Вот и лестница ваша, вот и дверь. Я хотела открыть замок английским ключом, но, открыв, поняла, что дверь изнутри закрыта на цепочку, чего ты никогда не делал, ожидая меня. Я тихонько постучала – никто не откликнулся. Я постучала сильнее – опять молчание. Тогда, думая, что ты уснул, я стала стараться открыть цепочку сама. Прежде чем мне это удалось, я изодрала себе все руки и думала, что ты будешь целовать их. Я открыла дверь и на цыпочках вошла в твою комнату.
– Кто там?
– Это я! – рассмеялась я, думая о том, сколько чудесной теплоты сейчас зазвучит в твоем голосе.
– Кто это? – переспросил ты.
– Я, Лиза.
– Убирайтесь вон!
– Что?
– Убирайтесь немедленно вон!
Думая, что ты шутишь, я поставила все на буфет и вошла к тебе в комнату. Ты не шутил. Глядя куда-то поверх меня, ты повторил:
– Уходите!
– Николай Артемович!..
– Уходите! Немедленно, сейчас же уходите!
– Я принесла вам завтрак, там, на буфете…
– Забирайте свой дурацкий завтрак и убирайтесь вон!
Я повернулась и пошла из комнаты, пошла, еще не веря, что ухожу навсегда, думая, что вот сейчас ты крикнешь:
– Лиза, остановитесь, все это шутка!
Но ты молчал. Я вышла в столовую и остановилась около буфета. Как же мне было уйти, не накормив тебя?
– Вы еще здесь? Да убирайтесь же вон! Или вы оглохли?
Я слышала, что ты встал с постели; в дверь мне было видно, что ты направляешься ко мне, худой, огромный в белом белье… Я вышла, закрыла дверь, как свою жизнь. Но, видно, тебе всего этого было мало. Открыв широко дверь, вслед за мной ты выбросил цветы, оладьи, банки, обрызгав меня и всю лестницу киселем. Подобрав ударившийся мне в спину букетик гиацинтов – мне их было жалко оставлять на грязной лестнице, – я вышла на улицу. Вот и все. Как говорят японцы, помни о смерти. Я сказала эти последние три слова вслух, и какой-то прохожий, решив, что я обращаюсь к нему, спросил:
– Что?
– Думайте о смерти.
– О чьей?
– О своей! – в тон ему ответила я и побрела домой…
Дверь дергали, стучали громко кулаком или ногами. Адам, плохо понимая, где он находится и в чем дело, прислушивался: откуда гром?
– Сейчас! Сейчас открою! – крикнул он наконец.
Дверь перестали дергать. Адам пристегнул кое-как култышку. ТЕТРАДЬ ЛИЗЫ заложил очками в том месте, где его чтение прервали, сунул тетрадь глубоко под матрац и пошел открывать дверь.
– Спал, что ли? Столько стучу, стучу! – Это был Митька Кролик. – Можно я на море, а? Все пацаны идут, можно? – В Митькиных глазах было столько покорности и зависимости, что Адам смутился. Ему стало очень приятно, что Митька спрашивается у него, как у отца или у родного деда.
– А заплывать не будешь?
– Что ты! Честное пионерское! Во! – Митька щелкнул ногтем большого пальца по зубам, а потом провел им по горлу. – Во! Век свободы не видать!
– И кто тебя блатному учит! – нахмурился Адам. – Ты что, жулик? Ты что об этой свободе знаешь? Чтобы эти ухватки выбросил! Понял?
– Понял! – виновато потупившись, сказал Митька. – Так я пошел?
– Иди! Слово дай, что заплывать не будешь и в четыре часа вернешься. Это приказ. Понял?
– Так точно!
– Смотри: кто слово не держит – последний человек!
– Ага! – весело крикнул Митька, бросившись к двери.
– Обожди! – остановил его Адам. – Хлеба и огурцов возьми, там проголодаетесь.
– Ты на Больничной улице живешь, что ли? – как бы между прочим спросил Адам, когда Митька отрезал хлеб.
– Не, на Чапаева – Чапаева, семнадцать, здесь, через угол, – машинально отвечал Митька и, прижав к животу пяток огурцов и здоровенную горбушку, выскочил за дверь.
– Эх, дьявол! – пробормотал Адам, улыбнувшись вслед Митьке, и сразу же подумал о том, что с Митькой надо что-то делать. Родные, наверное, измотались, избегались.
Он умылся, надел новую рубашку, подаренную Марией, и вышел из дому, в первый раз за летние месяцы закрыв сторожку на замок. Он достал его из сундука и, когда замыкал, долго не мог продеть шейку замка в ушки на двери. Запирал свой дом он только зимой, чтобы не открылась от ветра дверь и не выстудило комнату. А сейчас запер потому, что первый раз в его доме появилась большая ценность – ТЕТРАДЬ ЛИЗЫ.
Митька Кролик жил недалеко от больницы, в соседнем тенистом переулке. По дороге к его дому Адам думал о прочитанном. Он думал о своей дочери, и в сердце его поднималась волна негодования. Он давно уже примирился со всей той несправедливостью и тем злом, которые были в его жизни, но сейчас, когда он прикоснулся к судьбе своей дочери и увидел, что и ее жизнь вся изломана, все, что было с ним, представилось ему особенно жестоким и незаслуженным. В тени запыленных, словно усталых акаций Адам шагал медленно, и в душе его с каждым шагом все поднималось и поднималось ожесточение на самого себя, и было нестерпимо обидно, что не может сознаться Лизе в том, что он ее отец.
