплом помещении.

Три печи, обогревавшие все здание, топились из коридора. Возле одной из них, подставив скамейку поближе к горячей печной дверке, грелись Глаша Несмашная и Варвара Сергеевна Аршинцева, одетые по-дорожному — в шубах с воротниками и в валенках, в шалях, лежащих у них на плечах. Тут же находилась Наталья Павловна — пришла проводить мужа.

— Привет делегаткам! — сказал Сергей, здороваясь с женщинами за руку. — Привет и вам, Наталья Павловна! Пришли нас проводить?

— Мое дело — провожать да встречать.

— В такой холод лучше дома сидеть, — заговорил Савва. — Вот у Варвары Сергеевны тулуп подходящий, в нем можно ехать хоть на Северный полюс.

— В Ставрополе тоже, говорят, не теплее.

— Ну как там Николай Петрович? — спросил Сергей, обращаясь к Наталье Павловне. — Пора бы уже ехать.

— У него сейчас Алдахин и Стегачев, — ответила Наталья Павловна. — Пойди поторопи.

Сергей не успел отойти от женщин, как из кабинета Кондратьева деловым шагом вышел Алеша, на ходу заглядывая в раскрытую папку, а за ним Алдахин, в галифе и в черной суконной гимнастерке, поверх которой надета меховая безрукавка.

— Ты меня учить еще молодой! Во всякой бумажке прежде всего надо видеть документ! — сердито проговорил Алдахин и, покосившись в сторону Алеши, вошел в соседнюю дверь, снаружи обитую черным коленкором, со стеклянной табличкой: «2-й секретарь РК С. П. Алдахин».

Сергей прошел по коридору и рядом с кабинетом Алдахина увидел на дверях свежую табличку: «Секретарь РК Т. Н. Нецветова».

Следом за Сергеем к Кондратьеву пробежал Алдахин, на бегу раскрывая папку с бумагами, при этом лицо его выражало суровую решимость… А через некоторое время в коридор вышли Сергей, Стегачев, Алдахин и Нецветова; следом за ними появился и Кондратьев, в шапке-ушанке, в черной долгополой шубе со сборками на поясе и с буркой, перекинутой на руке. Накинув ее на плечи, обратился к Татьяне:

— Татьяна Николаевна, постарайся любыми средствами проехать в Родниковскую сегодня, в крайнем случае — завтра. Поговори сама с Грачевым. Может, на время метели прекратить занятия…

— Коленька, — заговорила Наталья Павловна, — завязывай, пожалуйста, шею. Я приготовила немного продуктов. В дороге пригодятся.

— Ты всегда такая, Наташа, — сказал Кондратьев, принимая из рук жены сверток.

Когда все вышли на улицу, Наталья Павловна задержала Сергея у самого порога и шепотом сказала:

— Сережа — ты езжай спокойно: за Ириной я присмотрю.

— Спасибо вам, Наталья Павловна, — сказал Сергей и, пожав теплые, маленькие ладони Натальи Павловны, быстрыми шагами вышел.

В коридоре стало пусто. В сильно замерзшее лохматое от налипшего инея окно, казалось, кто-то пригоршнями бросал жесткий мелкий снег; ветер со свистом гулял по крыше, кусок оторванной водосточной трубы раскачивался и с хриплым звуком ударялся об угол; в печках потрескивали дрова… Наталья Павловна остановилась у окна, прислушиваясь и к ветру и к тому, сколько еще раз захрипит обрубок трубы.

Домой ей идти не хотелось. Постояла немного и пошла в кабинет Нецветовой.

Татьяна стояла лицом к окну, растирала пальцем белый и холодный пушок на стекле. Увидев Наталью Павловну, она через силу улыбнулась, а в глазах таилась грусть.

— А отчего грустишь? — участливо спросила Наталья Павловна.

— Вьюга нагоняет тоску.

— А может, не вьюга, а сердечные дела?.. Как у тебя со Сгегачевым? Ведь любит же он тебя?

— Не знаю, Наталья Павловна… Может, он-то меня и любит, а мое-то сердце…

— Знаю, знаю. — И помолчала. — И как они на станцию доехали? — Наталья Павловна взяла Татьяну за руку, сказала: — Приходи ко мне ночевать. Поговорим… Ты же с комнатой еще не устроилась, а мне одной скучно. Хотела пойти к Ирине, да боюсь бури. Может, сходим — вместе? Ну, придешь?

Татьяна утвердительно кивнула головой, — ей тоже хотелось побыть с Натальей Павловной вдвоем, чтобы поговорить обо всем, что ее так волнует в эти дни.

40

Метель не унималась, ветер гнал и гнал со степи облака снега, и маленькая станция, куда приехала рощенская делегация, была укрыта серым и мрачным покрывалом. Из него выполз и со скрежетом обледенелых колес остановился поезд, весь так запорошенный снегом, точно его старательно задрапировали марлей…

Рощенцы вошли во второй вагон, в котором ехала пятигорская делегация. И в коридоре и в купе, куда проводник проводил Глашу и Варвару Сергеевну, было тесно.

— Глаша, а тут можно отогреться, — сказала Варвара Сергеевна, разматывая шаль и чувствуя, как и ресницы и брови ее сразу намокли.

