Солнце медленно поднималось, а тень возле хаты укорачивалась и уползала. Надоело Леньке перетаскивать рядно следом за тенью. Куда бы пойти? Нельзя же весь день лежать и читать! И Ленька решил пойти на ферму, к отцу. Надо же когда-нибудь посмотреть тех четырех племенных быков, которые находились на попечении отца. Отец как-то рассказывал, что все четыре, как один, лобастые, коротконогие, с лиловыми, злыми глазами. Подступиться к быкам опасно: могут рогом поддать. А отец ничуть их не боится. Разговаривает с ними, ласкает, за рога берет.
Быки молодые, и Ленька еще не видел их. Знал о них только по рассказам отца. Могут спросить: как же так, сын бугаятника — и не побывал в бугаятне, не посмотрел молодых быков? Но, во-первых, Леньку бугаи вообще не интересовали, а во-вторых (нехорошо говорить об этом, но ради справедливости приходится), он их побаивался. Да и зачем они Леньке? Бугаятником он быть не собирается. У него три сестры и два брата, а никто из них не пошел же работать на ферму. Все уехали из Грушовки. Уедет и Ленька, вот только надо ему подрасти и школу окончить.
Отец частенько приглашал Леньку на ферму:
— Леня, сынок, ты хоть бы одним глазом взглянул на моих новых красавцев. Это же какие быки! Не быки, а одно загляденье!
И вот Ленька в коровнике. Ферма стояла на отлогом берегу Егорлыка, в низине. Издали были видны лишь их покатые, темные крыши. Ленька шел ленивым шагом. Куда спешить? Посматривал на реку, на знакомые камыши в заводи, на козырек кручи, куда Олег запрятал лодку. «А может, Олег сидит в пещере и ждет меня? — думал Ленька. — Ну и пусть ждет: не дождется! А если зайти в пещеру? Нет, не зайду…»
И повернул на ферму. Зашел в пустой коровник. Двери — шириной во всю боковую стену. Можно въезжать на грузовике. Тут гулял сквозняк, сушил сточные канавки, выветривал ночное коровье тепло, запах пота и навоза.
А где же быки? Ленька поднял голову и улыбнулся. Под шатром черепичной крыши, на стропильных перекладинах белыми гроздьями сидели голуби. Их было много. «Вот какая красота! — подумал Ленька. — Сколько птицы! А мы с Олегом и не знали…»
Подошел Трифон Завьялов. На нем все тот же парусиновый, испачканный травой длинный фартук. Невысок ростом, худощав, с седой щеточкой усов, он с удивлением смотрел на Леньку.
— Сынок, — сказал он ласково, — что ты тут делаешь?
— Голубей смотрю.
— А где твой дружок?
— За ним я не бегаю.
— Вот как! Значит, раздружились?
— Батя, покажи своих бугаев! — сказал Ленька, не желая отвечать на вопрос. — Я обещал прийти, вот и пришел.
— И не боишься?
— Не маленький.
Трифон Савельевич повел Леньку в соседнее, особняком стоявшее помещение. Это и была бугаятня. Полы деревянные, стены высокие, света много. Окна продолговатые, приподняты почти к потолку, так что свет падал сверху. Пахло свежей люцерной. В углу возвышалась зеленая копенка травы. Быки находились за высокими, из толстых, надежных столбов, перегородками. Каждый в отдельном станке. Ясли-кормушки сделаны из крепкого дерева, обиты жестью.
Как только отец и сын Завьяловы появились на пороге, за перегородками возникли тяжелые вздохи, шумные посапывания, точно где-то поблизости заработали кузнечные мехи. Зазвенела цепь. В крайнем от дверей станке сперва показалась широкая, выгнутая темно-красная спина, затем глухо застучали о пол копыта. И вот бык поднялся, замигал круглыми, выпуклыми глазищами, покрутил квадратной головой. Цепь, прикрепленная к кольцу в розовых ноздрях быка, опять порывисто звякнула. «Вот это молодые быки!» — подумал Ленька.
— Сынок, ты подходи смелее, — сказал Трифон, беря за руку оторопевшего Леньку. — Они любят смелых. Это Малюта, бык, в общем, смирный. — И обратился к быку: — Ну, что, Малюта, все толстеешь? Скучно тебе за перегородкой?
Ленька увидел, как сосед Малюты, бык-красавец, тоже потянулся к отцу. Он облизал губы жестким, как рашпиль, языком. Ленька с интересом рассматривал широкий лоб быка, его короткие и толстые, как колышки, рога. Попадись на них!..
— Этого зовут Гулякой, кличка подходящая, — пояснил Трифон Савельевич. — Гуляка он и есть! Только выпусти. Как же, красавец! Видишь, вся голова у него в завитках, как у настоящего парубка. — И опять обратился к быку, будто тот что смыслил: — Ну, ну, Гуляка, не хмурься, не злись!
Трифон Савельевич почесал у Гуляки за ухом и подошел к третьему быку. Тот отдыхал. Услышав голос хозяина, он чиркнул рогом о жесть кормушки и показал красновато-сизые ноздри с влажным кольцом, к которому была привязана тонкая цепь.
— Опочиваешь, Бостон? — Трифон Савельевич нагнулся и потрогал бычий лоб. — Ох, ленивый же ты, Бостон! Никак не належишься!
Четвертый бык был упитан и низкоросл. Стоял на коротких и толстых, как столбики, ногах. Он протянул морду и страшно засопел. Ленька отступил.