«А Маруся бежит, – думал Адам, – бежит и ее увезет!» Он чувствовал, что не может больше жить, если не переменит главного в своей жизни, и не знал, как это сделать. Ему ничего не стоило пойти бы сейчас куда следует и рассказать о себе все как на духу. О себе он не беспокоился, потому что ему уже не могли сделать ничего худшего, но по своему житейскому опыту он боялся, что окажется права Маруся и Лиза пострадает из-за него. И все-таки ему нестерпимо хотелось стать самим собой. Занятый этими мыслями, Адам не заметил, как прошел нужный ему дом. Пришлось возвращаться. Постучал в зеленую штакетную калитку. Собаки во дворе не было, и ему пришлось стучать долго, и даже палкой.
Дверь на остекленной веранде чуточку приоткрылась – выглянул Митькин отец, посмотрел на Адама мельком и ушел в дом.
– Гуля, там старик-инвалид, вынеси ему чего-нибудь.
– Вынеси сам, я же вся зареванная.
Митькин отец недовольно пошел в комнаты, взял в туалетном столике мелочь, но мелочи оказалось всего семнадцать копеек, тогда он взял еще в буфете девятикопеечную сдобную булочку.
– Здравствуйте! – насильно улыбнувшись, сказал ему Адам, когда Митькин отец подошел к калитке.
– Здра! – хмуро ответил Митькин отец и, открыв калитку, протянул Адаму булочку и мелочь в ладони. Рука его повисла в воздухе. Взглянув в глаза Адаму и на его чистую новую рубашку, Митькин отец понял, что он делает что-то не то, и смутился.
– Вы к нам? Проходите! Проходите, пожалуйста! – и он надкусил румяную булку, делая вид, что он именно для этого и нес ее сюда, к калитке.
В своей жизни Адам испытал так много всяких обид, что эта нечаянная обида его не обожгла, напротив, в душе его от этого что-то даже выпрямилось. Уверенно и почти гордо он шел в дом впереди хозяина.
– Вы по какому вопросу? – спросил Митькин отец.
– Я без вопроса, я в гости, – не оборачиваясь, отвечал ему Адам.
И Митькин отец понял, как глупо он спросил, и поспешил распахнуть перед Адамом дверь веранды.
– Вот, к нам дедушка! – громко сказал Митькин отец, проведя Адама в зал.
– Здравствуйте! – сказала Гуля, выходя из смежной комнаты. – Здравствуйте! – повторила она, разглядев Адама. – Вы к нам? – В голосе ее было приятное удивление.
– К вам, к тебе, доченька! – ласково глядя на заплаканную Гулю, сказал Адам. – Так это ты Митькина мама?!
– Я! – сказала Гуля, тревожно и счастливо блеснув заплаканными черными глазами.
– Не думал… Вот не гадал… Я насчет парня. У меня он.
– У вас?! – в один голос вскрикнули Гуля и Митькин отец.
– У меня. Не бойтесь, накормленный он и веселый.
– А где вы? – спросила Гуля.
– Я рядом, в больнице живу и сторожую. Там они играют всегда. Мы старые знакомцы.
– Ах, да-да! – сказала Гуля. – Вы – Адам, сторож. Митя о вас только и делает, что рассказывает. Они все, мальчишки, в вас души не чают!
– Ну да? Чего уж… – пробормотал Адам. Ему были очень приятны эти слова Гули, и он улыбался против своей воли.
– А мы где только не были, – продолжала Гуля, – и в милиции, и на вокзале, сколько поездов обегали! Сейчас думали ехать и снова искать, а где – и сами не знаем! Только отпуск позавчера взяли, думали отдохнуть. Да вы садитесь, садитесь, пожалуйста! – придвинула Гуля Адаму стул.
– Я его сейчас приведу, стервеца! – глухо сказал Митькин отец.
– Не нужно его приводить. Давайте-ка познакомимся, – сказал Адам. – Алексей Степанович.
– Павел.
– Гуля.
– Знаю, что Гуля. Тебя я, доченька, давным-давно знаю!
Адам сел, а хозяева продолжали стоять возле него.
– А я вас тоже знаю, мы с вами сколько раз встречались на кладбище, только имени вашего не знала. И теперь… Митя говорил – Адам, а вы – Алексей…
– Так где же наш разбойник? – перебил Гулю Павел, присаживаясь по другую сторону стола, покрытого красной с цветами плюшевой скатертью.
– Обидчивый он у вас чересчур, – не отвечая Гуле, обернулся Адам к Павлу. – Рассказывал, что тут у вас получилось.
– Да, так получилось, – виновато потупившись, сказала Гуля, – так получилось…
– Золотой он у вас мальчишка, чувствительный.
Минуту все трое молчали. В комнате было приятно полутемно, прохладно и чисто. Пол был свежевыкрашен, и зеленая пушечная краска блестела мягко и светло, во всем чувствовалась хозяйская рука. И никелированная кровать с горой подушек, укрытых белоснежной тюлевой накидкой, и красиво расставленные рюмки в пузатом старомодном буфете, и копии «Трех богатырей» и «Утра в лесу» в золотых багетных рамках на чисто выбеленных, в меру подсиненных стенах – все говорило Адаму о мире и довольстве в этой семье.
– Так что же с Митенькой? – растерянно спросила Гуля. – Как нам теперь быть?
– А пусть у меня день-другой побудет.
Митькин отец удивленно посмотрел на Адама.
– У меня чисто, вы не беспокойтесь, – сказал Адам, глядя на белоснежную тюлевую накидку на кровати. – Я ведь это, чтобы он сам вернулся, а так если его вам забрать сейчас, то все равно обида между вами останется. А он тебя, Гуля, любит очень. Пацаны, они отходчивые. Сам придет, соскучится…