Раздевшись, причесав волосы и повязавшись косынками, Варвара Сергеевна и Глаша осмотрелись: верхние полки были заняты, — одна женщина, видимо, спала, повернувшись лицом к стене и распустив черную, подрезанную и плохо завитую косу, а другая приподнялась и, опираясь на локоть, спросила:

— Все метет?

— Света белого не видно.

В завывание ветра врезался гудок паровоза, вагон пошатнулся, загремели, вздрагивая, смерзшиеся буфера, и поезд, окутываясь паром и поскрипывая, как будто поставленный на полозья, тихо отошел от станции. Когда же он, набирая скорость, миновал последние строения и вырвался на простор, когда ветер зашумел о крышу вагона, Сергей, проходя по коридору, остановился у репродуктора, — птичьим гнездом прилепился он к потолку. По вагону разливался чистый девичий голос; в нем было столько теплоты и нежных чувств, что Сергей невольно увидел берег Кубани, курчавый лесок, бричку, огненно-красных быков с лысинами и смеющуюся Ирину. Ему казалось, что за окном вагона нет ни мороза, ни снежной вьюги, а разливается огромное солнце и текут по мягкой от первого дождя, повсюду свежезазеленевшей земле дымчатые облачка сизого марева…

— Сергей Тимофеевич, — сказал Кондратьев, — хочу поведать тебе одну новость. Правда, она еще не настоящая, а будущая. Может случиться так, что я не вернусь в Рощенскую.

— Да ты что, Николай Петрович? — Сергей рассмеялся. — Почему?

— Третьего дня говорил по телефону с Бойченко. Видишь ли, есть намерение повысить меня в чине… Едем мы на конференцию, а ты знаешь, что конференция — это такая хозяйка, что она может с нами делать решительно все…

— Понимаю, — Сергей раскуривал папиросу, — тебя заберут в крайком?

— Возможно.

— Николай Петрович, а как же тогда все наше… у нас… ты сам знаешь… такие планы…

— На одном месте век сидеть не будешь, — ответил Кондратьев. — Придет время и ты уедешь из Рощенской, а планы — не мои и не твои, и будем мы с тобой в районе или не будем, колхозники свои планы выполнят.

Из купе вышел Савва и крикнул:

— Да чего же вы не идете? Я уже все приготовил, аппетит вовсю разгорелся, а вы все стоите!

После ужина Савва взобрался на полку, разделся по-домашнему и, укрывшись с головой, затянул пискливого храпака, — беднягу укачало, как ребенка в люльке. Кондратьев снял гимнастерку, причесал седой чуб и тоже прилег; пододвинул поближе настольную лампу, надел очки и развернул газету.

Сергей докурил папиросу и присел тут же. Вошел четвертый пассажир, — все это время он был где-то у соседей. Мужчина пожилой, коренастый, надежно сложенный; лицо широкое, глаза большие, светлые; носил он светло-рыжую бороду, со всех сторон подрезанную и подбритую; одет в добротный военный китель, на широких плечах лежали погоны полковника.

— Вы уже на боковую? — спросил он звучным тенором. — А я все спорил тут, по соседству, и, думаете, о чем? О физкультуре! — Полковник присел, погладил бороду. — Более двадцати лет занимаюсь утренней зарядкой, и спросите меня: знаю ли я, что такое болезнь? Нет, клянусь совестью, не знаю! Войну прошел — даже гриппом не болел… А вот мои руки! — И он сунул Сергею зачерствелую, в мозолях, ладонь. — Железная ладонь! Каждое утро час на зарядку — мой закон.

— А как вы думаете, полковник, — заговорил Кондратьев, снимая очки, — нужна ли кое-кому из нас, будем говорить — большинству из нас, умственная зарядка, и зарядка ежедневная, непрерывная, — это тоже, как известно, придает и бодрости и уверенности…

— Согласен, но здоровье… — оживился полковник, подсаживаясь к Кондратьеву и, видимо, чуя начало нового спора. — Я слышал, вы секретарь сельского райкома? Отлично! А я военный инженер, и я прошу вас меня выслушать…

«На одном месте век сидеть не будешь… Придет время…» — думал Сергей.

Ему хотелось остаться одному со своими мыслями, и он не стал слушать полковника, накинул на плечи шинель и вышел.

41

Тихим морозным утром поезд выполз на пригорок и остановился у белого здания, — это был Ставрополь. Рощенцы вышли из вагона. Светило солнце, только что вставшее над заснеженным городом: повсюду лежали свежие, слегка прижатые морозом сугробы, и солнце, искрясь и сияя, слепило глаза.

Делегаты уезжали в город. От вокзала, ставшего в это утро шумным и людным, отходили красные, с тупыми носами автобусы, выбрасывая вбок густые черные клочья дыма.