— Это Пышный. — Трифон похлопал ладонью по упругой бугаячьей шее. — Ой, как рассопелся! Ласки хочется? Посмотри, Алексей, глаза, мерзавец, закрыл и даже заулыбался. Э, знаю, знаю, чего ты сопишь — ласкаться любишь! Сеном тебя не корми, каналью, а только поласкай. — Трифон Савельевич рассмеялся и обратился к сыну: — Ну, Алексей, как быки? Нравятся тебе?
Ленька молчал. Что тут было сказать? Ленька даже не думал, что у них в Грушовке есть такие красивые и страшные быки. Трифон Савельевич привлек к себе присмиревшего Леньку и усадил рядом на душистую копну люцерны.
— Быки, батя, хорошие! — сказал Ленька. — Стоящие… Только они страшные.
— И ты их боишься?
— Не то что я их боюсь… А вообще как-то…
— Понимаю. Без привычки. — И Трифон Савельевич снова рассмеялся. — Тебе нельзя их бояться. Сын бугаятника, а быков боишься?
— А я, батя, бугаятником не буду.
— Опять за свое! А кем же ты будешь?
— Ученым. А может, и поэтом. Я еще этого твердо не решил.
— Так, так. Значит, ученым? Все хотят быть учеными. — Трифон Савельевич задумался. — Послушай, Алексей, что я тебе скажу. Ученых и поэтов на свете уже много есть, а со временем будет еще больше. А ты учись труду физическому, приучайся к хлеборобскому занятию.
— Это вы, батя, рассуждаете по старинке, — сказал Ленька. — Теперь дорога для учения открыта всем. Только учись!
— Знать, и ты, как твои сестры и братья, улетишь из гнезда?
— Улечу, батя, — сознался Ленька. — Вот окончу десять классов. А может, и раньше.
— Эх, сыну, сыну! — Трифон Савельевич покачал головой. — А я думал, подрастешь и мне станешь подмогой. Стар я уже, пора подыскивать себе заместителя, чтобы передать этих красавцев.
— Мне передать быков? — Ленька удивленно посмотрел на отца. — Смеетесь, батя! Я вам уже не раз говорил, что хочу строить коммунизм. Мне быть бугаятником? Это же, батя, просто смешно!
— Смешно? Так… так… Смешно! — Трифон Савельевич взял стебелек люцерны и рассматривал его так, точно впервые увидел. — Тут, сыну, как я понимаю, не смех, а слезы. Ты не захочешь возиться с бугаями, твой дружок не пожелает, третий подросток тоже отвернется. А как же мы будем жить? При коммунизме, Алексей, людям тоже не обойтись без этих чубатых молодчиков. От них приплод, стада растут. Кто ж за ними будет смотреть?
— Вы, батя, политически отсталый. Честное слово!
— Вот как! Уже, стало быть, отстал?
— Конечно, отстал. Всем известно, что при коммунизме всю трудную физическую работу будут выполнять машины, — смело, как заученный урок, выпалил Ленька. — Как вы, батя, этого не понимаете? Не мускулы, а машины, техника.
— Вижу, Алексей, что ты человек дюже образованный, — с улыбкой перебил Трифон Савельевич, — и говоришь гладко, как по-писаному, а вот житейского ума у тебя маловато. Ну, к примеру, скажи, ученый человек, какая машина может заменить меня, бугаятника? При бугаях такой человек, как я, незаменимый. Я тут не сено кошу, не картошку рою, а имею дело с разумными существами. Эти с виду страшные быки — все одно как малые дети, они людскую ласку любят. А где у машин ласка? Что-то я такой машины не знаю.
— Будет! — уверенно ответил Ленька. — Изобретут.
— Глупость говоришь! — перебил Трифон Савельевич. — Вот ты толкуешь о технике, а того не понимаешь, что эти бугаи без человека жить не могут. Ежели я к ним с утра не приду, скучают, волнуются, плохо едят, плохо воду пьют. Я с ними завсегда разговариваю, и они мою речь разумеют. А ты — машина! Ну, допустим, доить коров, стричь овец — тут машина свое возьмет. А как быть с бугаями? Они ж, канальи, любят, чтобы у них за ушами чесали, чтобы им ласковые слова завсегда говорили. Кто будет это исполнять? Ты подрастешь и улетишь, твои дружки тоже оперятся и выпорхнут из Грушовки. Вот ты часто о коммунизме говоришь. Складно у тебя получается. Но коммунизм, сынок, как я его смыслю, — это труд людей, и труд всякий: и тяжелый, и легкий, и чистый, и грязный. И строить коммунизм надобно и в больших городах, и у нас в Грушовке — по всей земле. Чего посмеиваешься? До тебя все это еще не доходит.
— Почему не доходит? И я, батя, понимаю. Вам обидно, что дети ваши не живут в Грушовке. Вот вы и бурчите. А почему мы должны жить в Грушовке?
— Избаловалась молодежь, — заключил Трифон Савельевич. — Как было раньше? Ты этого, сыну, не знаешь. Раньше, Алексей, все переходило из рода в род. Ежели ты хлебороб, то и сам пауком вцепишься в землю и дети твои к ней присосутся — не оторвешь! Возьми, к примеру, род Завьяловых. Мой дед Аверьян пошел по отцовской дорожке и был хлебороб природный, мужик трудолюбивый. Его два сына и три дочки — тоже хлеборобы. От его сыновей и дочек родились дети — опять же осели на земле. И так шло из поколения в поколение. А как жизнь дошла до моего колена, так сразу и перевелись Завьяловы-хлеборобы. Ушли с земли и разбрелись по всему свету. Вот ты у меня шестой по счету и последний. И ты тоже крылышки навастриваешь и норовишь подняться повыше и улететь. Сознайся отцу, куда умчишься, Алексей?
— Еще не знаю. Это дело трудное.
Ленька вспомнил о лодке, запрятанной в пещере, об Олеге.