Он стоял на улице у входа во двор комендатуры, у узкой каменной арки. Рослый, молодой, краснощекий, в новой, еще не обношенной, стромкой шинели, туго подпоясанной желтоватым кожаным ремнем, в высоких яловых сапогах, начищенных до блеска и чуть затуманенных теплым воздухом; на его широкой выпирающей груди ловко висел вороненый, хорошо ухоженный ППШ, на новой шапке ярко горела эмалью алая звездочка. Такого солдата рисовали на плакатах, именно такого парня видели в своих прерывистых снах во время побега Алексей и Славик. Судя по тому, какое новое обмундирование было надето на часовом, неопытный глаз мог бы отнести его к числу новобранцев, но Алексей сразу угадал в нем старослужащего, привыкшего к войне парня, угадал это он по той осанке, которая была в часовом с головы до ног, по тому, как ловко пригнано было на нем обмундирование, по тому, как, широко расставив ноги, по-хозяйски, небрежно стоял он на посту. Просто это был щеголь, прижимистый, оборотистый, хозяйственный деревенский щеголь. Алексей видел таких раньше, они могли перед смертной атакой выменивать свои худые сапоги на более лучшие, а выменяв, бережно клали их в вещмешок, а в атаку шли в рванье, которое где-то доставали. О смерти своей они, эти люди, никогда не думали, и не потому, что не боялись смерти, а потому, что натуры их были для этого недостаточно высоко организованы. Но все это Алексей оценил машинально, в какую-то долю секунды.
А часовой без всякого внимания поглядел на Алексея Зыкова и на Славика. Видно, не признал он своих в этих доходягах, наряженных в полосатые балахоны. Не признал. А они готовы были броситься на его крепкую малиновую шею, туго сдавленную белой каемкой подворотничка, в который, угадал Алексей, была продета круглая изоляция телефонной проволоки, чтобы подворотничок был ровен и красив.
Алексей и Славик от волнения, стеснившего их грудь, и от быстрой ходьбы не могли вымолвить слова и стояли перед часовым, глядя ему в лицо горящими глазами. А часовой, видя, что они остановились непочтительно близко и тем самым прервали его приятные размышления о родной деревне Селезёнкино, поглядел на них строго и, поведя автоматом, пробасил:
– Ну-у! Чаво встали! – Больше говорить ему было лень, и он отвернулся, уверенный, что «эти голодные полячишки» пройдут своей дорогой, а русским языком им все равно не дотолкуешь, и вернулся к нарушенным мыслям о своей деревне Селезёнкино, о том, что война уже скоро пройдет, о том, что хорошо бы у ефрейтора Федькина «вымануть» кожаный баул, потому что он очень легкий и много барахла можно в него «запхнуть», о том, как он будет первые месяцы сидеть на посиделках сразу с охапкой девок и как, «набаловавшись», осчастливит какую-нибудь из них законным браком туда к зиме поближе. И сейчас он, сладко напружинив свою сильную грудь и сильные толстые плечи, с удовольствием думал о том, как они заживут «самостоятельно», и какая здоровая, ядреная девка будет его жена, и какие сытенькие и веселые будут у них дети, и как по всей деревне будут уважать его за медали, за то, что вернулся живой и сильный, за то, что хозяин…
«А с Санькой надо в раздел итить, их всех не прокормишь. Ну, ему бритва с полной принадлежностью – это раз; ну, жене его канбинацию – два; ну, там детям – гостинцы, мамане – шальку, папане – табаку, и шабаш!» – размышлял он о том, что, когда вернется, надо будет непременно делить дом со старшим братом Санькой, который уже год, как вернулся домой с фронта без обеих ног, думал о том, как, кого он одарит и чем; когда он думал о подарках, ему было очень все-таки приятно свое великодушие и доброта, он ясно видел перед глазами и прекрасную бритву с никелированными чашечками и красивейшим помазком, и темно-зеленый шерстяной полушалок, и голубую шелковую дамскую комбинацию – словом, все те вещи, которые были уже у него среди других вещей и которые он думал довезти домой. А когда он думал о Саньке, в душе его шевельнулось неодобрение и даже раздражение на ту безответственность, которую проявил его «братан» тем, что, вернувшись калекой, прибавил к своим троим детишкам еще и четвертого – Ваську. «И на чаво он надеется?» – подумал он с опаской и неприязнью о своем старшем брате.
Может быть, минуту, а может быть, две Алексей и Славик боролись со спазмой в горле и собирались с духом, чтобы заговорить, все это время неотрывно глядя на часового, который не обращал на них никакого внимания.
– Милый человек, свои мы! Русские мы! С плену! – быстро шагнув к часовому и желая обнять его, глотая слезы, придушенно заговорил Алексей.
– Ну! Ну! Эй! – шарахнулся в сторону часовой. Он уже забыл о «худобах в балахонах», и теперь эта неожиданность его даже испугала, у него даже под сердцем вроде что-то оборвалось. – Ну, ты полегше, папаша! – придя в себя, оттолкнул он Алексея в грудь. – Полегше, за автомат не цапай! А то пряшью на месте – и прав буду! Видали мы вас!
– Мы из Освенцима! Мы советские солдаты! Бежали из лагеря! Пять месяцев! – захлебываясь, дрожа всем телом, заговорил Славик. – Мы свои, понимаешь? Что же ты своих не признаешь?
– Нам в комендатуру, – сказал Алексей.
Часовой молча, но уже внимательно оглядел их обоих с головы до ног, как будто обшарил.