Ставрополь лежал на пологой хребтине, весь вставая над степью. Разбегались от центра к полю его широченные, с достатка скроенные улицы и проспекты, к небу тянулись высоченные тополя…

Летом всем своим видом он напоминал птицу, парящую над полями, и к этому все привыкли; теперь же он походил на косматого белого верблюда, который шел-шел, а потом прилег отдохнуть на скрещении степных дорог, да так и остался лежать…

Весь Ставрополь, от окраинных садков до Комсомольской горки, завален снегом — и каким снегом! Чистым, пушистым, цвета небесной синевы! Казалось, что зима, гуляя на просторе, завалила всю степь, замела и закидала все ложбины и балки, так замела и закидала, что буграстые поля сделались ровными; потом оглянулась, посмотрела на Ставрополь, а он (ах ты, горе!) лишь чуть припудрен снежком, все так же возвышается, открытый всем ветрам, и улицы его, обсаженные деревьями, видны из конца в конец! Посмотрела зима, обозлилась и стала валить на город снег не порошей, а комьями; видимо, хотелось зиме укрыть все строении, улицы, бульвары, сады и сказать: «А посмотрите — только что был город, и уже его нету, лежит среди степей один белый бугор…»

А город жил и не сдавался, — белая шуба только еще больше его разогрела: проспекты стали хотя и тесные, но еще более людные; тротуары поднялись на аршин, и по ним шли и шли горожане; по улицам образовались узкие проезды в виде рвов — надежное укрытие; идет груженая пятитонка — и ту почти не видно! Сады замело — в какой-либо ложбине из снега выглядывают только верхушки яблонь и груш; на крышах толстые снежные одеяла — тяжесть такая, что кое-где трещат стропила и гнется кровельное железо.

Смотришь на эту преображенную степную столицу, видишь под снегом ее знакомые очертания и диву даешься: да ты ли это, наш Ставрополь-Кавказский?! А может, это уже и не ты? А может, тебя подменили другим городом, северным? А может быть, чья-то невидимая рука взяла тебя, со всеми твоими проспектами и бульварами, с садами и со степными далями, перенесла да и поставила где-то вблизи Архангельска, накинула на тебя эту белую мохнатую шубу и сказала: «Хватит, погрелся под южным солнцем, понежился в сочной зелени — пора и честь знать!»

Нет, это не так. Даже в чужом и непривычном наряде Ставрополь оставался самим собой, и вид его все так же напоминал укрытую дымкой широкую степь, синь манящих далей, простор, и простор необозримый. Не знаю, по причине ли приезда делегатов — гости, люди шумные, расхаживали повсюду, — оттого ли, что все кругом было белым-бело, или же всему виной явилось солнце, которое высоко поднялось в чистом небе и гуляло себе там по-весеннему, — только город в этот день выглядел еще красивее, чем в любую февральскую оттепель; все в нем блестело, искрилось, сияло… Например, открытая лестница театра была еще на рассвете старательно расчищена и подметена, и тонкий слой не снега, а мельчайшей изморози въелся в гранитные плиты, напоминая собой роскошный шелк, щедро раскинутый перед входом гостей.

По этому блестящему шелку, поскрипывая сапогами, валенками, кавказскими бурками, подымались делегаты. Варвара Сергеевна и Глаша, отбившись от своей делегации, тоже поднимались по белой лестнице. Вошли в театр, разделись, затем порядочное время простояли у зеркала: осмотрелись, оправили юбки, кофточки, поудобнее раскинули пуховые (из козьего пуха) шали на плечах; белые косынки повязали так, что причесанные волосы каемками темнели повыше лба — особенно у Глаши эта каемка, немного светлая, с золотистым оттенком, красиво выглядывала из-под косынки…

Когда же с туалетом было покончено, они предъявили чернолицему мужчине свои делегатские документы, поднялись еще по одной лестнице и вошли в длинное, в виде узкой улочки, фойе. Глаша как-то раз летом приезжала в Ставрополь и была на спектакле, — она-то знала, что во время антрактов здесь прохаживаются люди. Теперь здесь повсюду выстроились стенды, и фойе, формой своей похожее на букву «Т», напоминало залы выставки.

— Наглядно, — сказала Варвара Сергеевна. — Давай и мы посмотрим… Меня вот те кучерявые колоски к себе привлекают. Это же не колосики, а чудо!

— Не чудо, Варюша, а ветвистая пшеница. Я читала — сильно урожайная, но родит еще не везде.

— Это почему же так?

— Ученые, должно быть, еще чего-то не додумали.

— У нас бы уродила!.. Дай-ка поближе присмотрюсь…

Варвару Сергеевну потянуло к ветвистым колосьям; взяв Глашу под руку, она ни за что бы не взглянула ни на один стенд, даже на стенд искусных кубанских виноделов, возле которых толпилась порядочная кучка делегатов, — там, просвеченные снизу, искрились разных цветов бутылки, сложенные высоким курганом, и тут же из бочонка в стакан текло и не проливалось розовое вино. Женщины хотели пройти мимо виноделов, как тут им путь преградили Герои Социалистического Труда. Они выстроились вдоль всей стены, и пройти, не взглянув на их бронзово-темные, опаленные зноем лица, было просто невозможно. И если бы на портретах были лица незнакомые (мало ли теперь на свете Героев), то наши зерновички только бы мельком, так, из любопытства, заглянули и прошли бы дальше; но среди Героев, первым справа, стоял мужчина с куцей бородкой и сощуренными глазами, — портрет был до того знакомый, что женщины в эту минуту забыли о ветвистой пшенице, невольно остановились и уже дальше идти не могли: на них смотрел и усмехался, как живой, — кто бы, вы думаете? — Стефан Петрович Рагулин! Старик был нарисован кистью сочной и с любовью; по всему было видно, что художник хотел показать не только приметную рагулинскую бородку или рубцы морщин на худощавом жилистом лице, но самый характер этого человека, особенно тонко выраженный в прищуре маленьких, хитроватых глаз.

