ту, все пустые койки и думаю: вот этих уже всех унесли мертвых, сейчас того, что в углу, унесут, а потом меня…
Потом мне Афанасий Иванович рассказывал, что я и правда на смертной границе тогда был. В эту же ночь я еще часа через два очнулся. Он возле меня сидит на табуретке, за пульс держит, за руку. На этот раз очнулся я в полном сознании, все вспомнил и понял, где нахожусь.
– Умру? – спрашиваю его.
– Не знаю, – отвечает он.
А я точно думал, что умру, во всей душе такое у меня мнение было.
– Умру, – говорю ему, – умру. Зря я только тебя, незнакомого человека, в это дело впутал. Ты знаешь, кто я такой? (Не понимаю, с чего так случилось, что мы с ним сразу на «ты» стали говорить.)
– Знаю, – говорит, – беглец.
– А что же, – говорю, – меня не выдаешь, зачем на этой белой койке держишь? Я бежал из лагеря, заяви – премируют.
– Лежи, – говорит, – дурак, вылечу – заявлю, не твоя забота. Бандитов под крылом держать не буду, не думай.
Ну, тут на эти его слова о бандите я так сильно вспылил, аж искры перед глазами! И как пошел… Чего только не орал на него, рубаху порвал… – Адам запнулся, перевел дыхание. – Чего только не орал на него: насчет Освенцима, насчет войны, насчет всей своей жизни. Потом биться аж начал, как он рассказывал. А потом все адреса ребят ему твердил, умолял написать им, если я умру.
На другой день в сознание вернулся, глаза открыл: так чисто все вокруг, так ясно, мальчик с уголка на меня смотрит. Слышу, голоса переговариваются. Нянька Евдокия, старушка, как после познакомились, объясняет, слышу, кому-то: «Что-то и болеть перестали, один паренек лежит с ухом, да еще позавчера ночью к Афанасию Ивановичу с геологической партии рабочего привезли, ногу прибил где-то. Анпутировал уже ему Иванович ступню».
Из геологов? Сначала я не понял, потом сообразил.
Почти целый год я там пролежал. Три раза меня Афанасий Иванович оперировал, все выше каждый раз, так и до колена поднялся. Поверил он мне в ту ночь, когда орал я на него. Потом за год уверился во мне еще больше. Бывало, вылезу к нему в комнатку, и весь вечер сидим за чаем, за разговорами. Лампа с зеленым стеклянным абажуром электрическая светит, ток был в той деревне, еще до войны провели. Так и сидим под этой лампой. Письма он по адресам ребят в первую же неделю разослал – умолил я его, боялся, что умру, не выполнив долга… Каждое письмо он мне показывал… Потом свез их в город, все девятнадцать, отправил заказными, а квитанции мне вручил.
Ему, Афанасию, тоже судьба досталась: четыре дочки, жену в войну убило, всех убило. Дом его разбомблен был. А лампа эта с зеленым стеклянным абажуром чудом осталась в углу на тумбочке. Так он с этой лампой и не расставался. Водки не пил совсем.
– Нельзя мне, – говорит, – Степанович, ее пить. Чую, если начну – все под откос пойдет.
Отъелся я на больничных харчах. Спас он меня. За все мои мытарства судьба мне его послала. А насчет геологов очень точно вышло, не придерешься – их сколько по тайге ходит, рабочего одного ждать не станут, пойдут дальше.
Когда уезжал я от него, выписал он мне справку, что, мол, я Домбровский Адам Степанович – эту фамилию и имя Афанасий Иванович мне еще в первые дни присвоил, как только поверил. Для всех в больнице я был Адам Степанович. Дело в том, что за неделю перед тем, как мне туда приползти, умер в больнице рабочий с геологической партии. С тех пор, как его товарищи доставили, всего два дня пролежал, да и то без сознания, и помер. Так что никто этого рабочего по имени не успел узнать. Паспорт его Афанасий Иванович в районный загс отвезти не успел еще, когда я у них появился. Так вот, выписал справку, что я такой-то и такой-то, рабочий геологической партии, действительно был доставлен в его больницу тогда-то по поводу гангрены и мне было сделано три ампутации этой самой левой ноги. Выписал такую справку, расписался. Поехал в район, там он на нее печать круглую в райздраве поставил. И пошли с ним в милицию, к начальнику. Вошли. Начальник – капитан, молодой, чубатый.
– Здравствуй, Костя! – говорит ему Афанасий Иванович.
– Здравствуйте, Афанасий Иванович! Здравствуйте! – Тот навстречу со стула вскочил, рад. Он ему дочку вылечил. Вообще ему все рады были и всей душой любили его.
– Вот, – говорит, – Костя, дело-то какое. Выписываю, – говорит, – человека, познакомьтесь, кстати. – Мы друг с другом за руку познакомились. – Вот, – говорит и справку на стол ему кладет, и паспорт пухлый, в воде моченный, на огне сушенный, в общем, не разбери-пойми. – Год у меня отлежал Адам Степанович, теперь домой хочет пробираться. А паспорт у него, видишь, в каком состоянии: тонул он с ним, уже и на паспорт не похож. А без паспорта как же быть человеку.
– Понятно! – говорит капитан, и так сурово, аж у меня все внутри похолодело. – Понятно, – говорит, – без паспорта – это беспорядок, – и кнопку нажал.
Через минуту дежурный сержант заглядывает.
– Тоню, – он ему говорит, – Тоню с паспортного стола пригласи.
Приходит эта Тоня, толстая такая.
