о-детски строго, — и я тебя никогда не брошу. Так что ты не бойся.
— Да я и так не боюсь.
— Нет, ты боишься. Я знаю, что боишься. Вот Настенька и Вера уехали от тебя, замуж повыходили, а я не уеду. И замуж никогда не выйду!
— Не надо, зачем же так…
— А эту рубашку он мне не давал, — уверяла Марфутка. — Я сама увидела, что она валяется, а починить ее все же можно, вот и взяла. Он с Андрейкой дрался. И после драки…
— А кто же это «он»?
— Ну, мамо! Это же Леша! Хитрая! Будто не догадываешься…
— Я, конечно, догадывалась.
— И взяла я эту рубашку так… из жалости. Понимаешь, только из жалости.
— Это я все понимаю, — ответила мать. — И это хорошо, Марфенька, что у тебя есть жалость.
— Мне и тебя жалко… И то праздничное платье, что я просила, не нужно, и вообще ничего мне не надо. И косички снова будут, и ленточки в них. Все, все как было!
Она вдруг загрустила, умолкла. Полежала немного, сказала, что пора спать, и неслышно, тенью промелькнула сквозь лунный столб… Дарья Ильинична смотрела ей вслед затуманенными, полными слез глазами.
…Степь. Теплый ветер колышет ковыль-траву. Олег ушел с сакманом. Ленька отстал. Он увидел Марфутку и во весь дух побежал к ней. Сам не понимая, как это случилось, вдруг с разбегу обнял ее и прижался губами к ее горячей, как огонь, щеке. Покраснел и смотрел, мигая глазами.
— Зачем это, Леша?
— Так… Нечаянно… Соскучился.
— За два дня?
— А что? Разве мало?
— Нет, не мало… И я тоже соскучилась. — Марфутка вынула из кошелки рубашку, флагом развернула ее. — Леша! Смотри!
— Сама?
— Не все… Мама зашила, а я постирала и погладила. Погляди, ну все одно как новая!
— Молодец!
— Ну, пойдем.
— Куда?
— Как — куда? Вот чудак! К Олегу. Ты погляди, какой я вам обед принесла. Олег тоже голодный. А кто вам без меня носил обед?
Ленька не ответил. Не в обеде радость. Он был счастлив, что Марфутка снова была с ним. Не сговариваясь, молча взяли кошелку за ручки и побежали к сакману. Их заметил Олег и махал ярлыгой.
Глава XXXОпустился вечер, травы шелестят…
Вечером Олег и Ленька попоили овец и от колодца направили их к стойлу. Наступила ночь.
На равнине темнело быстро. Месяц поднялся поздно. В сумеречном свете сакман двигался кучно, издали — огромная, раскинутая на траве полсть.
Сакманщики находились за день, изрядно устали. Шли не спеша, впереди овцы. Ярлыги за ненадобностью лежали на плечах. Ленька доказывал, что от усталости, особенно когда болят ноги, хорошо помогают стихи. Для этого надо вслух и как можно громче прочитать два или три стихотворения — и боль точно рукой снимает. Олег смеялся, не верил. Ленька же, задрав к небу голову, во весь голос читал:
— «Выхожу один я на дорогу…»
— Неправильно! — перебил Олег. — Не один, а со мной, и не на дорогу, а в степь.
— Это же Лермонтов выходил.
— И чего ты к нему прицепился? Или других поэтов нет? Или, на худой конец, сам сочини. Может, от твоих стихов перестанут болеть ноги. Или разучился?
— Могу! — ответил Ленька. — Хочешь, без бумаги, а так, одними мыслями и в один миг?
— Действуй!
Ленька пожалел, что похвастался. Без бумаги да еще и быстро — трудно. Как же это сделать, чтобы не записывать и подобрать удачные строки?
— Чего остановился? — спросил Олег. — Ты иди и сочиняй!
Прошло минут двадцать. Ленька потирал выпуклый лоб, мял чуприну и наконец крикнул:
— Есть! Готово! Слушай!
Опустился вечер,
Травы шелестят,
Подгоняет ветер
Маленьких ягнят.
— В общем и целом, конечно, подходяще. — Олег потер затылок, покряхтел. — Вот от твоих стихов, верно, у меня сразу сил прибавилось.
— Чего смеешься?
— А что? Правда… Просто бодрые стишки! Честное слово! Только они не очень правильные. Например: «травы шелестят». В данную минуту ветра нету и травы молчат, — значит, выдумка. Или: «ветер подгоняет ягнят». Ой, Ленька, ой, какой же ты выдумщик! Как это ветер может подгонять ягнят? Ярлыгой, что ли? Неудачно… Неправдоподобно.
— Ничего ты, Олег, в стихах не смыслишь!
— Ты, Леня, люби критику и не сердись. И Пушкина, говорят, тоже критиковали.
— Я, Олег, понимаю. Но тут же надо принять во внимание быстроту. Я, можно сказать, на лету схватил. А если посидеть, поразмыслить…
Олег обнял насупившегося Леньку.
— Леня, ты настоящий поэт… будешь. Но, послушай, друг, скажи правду: моей сестренке тоже стишки сочинял?
— Тебе зачем знать?
— Скромничаешь? Тогда отвечай: друг ты мне или не друг?
— Друг.
— Вот и скажи: писал?
— Нет еще, — смущенно ответил Ленька. — Но напишу. Непременно. Знаешь, Олег, она такая…
— Какая? — Олег рассмеялся. — Никакая!
— Она лучше всех! Вот!
— Тогда, Лень, скажи, — Олег насупил брови, — может, я как друг тебе не нужен? Ты говори, говори, не стесняйся!
— Ты о чем, Олег?
— Не знаешь? С Марфуткой дружишь?