— Глаша! Гляди, кто на нас смотрит!

— Известно, — Рагулин.

— И скажи на милость, — как живой!

— Человек приметный: всему району покажи — узнают.

— И хитринка в лице так и сидит!

— Куда ж ее денешь! От природы.

Только что женщины хотели направиться все туда же, к ветвистой пшенице, как их внимание привлекли овцеводы: до чего ж таки красиво была заснята овцеводческая ферма, со всеми ее кошарами, выпасами, собаками, вагончиками и чабанами. Смотришь на фотографию, и кажется тебе, будто проходишь по степи и видишь, как разлилось по необозримому простору бурое море шерсти, — отара идет попасом, как туча, гонимая ветром, а чабан, в окружении скучающих собак, взошел на курган и задумчиво смотрит вдаль. Или ты уже видишь походную электростанцию, и от нее на электрических шнурах тянутся десятки ножниц, — невдалеке рядком лежат овцы, ножницы в умелых руках подрезают толстый слой тяжелой шерсти, и со спины овцы спадает на землю желтовато-белая снизу шуба… А оторвешься от фотографии — и тут же перед тобой кусочки той же шубы; шерсть связана пучочками, внутри она такая прозрачно-желтая, что кажется, будто каждый волосок пропитан топленым жиром.

— Такое богатство и у нас имеется, — сказала Варвара Сергеевна, — поспешим, Глаша, к тем курчавым колосьям.

И опять на пути наших делегаток повстречалась преграда. На этот раз был стол с ящичками, в которых лежал первосортный чернозем. По этому чернозему чья-то старательная рука разложила то желуди, по пять штук в кучке, то скользкие крохотные семена клена, то рядочки пшеничных зерен; тут же желтели листочки, соломинки, стебельки — издали игрушечная лесная полоса.

Наши делегатки постояли немного возле стола с ящичками и пошли осматривать ветвистую пшеницу. Мимо них прохаживались делегаты; по всему неширокому, но длинному фойе виднелись то косынки или женские шляпы, то чубатые или лысеющие головы; кто был одет в гимнастерку и галифе, а на ногах бурки; кто в отлично сшитом, впервые надетом костюме; кто в военном кителе с погонами, кое-где красочно рисовались генеральские лампасы; редко-редко у кого на груди не блестят ордена, медали. По оживленному говору, сливавшемуся в общий гул, было видно, что тут сошлись старые, добрые друзья, — до начала заседания им приятно было и поговорить и погулять вместе.

42

Конференция открылась в двенадцать часов дня. Сергею казалось, что те, кто сюда съехались, уже заранее, видимо еще в дороге, и тут, когда прохаживались по фойе, уговорились не терять напрасно времени и заниматься только делом. Впереди президиума — не на сцене, а в зале, в центре главного прохода, — стояла трибуна, с микрофоном, с двумя настольными лампами по бокам, со столиком, возле которого попеременно усаживались стенографистки.

Председательствовал Николай Николаевич, в черном костюме, в очках с тонким позолоченным ободком, глубоко сидящих на его хрящеватом переносье. Постукивая карандашом о графин, он предоставил слово для доклада Андрею Петровичу Бойченко; сам же сел, снял очки и начал не спеша протирать стекла платком.

Наклоняя крупную, слегка побелевшую голову к пухлому, лежащему в раскрытой папке докладу, Андрей Петрович говорил тем спокойным и негромким голосом, каким обычно говорят ораторы, давно и в деталях знающие свой доклад. Всей своей грузной фигурой, седой головой он напоминал академика, читающего на кафедре лекцию. Слушая его, делегаты видели всем им хорошо знакомую жизнь края, видели в этой жизни и себя и какую-то частицу своего труда. Желая как можно полнее показать все Ставрополье — край хлеба и шерсти, докладчик обращался к самым отдаленным уголкам, приглашая делегатов мысленно побывать на пастбищах, в кошарах, в полеводческих станах, называл фамилии знатных людей — и тех, кто сидел перед ним, и тех, кого здесь не было, но с кем пришлось в эти годы работать; подробно говорил о том, что уже сделано и что еще предстояло сделать.

После небольшого перерыва начались прения. На трибуну взошел Кондратьев — по счету шестой. Он говорил о том, какое первостепенное значение приобретает сейчас политическая работа в колхозах. Его речь была насыщена фактами, взятыми из жизни Рощенского района, особенно много он говорил о технической учебе колхозников. Затем, неожиданно для Сергея, перешел к примерам, взятым в других районах.

— На примере многих районов видно, какой мощной силой входит электричество в жизнь колхозов, и тут на очереди стоит задача: дать каждому колхознику минимум технических знаний. А как у нас обстоит дело с овладением техникой? Гидростанции растут, а электриков, хороших специалистов эксплуатационников очень мало. А почему их мало? Мы их не готовим, не обучаем, да и сами мы еще не прониклись глубоким уважением к технике, к электричеству, которое уже стало неотъемлемой частью всего сельскохозяйственного производства.

— Партийный руководитель, — продолжал Кондратьев, — обязан во всем — и в росте техники, и в преобразовании природы, и в характерах и поступках людей — видеть все то новое, что рождено нашим трудом и нашим временем. За все новое нам надо драться и драться упорно, чтобы это новое не умирало, а утверждалось, росло и непременно побеждало!