– Вот товарищу, – на меня капитан кивает, – согласно этой справки и паспорта новый паспорт выдайте. Сейчас же.
Пошел я с этой Тоней. Выписала она мне паспорт новенький, бессрочный, как говорил, так и писала. Вот так и очутился я с паспортом, очутился Адамом Степановичем Домбровским.
– Я на ваш адрес, на Краснофлотскую улицу, на имя отца, – обратился Адам к Гуле, – я на отца еще раньше из деревни письмо написал. Но ответа не было. Тогда и решил я фамилию переменить. И Афанасий Иванович с этим согласился.
– Умер, – говорит он, – твой Иван Дмитрич, иначе бы ответил.
Ну а когда паспорт выписали, вернулись в деревню, все равно она по дороге была, а там письмо от твоей матери, Гуля, короткое, что жив Иван Дмитрич, но болеет сильно. Но с паспортом делать уже было нечего, не менять же. Так и поехал. Афанасий Иванович меня до областного города проводил, на поезд устроил и денег дал.
– Если все хорошо обернется, напишу, – говорю, – Афанасий Иванович.
– Нет, – говорит, – так дело не пойдет. В любом случае мне напиши обязательно. И адрес чтобы был обратный. Слово мне дай, что напишешь, честное слово.
Пришлось дать мне ему честное слово.
Вот так и поехал я сюда, Гуля, к твоему отцу. Поехал, чтобы подтвердил он, кто я такой есть. Да не вышло. Если бы не Афанасий Иванович, погиб бы я, как собака.
– Людей хороших много, – сказал Павел, – люди везде хорошие есть. Хороших больше, чем подлых.
– Знаю, Паша, знаю, иначе бы я и не жил, – сказал Адам.
– Ну и написали вы Афанасию Ивановичу? – спросила Гуля.
– Написал, – отвечал Адам. – Не хотел, очень не хотел его связывать, но слово надо держать было. Как здесь, в больнице, сторожем устроился, так и написал через полгода. С тех пор мы переписывались. Он так и прижился в родном селе до самой смерти.
– Он умер! – вскрикнула Гуля.
– Да, – отвечал Адам, – на мотоцикле разбился. Последнее, что получил я от него, так это посылку с зеленой настольной лампой. Завещание его такое было – послать мне эту лампу. Сестра его, Поля, и прислала после смерти. Больше всего дорожил ею Афанасий Иванович. Мне завещал. Спасибо. А я и не знаю, кому завещать свет этот… – проронил Адам. – Возьмите вы, возьмите вы с Пашей! – взглянул он Гуле в глаза.
– Да что вы! Что вы! – покраснела Гуля. – Вам еще жить и жить!
– Умирать не собираюсь, – потупившись, сказал Адам. – Ну, а если случится… возьмите. Вот такие мои дела. Такие дела. А под чужим именем я не могу жить больше, не могу в обмане жить! – поднял загоревшиеся глаза Адам. – Все. Любое наказание приму – только б имя свое вернуть.
– Это обязательно надо хлопотать, – взволнованно сказал Павел, – это мы будем хлопотать немедленно. Вот мы в отпуске сейчас, в Москву ехать собираемся, я узнаю, куда обращаться, и я обязательно там пойду везде. Везде пойду! – добавил он твердо, стуча косточками пальцев по столу.
– Спасибо, спасибо! – растроганно говорил Адам. – Спасибо!
Они так накурили в комнате, что дышать было трудно, и Гуля сказала об этом.
– Да, накурили так накурили, – поддержал ее Адам. – Сколько сидим – сейчас часов двенадцать, наверно.
– Четыре, без пятнадцати четыре, – сказал Павел.
– Вот это да! – всплеснула руками Гуля.
– Ничего себе! – удивился Адам. – Там наш разбойник уже заскучал без меня.
– Да сидите, ничего с ним не будет! – сказал Павел.
– Куда сидеть, сколько можно! – поднялся Адам. – В другой раз посидим, если не прогоните, все теперь про меня зная.
– Да как вам не стыдно! – со слезами на глазах вскрикнула Гуля. – Что мы, не люди?
– Не надо так, Алексей Степанович, – сказал Павел.
– Извините, – смущенно нахмурился Адам. – Это так, черт попутал!
– Приходите в любое время, дорогим гостем будете! – подал Адаму руку Павел.
– Спасибо, сынок!
– Ой, правда, приходите обязательно! А Мите – сейчас! Сейчас я ему что-то передам! – И с этими словами Гуля выбежала на галерею. Через минуту она принесла большой кусок «наполеона» в глубокой тарелке и, завернув все в газету, подала сверток Адаму.
– Так он у меня останется? – спросил Адам.
– Конечно, как договорено, – сказал Павел. – А там видно будет.
Гуля и Павел проводили Адама за калитку, еще раз попрощались с ним и долго смотрели ему вслед. Шагая под их взглядами, Адам думал: если бы он мог так все рассказать Лизе, как открылся сейчас Гуле и Павлу.
От всего пережитого за эти сутки Адам чувствовал в душе опустошение, как будто выгорело все дотла и по стенкам летали хлопья пепла. Душа человеческая, когда он о ней думал, представлялась ему сосудом, хрупким и прозрачным, в котором трепетал вечный огонь живого, а сейчас он чувствовал, что этот огонь погас. Тело его было разбито и вяло, а в сердце он ощущал тупую непроходящую боль, как будто бы загнали туда занозу. Адам не чаял добраться до своей сторожки, лечь на топчан, вытянуть натруженную культю, освобожденную от деревянной приставки, и заснуть.