– Кульков! – крикнул он затем, обратясь во внутрь двора. – Кульков! Проводи этих! Идите! – кинул он Алексею и Славику, показывая дулом автомата во двор.
Алексей и Славик прошли во двор, а часовой, недовольно перемявшись с ноги на ногу, поглядел на свои добротные новые сапоги и вернулся к «дельным» мыслям о том, что «хорошо ба у ефрейтора Федькина кожаный баул вымануть».
От каменного сарая с почерневшей от стаявшего снега черепичной крышей, неловко переваливаясь с ноги на ногу, ковылял им навстречу маленький, старенький, замухранный солдатик. Белесая, выдутая ветрами, лысая и зашитая неровными углами в нескольких местах шинель неловко болталась на нем едва опоясанная, шапочка на его голове была смятая, с засаленным верхом, и звездочка на ней потемнела.
Кульков молча улыбнулся Алексею и Славику, показывая длинные металлические зубы, и, переваливаясь, пошел впереди них по дорожке, выложенной кирпичом, к белому особняку, что стоял в глубине двора. Голубоватые седые космы неопрятно сбегали по его тонкой морщинистой шее, винтовка-трехлинейка была ему велика, и весь он гораздо больше был похож на сторожа на бахче, чем на солдата. По кирпичной выщербленной дорожке, мимо кряжистых тополей, высоко взметнувших свои тонкие светлые ветки в радостно-голубое небо, прошли они следом за Кульковым в особняк. По темному широкому коридору, в котором пахло мышами и в полу которого то и дело хлопали под ногами, как клавиши, потревоженные паркетные дощечки, подошли они к двери, обитой кожей. Кульков открыл эту дверь, и вслед за ним они вошли в светлый, залитый солнцем кабинет.
– Разрешите доложить! – громко и удивительно звонко для своей невзрачной внешности выкрикнул Кульков, принимая позу «смирно» и еще громче стукая прикладом о затоптанный пол кабинета.
Черноволосый молодой майор, сидевший за письменным столом в глубине кабинета, промычал и кивнул головой, продолжая что-то писать.
– Разрешите доложить, товарищ майор, бяглецы! – не дожидаясь, пока майор поднимет голову, усердно и радостно выпучивая при этом слезящиеся голубые глазки, отчеканил Кульков и еще громче, чем в первый раз, стукнул прикладом о пол, сделал шаг в сторону, чтобы майору было виднее «бяглецов».
Некоторое время майор продолжал писать, потом, дописав до точки, поднял красивое бледное лицо с дымными кругами под еще более красивыми и усталыми карими глазами.
– Кто такие? – спросил он, глядя в упор на Алексея и Славика.
– Военнопленные!
– Бежали!
– Из Освенцима!
– Из лагеря смерти!
– Пять месяцев тому назад!
Сначала Алексей и Славик говорили, перебивая друг друга, а потом Алексей замолчал и говорил только Славик:
– Там людей жгут в печах! Пятнадцать тысяч человек каждый день жгут! Надо освободить! Надо немедленно доложить нашему командованию! Они сейчас могут всех уничтожить! – Славик говорил быстро-быстро, щеки его покрылись багровыми пятнами.
– Пятнадцать тысяч в день, говоришь? – майор смерил Славика с головы до ног своими красивыми, усталыми и, как ему, майору, казалось, абсолютно проницательными глазами; его красивые твердые губы покривились в усмешке:
– Ваши документы?
Минуту Алексей и Славик стояли молча.
– Ваши документы? – повторил майор, переведя свой проницательный взгляд на Алексея (старшего сообщника, более опытного и хитрого, молчит больше – так уже решил про себя майор, хотя и не отдавая себе отчета, в каком деле эти двое, исхудалые до костей люди, сообщники).
– Какие у нас могут быть документы, мы из Освенцима! – глухо, теряя голос, сказал Алексей.
– Ну-ну! Басенки рассказывайте! Ну-ну! – Майор побарабанил по столу красивыми длинными пальцами.
Для майора все, кто попал в плен, все, у кого судьба сложилась непросто, стояли как бы по другую сторону барьера, отделявшего «чистых» от «нечистых». Хорошие солдаты в плен не попадают, патриоты умирают, но не сдаются, в плену у немцев могут быть лишь трусы и шкурники – это настолько крепко внушили майору, что и он то же самое внушал при случае своим подчиненным. Вот и сейчас при виде Славика и Алексея в его душе шевельнулось сострадание, но усилием воли он подавил эту жалость к ним, недостойным, «нечистым».
– Уведи их, Кульков! В сарай! Под стражу. Потом разберемся!
– Товарищ майор! – в один голос вскрикнули Славик и Алексей. – Товарищ майор!
Но майор уже нагнул к столу свою красивую усталую голову, он нагнул ее непреклонно и продолжал писать от точки письмо своей жене и своим любимым детям, которых вот уже четвертый год он защищал без страха и упрека. У майора была инструкция, согласно которой военнопленными и прочими перемещенными лицами распоряжаться он не мог, а должен был отправлять их по другому ведомству.
В мертвой тишине кашлянул маленький Кульков и, подняв свою большую винтовку, распахнул дверь перед Алексеем и Славиком в темный, пахнущий мышами коридор. Черным коридором вслепую прошли они к выходу из особняка. У порога Кульков споткнулся о выскочившую отклеившуюся дощечку паркета и тихо выматюкался себе под нос. Не понимая еще ничего и не отдавая себе ни в чем отчета, прошли они по двору впереди Кулькова, который уже не сопровождал, а конвоировал их, и позволили Кулькову запереть их в каменном сарае с черепичной крышей.