Провожаемый аплодисментами, Кондратьев уступил место на трибуне другому оратору, уселся к столу и, наклоняясь к Сергею, сказал:

— Выступать будешь?

Сергей кивнул головой и отдал Николаю Николаевичу давно заготовленную записку.

На вторые сутки продолжалось обсуждение доклада. На трибуне один за другим стали появляться ораторы. Сергей слушал и делал произвольные заметки, записи каких-либо слов или фраз. Так, ниже фамилии управляющего трестом значилось: «Мужчина грузный и грозный». И далее слова самого директора: «Они сработались в своем безделье и оба превратились в деляг», «И тут имеет место недопустимая затяжка». Подчеркнув слово «затяжка», Сергей дописал: «Затяжка имеет место».

Следующим выступал прокурор степного района, в новенькой прокурорской форме, внешне похожий на генерал-директора железной дороги. Говорил долго и с трудом уложился в регламент. Рядом с его фамилией в блокноте у Сергея остались такие фразы: «Волокита — самое пагубное дело. К сожалению, у нас часто заволокичиваются важные дела…»

Прокурора сменила молодая женщина. Она взошла на трибуну осторожно, точно боялась оступиться, зато говорила горячо, волнуясь и глотая слова, и это волнение так охватило все ее стройное молодое тело, что правая нога у нее, в тонком чулке и в красивой туфле, все время мелко-мелко вздрагивала. «Бедняжка, пережинает», — записал Сергей и, вслушиваясь в звонкий голос, сделал еще две записи: «Он был у него как под крылышком, а выдвинулся своим подхалимством», «Там, где нет критики, там место всегда гнилое и воздух с душком».

С трибуны молодая женщина сходила быстро, точно от радости готова была сорваться на бег… Не спеша, важно поднялся на трибуну Андрей Федорович Кривцов — председатель Марьяновского райисполкома, мужчина свежий, с чисто выбритыми, блестящими щеками. Своего соседа Сергей слушал особенно внимательно. Когда Кривцов, надувая мягкие щеки, заговорил об электроэнергии, получаемой из Усть-Невинской ГЭС, Сергей записал: «Ловок, ловок! Тепловой резерв его беспокоит, а сам, вижу я, мало беспокоился об этом «тепловом резерве». Кривцов говорил мало и несвязно.

Еще выступал Чебцов — председатель колхоза, худощавый мужчина с маленькими, хитрыми глазками. Он жаловался на то, что на молочной ферме нет налыгачей. «Отстал, отстал, товарищ, — записал Сергей. — Хорошие животноводы уже лет десять не держат коров на налыгачах». А Чебцов поглядывал назад, на Бойченко, и просил помочь достать налыгачи. В зале шумел смех. Бойченко даже не улыбнулся.

Из всей нескладной речи Чебцова Сергей записал только две фразы: «Ему хорошо опираться на высокий авторитет», «А все ж таки он ходит шатко, как на ходулях».

Еще рядом с двумя фамилиями появились записи: «Если хорошенько присмотреться, то это же не член партии, а элемент с партийным билетом», «Нам надо шире открывать…» — Сергей не дописал, — Николай Николаевич поднялся и сказал:

— Слово имеет товарищ Тутаринов — председатель Рощенского райисполкома.

Желая скрыть волнение, Сергей оправил под поясом гимнастерку и взошел на трибуну. Она оказалась не по его росту, и Сергей, сутулясь и опираясь ладонями о деревянные карнизы, минуту стоял молча и осматривал зал, чувствуя мелкую дрожь в локтях. Он еще не сказал ни слова, а сидящая у столика стенографистка с пышной прической что-то торопливо записывала. Сергей взглянул на ее тонкие пальцы, на острое жало карандаша, потерял нить мыслей и не знал, с чего ему начать свою речь.

— С этой трибуны многие ораторы уже говорили об итогах, о достижениях и о планах на будущее. Позвольте и мне последовать этому примеру и вначале сказать, чего достигли колхозники Рощенского района и чего им еще недостает. — Сергей посмотрел на листок со своими записями и, как бы уловив там нужные слова, продолжал: — После войны Рощенская стала районом сплошной электрификации. Усть-Невинская ГЭС делает свое доброе дело! Даровая кубанская энергия вошла и в быт колхозников, и в производство шести крупнейших казачьих станиц, — факт уже сам по себе весьма красноречивый: механизация животноводческого хозяйства, механических и плотницких мастерских, кузниц, молотильных и зерноочистительных агрегатов. И самое примечательное в этой жизни то, что она не принесла с собой ни покоя, ни душевного спокойствия: напротив, облегчая физический труд сотен и тысяч простых людей, жизнь заставила нас работать с удвоенной силой, заставила смелее решать вопросы и энергичнее поворачиваться. И еще: с пуском Усть-Невинской ГЭС внутри района возникли такие задачи, о которых ранее мы не имели никакого представления, и главная из них состоит в том, чтобы приобщать колхозное крестьянство к новейшей электрической технике. И еще возникла задача, она состоит в том, чтобы техническое перевооружение сельского хозяйства вести не в одном Рощенском районе, а вместе с нашими соседями, на чем я подробно остановлюсь чуть-чуть попозже…

В зале заметное оживление.

— А почему попозже?

— Давай сейчас!

— Какие это соседи? Называй имена!

— Кривцов! Это, кажется, и о тебе речь!