— Разве нельзя? Она хорошая. У нее характер…
— Значит, Марфутка лучше меня? Так получается?
— Не совсем так. Ты по-своему, а она… Ты знаешь, Олег, я об этом и не думал.
— Сегодня не думал, а завтра подумаешь. — Олег сокрушенно покачал головой. — Эх, Лень, Лень, охота тебе с девчонкой связываться. У нее нет ни выдержки, ни смелости. Одни слезы.
Они остановились. Ленька не соглашался с Олегом, а сказать, возразить не мог. Овцы подошли вплотную, паслись возле ног, посапывая. Надо было идти. Ребята опередили сакман, но уже до стоянки шли молча.
Месяц вонзился в туманную, буро-серую кромку горизонта. Сакман был поставлен в закут, а сакманщики забрались в курень и улеглись на полсти. Олег, зевая, сказал:
— Лень, а хорошо в степи! Вот лежим мы с тобой в этом курене, а вокруг — ни живой души. Только овцы и собаки. И нам не страшно.
— Правильно. Первую ночь знаешь как я плохо спал!
— А скоро этой нашей жизни придет конец. Полтора месяца пролетели.
— Ты это о чем?
— От дяди Гриши слыхал, что скоро начнем отлучать молодняк и организовывать новую отару. Не будет тогда сакманов, а будут отары. И пойдут овцы на зимнюю кочевку.
— А мы?
— Прямым ходом в Грушовку.
— Знаешь что, Олег! — Ленька привстал. — Давай и мы двинем со всеми чабанами! Попросим дядю Гришу, чтобы взял. Неужели откажет?
— Попросить-то можно, — рассудительно заговорил Олег. — Дядя Гриша вполне согласился бы. И ты, и я свободно могли бы стать подпасками. Только…
— Что? Надоело?
— Не то, Леня.
— Знаешь, и Марфутка с нами поехала бы.
— Вот-вот, я так и знал! — с гневом ответил Олег. — Во-первых, твоей Марфутке надо ходить в школу, а во-вторых удивительный ты, Лень, человек!
— Почему удивительный?
— Ну как же! О будущем ты подумал? Мы должны поспешить в техникум.
— Торопись. Там тебя очень ждут! — Ленька натянул на голову брезент. — Как же, жди!
— И ждут. А что? — Олег придвинулся к другу. — Нет, Лень, от намеченного пути не отступать! Мы сперва окончим техникум, а после этого — пожалуйста, на все четыре стороны. Можно и в Сухую Буйволу. Да нас дядя Гриша охотно возьмет зоотехниками. Знаешь, что мы тогда сделаем? Попросимся в одну отару, будем работать вместе. У нас ни одна овца не заболеет. Мы новую породу выведем. Эх, ты!
Пока Олег мечтал, Ленька уснул. «Разнесчастный сонуля, поговорить не может!» — думал Олег, а глаза его слипались.
И опять ребятам ночь показалась короткой, как миг. Не заметили, как пролетела. И вот они уже вывели на траву сакманы. Шли, как обычно, впереди, зевали страшно, потягивались. От прохлады поеживались. Но Олег и тут не унывал. Он и танцевал, и гонялся за собаками, и налетал на Леньку с кулаками. Волей-неволей Ленька оборонялся, и они начинали борьбу.
Неожиданно подошел дед Евсей с берданкой. Олег и Ленька перестали бороться, смотрели на старого чабана и удивлялись: откуда он приплелся в такую рань?
— Хлопцы-молодцы! — крикнул он. — А вы шустрые!
— Это мы, дедушка, от сна избавлялись.
— Как живете-поживаете?
— Хорошо, — ответил Олег. — Пасем помаленьку. А вы откуда, дедушка?
— Из Суркульского яра. — На усталом стариковском лице промелькнула тень самодовольства. — Волчицу, черти б ее с квасом съели, подстерегал.
— И что? — спросил Ленька. — Подстерегли?
— Перехитрил и свалил-таки! — Дед Евсей погладил бородку, слабо, устало улыбнулся. — Разве не слыхали выстрела? Ох и долго она меня дразнила! Думал, этому и конца не будет. Я всю ночь, верите, сижу в кустах, поджидаю. В сон клонит, удержу нету. Ну, думаю, просплю, прозеваю. Но все же досидел. Только-только начинала полыхать зорька — гляжу, крадется. Я притаился, высматриваю. Вижу, направилась в гнездо, к волчатам. Ну, тут я ее и посадил на картечь. — Дед Евсей повертел в руках берданку, прищуренным глазом зыркнул в закопченное дуло. — Наповал срезал, в голову. Бьет, верите, как из орудия. Хлопцы, а утренний водопой где будете устраивать?
— Должен Андрейка подвезти воду, — ответил Олег. — До колодца дойдем только к обеду.
— Так вот вам, хлопцы, и наказ от меня. — Дед Евсей повесил ружье за спину. — Передайте от меня внуку моему Андрею, чтобы он завернул с арбой к волчиному гнезду. Там его волчица ждет. Заодно пусть прихватит и волчат. Мешок у вас найдется?
— В курене лежит, — ответил Ленька. — В том мешке волчата уже побывали.
Дед Евсей заспешил к кошаре. Когда же на взгорье выкатился багрово-красный шар и запламенела усыпанная росинками трава, приехал водовоз. Он сидел на бочке, подхлестывал рыжих быков и смеялся, как казалось Олегу и Леньке, без всяких причин. А причина, оказывается, была. Андрейка возил воду не десять дней, а уже восемнадцатый. И сегодня Григорий Корчнов сказал ему, что в сакман он не вернется, а будет третьяком в отаре Охрименки.
— Ну, дружки, — улыбаясь, заговорил Андрейка, — сакманщиком я более не буду. Эта работа так, для неучей.