— Можно говорить и сейчас. — Опираясь руками о трибуну и еще больше сутулясь, Сергей посмотрел на свою памятку и, видимо, на этот раз ничего интересного в ней не увидев, свернул листок и смял его в кулаке. — До меня на этой трибуне многие ораторы, и в том числе Андрей Федорович Кривцов, утверждали, что к светлому будущему — к коммунистическому обществу — мы идем широким фронтом. Не спорю, фронт у нас действительно широкий, а вот стройности, боевой подтянутости в этом широком фронте нету: одни рвутся вперед, ищут неизведанные дороги, а другие плетутся сзади, выискивают пути полегче да поудобнее, числятся отстающими и к этому привыкают. Почему-то рядом с передовым колхозом спокойно уживается колхоз отстающий, рядом с передовой машинно-тракторной станцией находится станция отстающая, рядом с передовым районом безнаказанно соседствует район отстающий, хотя бы тот же Марьяновский. Откуда у нас берутся эти отстающие? Да и что это за непрошеные «гости» в нашем доме?

— Это не новость!

— Факты, факты!

— Хорошо, перейдем к фактам. — В шестом ряду Сергей увидел багрово-сизое, надутое лицо Кривцова. — Вот они, самые свежие. Вы слышали речь коммуниста Чебцова. Он рощенский сосед, так сказать, с нашей восточной границы. Я бывал в том колхозе, знаю и Чебцова и то хозяйство, которым он руководит… Техника там не в почете. А о чем же нам говорил Чебцов? О налыгачах для молочной фермы. Нечего сказать, нашел товарищ животрепещущую проблему! Да разве на двадцать первом году колхозного строя о налыгачах нам надо печалиться? А Чебцов поглядывал на Андрея Петровича и слезно просил: помогите ему, бедняге, раздобыть налыгачи! В зале тогда смеялись. Да, такие речи ничего, кроме усмешки, и не могут вызвать. Разве налыгачи ныне должны тревожить покой председателя колхоза? По соседству с Чебцовым, через речку, в колхозе «Светлый путь», председатель которого, товарищ Несмашная, является тоже делегаткой конференции, молочная ферма полностью механизирована, там даже корма подвозятся к кормушкам по подвесной дороге. Так почему бы и Чебцову не потребовать с этой трибуны, чтобы ему помогли приобрести не налыгачи, а автодоилку, автопоилки? Почему Чебцов не выступил здесь горячим поборником механизации животноводческого хозяйства?

— У нас нет электричества, — послышался слабый, с хрипотой голос Чебцова.

— А почему же его нет?

— Покамест еще не успели приобрести.

— Да вы и не думали поспешать. — В зале ветерком прошумело оживление. Сергей продолжал: — Нет, тут причина не в отсутствии электричества, а в том, что не лежит у Чебцова душа к технике: хлопотно с ней, вот он всю жизнь и будет болеть о налыгачах. Оно спокойнее, и вот почему. Приведу только один пример. Доярки из фермы Чебцова перешли речонку вброд и побывали на ферме колхоза «Светлый путь», а когда вернулись домой, то устроили своему председателю скандал. Женщины попались горячие, ну и досталось Чебцову… И вот как-то встретил меня Чебцов и говорит: «Ты наш депутат, мы тебя избрали, а только прошу тебя — не допускайте в свои колхозы наших колхозников». — «Это почему же их нельзя допускать?» — спросил я. «Да, видишь ли, какое дело: побывают они, допустим, на молочной ферме «Светлого пути», и тогда беда — нравственностью портятся. Спокойствия от них нету…» Чебцову хочется отгородить своих людей от соседей, и это ему очень выгодно. А рощенцам невыгодно. Невыгодно и то, что наши соседи с севера, марьяновцы, не идут с нами в ногу. С этой трибуны Кривцов ни словом не обмолвился о соревновании марьяновцев с рощенцами, но зато со спокойной совестью называл свой район отстающим, называл так, как будто в этом есть какая-то заслуга. И еще говорил о «тепловом резерве». А о каком же «тепловом резерве» шла речь — умолчал. О том, который дает в Марьяновскую Усть-Невинская ГЭС. Так почему бы Кривцову не подумать о своем «тепловом резерве»? Разве станица Марьяновская стоит не на берегу Кубани? Так за чем же остановка? Оказывается, за маленьким: у руководителя советской власти нет инициативы…

Снова послышались реплики:

— Зато у Кривцова есть знатная звеньевая, и он называет ее «царица полей»!

— Была, да вся вышла.

— На одной «царице» теперь далеко не ускачешь!

— А кому какое дело до чужого района?

— Какое дело до чужого района? Да разве же он чужой? Нет, товарищ, марьяновцы нам не чужие, поэтому и хочется к планам электрификации рощенцев пристегнуть не только наших ближних соседей, но и еще десятка два районов, а потом бы и весь край.

Сергей сошел с трибуны, шум рукоплесканий провожал его. И когда он сел и стал причесывать пальцами растрепавшиеся волосы, Николай Николаевич поднялся, подождал, пока в зале наступила тишина, и объявил перерыв.

43

Утро выдалось морозное, ясное. Солнце, встав над заснеженным городом, заливало слепящим светом улицы, крыши домов, билось, пламенея, в окна. В небольшом зале с высокими белыми стенами было в этот час светло — лучи солнца просачивались сквозь шелковые шторы и мягко падали на столы, стоящие буквой «П». Здесь открылось заседание первого пленума — решались организационные вопросы, и для Сергея уже не явилось неожиданностью то, что Кондратьев был избран секретарем и членом бюро краевого комитета.

В коридоре Кондратьев взял Сергея под руку, отвел в сторону и, поглаживая седой висок, сказал:

— На наше счастье погодка установилась, можно уехать машиной. Как ты думаешь?

— Я-то поеду на машине.

— А почему «я поеду»?

— Да ты же теперь здесь…

— Нет, поедем вместе, всей делегацией.

— Выезжать сегодня? — спросил Сергей.

— Да. Я только на минутку зайду к Андрею Петровичу. Подожди меня здесь.

Поджидая Кондратьева, Сергей уселся на диване, выкурил папиросу, закрыл глаза и так, сидя, хотел вздремнуть… Дробно стуча каблуками, к нему подошла девушка-секретарь Оля, та самая Оля, с которой он познакомился в приемной Николая Николаевича еще в первый свой приезд в Ставрополь. Блестя глазами, Оля подарила Сергею очаровательную улыбку и, робея, протянула ему телеграмму. Сергей развернул влажный, пропитанный клеем лист, читал, перечитывал и не верил тому, что там было написано. Телеграмма гласила: «Сергей Тимофеевич радуйся Иринушка родила двух мальчиков здоровье хорошее сердечно поздравляю Наталья Кондратьева».

— Сергей Тимофеевич, поздравляю, — сказала Оля.

— Спасибо, Оля… И я просто… Как-то все это…

Сергей говорил бессвязно, мысли его путались: он все еще перечитывал телеграмму — строки сливались, и на их месте, как на фотопластинке, появилось смеющееся лицо Ирины.

А в кабинете, куда вошел Кондратьев, солнце заливало широкие окна, — скользкий, только что натертый паркет был исписан бликами. Тишина. Глухо бьют часы. Андрей Петрович Бойченко и Николай Петрович Кондратьев сидят на диване.

— Николай Петрович, надо нам именно теперь всерьез подумать о твоем преемнике.

— Да, этот вопрос откладывать нельзя.

— Кого бы ты рекомендовал?

— А может, Андрей Петрович, у тебя уже есть кто-нибудь на примете?

— Ну, есть у меня на примете или нету, а первое слово все же за тобой.

— Да, это так. Я рекомендую Тутаринова.

— Не согнется?

— Думаю, и устоит и не согнется. Правда, молод еще, но…

— Что «но»? — перебил Бойченко. — Мы же с тобой тоже когда-то были молодыми.

— Вот об этом я и хотел сказать.

— Молодой, верно, — проговорил Бойченко. — Но мы поможем… Ты ему кое-что подскажи, посоветуй, — наказывал Бойченко. — В самом районе придется сделать небольшую перестановку. На место Тутаринова, я думаю, можно рекомендовать Савву Остроухова, — растущий работник. Вторым там Алдахин? Боюсь, не сработаются. Уж очень разные характеры. — Бойченко посмотрел на блестящие окна, подумал. — А что, если бы вторым сделать Нецветову?.. Ну, это мы решим потом, на бюро.

— Андрей Петрович, — Кондратьев встал, подтянул на гимнастерке пояс. — Может, мы сейчас, до бюро, и поговорим с Тутариновым?

— А где он?

— Тут, меня поджидает.

— Зови.

Сергей вошел четким, почти строевым шагом: так он, бывало, появлялся перед генералом. Сжимая в кулаке липкий, пахнущий клеем листок, Сергей не мог сдержать улыбку, и губы его дрожали. Это заметил Бойченко. Он измерил Сергея взглядом, как бы желая сравнить, что изменилось в этом молодом человеке за три года, и, видимо, нашел изрядную перемену, предложил сесть к столу. Кондратьев стоял в сторонке, заложив руки за спину.

Разговор начался с того, что Бойченко одобрительно отозвался о выступлении Сергея на конференции.

— Весь край знает твои намерения — а намерения эти хорошие, — так что у тебя теперь, как говорят, и карты в руках: на рощенцев будем равнять весь край.

Затем он начал расспрашивать о том, как идет техническая учеба. Сергей слушал и что-то несвязно отвечал, но смысл сказанного улавливал плохо, — в голове гуляли иные мысли, и отбиться от них не было никаких сил.

— Андрей Петрович, погодите… что-то я плохо соображаю, — сказал Сергей, вставая и виновато глядя то на Бойченко, то на Кондратьева. — И ты, Николай Петрович, послушай, какая новость… Вот, читайте! У меня два сына!

Минут через десять, когда и телеграмма была прочитана, и теплые слова поздравления были сказаны, все трое сидели у стола. Говорил Бойченко:

— Новость ты нам сообщил весьма важную… Мы вот с Николаем Петровичем хотя уже и давно не испытывали такого приятного чувства, а и нам было радостно читать телеграмму Натальи Павловны. Но и у нас есть для тебя важная новость, послушай. Мы тут посоветовались и решили рекомендовать пленуму Рощенского райкома избрать тебя первым секретарем. Занимай этот пост — и в добрый час… Погоди, погоди, потом скажешь… Знаю, работа эта нелегкая, тут потребуется много сил и бессонных ночей, а главное — умения…

— Андрей Петрович, не смогу… Рано мне еще, ведь я — то себя знаю.

— Положим, не только ты себя знаешь. — Бойченко покосился в сторону Кондратьева. — И тебя кое-кто знает.

— Поможем, Сергей, — сказал Кондратьев и так посмотрел на Сергея, что тот по взгляду понял: отказываться нельзя. — В районе у тебя есть надежные помощники — колхозный актив, и мы же тут, не за горами… Да и речь твою на конференции надо приложить к жизни. Кто без тебя это сделает?

Сергей сидел с низко опущенной головой; жесткие его волосы, растрепавшись, падали на лоб.

— Ну что ж, — сказал он после короткого раздумья, — если поможете и если то, о чем я говорил… Короче сказать — согласен…

В тот же день рощенцы выехали домой на двух легковых машинах, с трудом пробрались по еще не наезженной, в снежных завалах дороге и в станицу попали только поздно вечером. Глаша Несмашная и Варвара Сергеевна пошли ночевать к знакомым, а Савву Остроухова Сергей пригласил к себе. Кондратьев, уже попрощавшись с ними и отворив калитку, на минуту задержался и сказал:

— Сергей, поговори с Саввой Нестеровичем о нашем предложении… А завтра вдвоем приходите в райком.

На пороге Савву и Сергея встретила Марфа Игнатьевна, — глаза ее смотрели тепло, и вся она, счастливая и помолодевшая, была так обрадована и взволнована, что и радость ее и волнение сразу же передались и Сергею.

— Ой, Сережа, — певуче заговорила она, беря из рук Саввы шапку, — какие славные мальчишечки! И оба, веришь, в тебя, ну, чистая копия!

— Разве так, сразу, и можно определить сходство?

— Да уже все видно… Веришь, на личиках так и написано!

— Верь, Сережа, — Савва снимал шубу, — я это хорошо знаю.

— Ну, а как ее здоровье?

— Уже оправилась…

— И долго ей там еще быть?

— Дней десять, — ответил за Марфу Игнатьевну Савва, расчесывая перед зеркалом сильно помятый чуб. — По этим вопросам ты теперь консультируйся у меня.

— Марфа Игнатьевна, вы нам чайку, да побыстрее… И покормите, озябли мы и проголодались.

Марфа Игнатьевна поставила на плитку чайник и начала готовить ужин, а Сергей и Савва прошли в соседнюю, жарко натопленную комнату и уселись на диван.

— Да, Сергей, — мечтательно сказал Савва, глядя на детскую коляску, стоящую пока еще без дела за дверью, — теперь тебе потребуются две колясочки, и вообще все детское умножать на два… Да, о чем тебя просил Николай Петрович?

— О чем? Ты же знаешь, что Николай Петрович уезжает от нас. — Сергей потер ладонью лицо, как бы снимая с него усталость. — Бойченко со мной беседовал. Есть такое мнение, чтобы я заменил Николая Петровича.

— Да ну?! — воскликнул Савва. — Так вот оно, какое событие!

— Но это еще не все. Меня Николай Петрович просил поговорить с тобой… Придется, Савва Нестерович, становиться на мое место…

— Да ты что?! — Савва подошел к детской коляске, покачал ее и отошел. — Да, это событие еще важнее…

— По-моему, пора тебе, Савва, покидать Усть-Невинскую…

— Не знаю… Об этом я как-то и не думал.

— Подумай, время еще есть.

— Как-никак, в Усть-Невинской у меня…

Савва умолк на полуслове — помешала Марфа Игнатьевна. Она несла нарезанное на тарелке сало, чайник, посуду…

Ужинали и пили чай молча, думая каждый о своем.

Молчание затянулось, и Савва, прихлебывая чай, начал расхваливать своего кучера, который должен утром приехать за ним на санях. Сергей утвердительно кивал головой, — видимо, соглашался, что Дорофей и в самом деле кучер незаменимый, затем заговорил об Ирине, о том, как на рассвете пойдет ее проведать. И только когда они улеглись — один на диване, где Марфа Игнатьевна соорудила постель, а другой на кровати, — Савва вздохнул и сказал:

— Эх, пропала ночка… Нагнал мне думок!

— Ничего, впереди ночей еще много.

Сергей потеплее укрылся одеялом и мысленно уже был возле Ирины, и ему не верилось, что вернется она в дом не одна, как бывало прежде возвращалась с дежурства.

* * *

Незаметно прошел апрель с высоким небом и светлыми далями по утрам. Белым-белым шелком пятнались сады, в пойме реки на огородных плантациях извилистыми стежками блестели ручейки; горы и леса потемнели. Шумела, полнясь водой и набирая скорость, Кубань, — наперегонки бежали по ней вспененные гребешки, плавали в затишье гусыни и утки со своими ранними выводками.

Весь день над сочной зеленью, над свежим бархатом только что заборонованной, засеянной земли колыхалось и текло-текло дымчатое марево, и все — курган ли, тракторы ли с сеялками, бригадные ли строения — утопало в нем и издали казалось шатким и расплывчато-высоким. На взгорье серыми комочками влипли в траву овцы; нежились на солнце, соскучившись по теплу, стада; коровы, линяя, теряли свое зимнее одеяние. По всему верховью Кубани царствовала весна.

1948–1950

Сухая буйвола