Я выучила это письмо наизусть, оно для меня было воздухом, водой, хлебом. Татьяна Сергеевна, которая теперь уже знала, что ее сын пропал без вести, не теряла надежды, верила, что Алеша жив. Она не одобрила моей затеи ехать на поиски, она боялась за маленького. Она была взрослее меня, разумнее и понимала, что я, девчонка, да еще в таком положении, ничего реального, существенного для ее сына сделать не смогу. Но сидеть и задыхаться в этом звенящем, душащем меня неведении я просто не могла.
Ты наблюдал за нашим с Татьяной Сергеевной поединком издали, ты не поддерживал ни ее, ни меня. Ты выжидал. Но когда Татьяне Сергеевне стало ясно, что она меня не убедит, не удержит, тогда на сцену выступил ты. Тебе этого вовсе не нужно было делать, тут чувство меры тебе изменило. Ты опять хотел подавить меня своей властью, своей волей. Ты забыл, что я носила под сердцем Алешино дитя, ты делал вид, что этого факта вовсе не существует. Ты оберегал меня – свою любовь. А я не забыла, что именно ты первый назвал Алешу предателем. И первый, кому я страстно хотела доказать, что это ложь, был ты. Нет, тут я опять восстала, и, как ты ни сжимал в кулак всю свою сатанинскую волю, я не хотела тебя слушать. Понимаешь? Просто не желала, чем доводила тебя до бешенства. Ты чувствовал, что вдруг потерял надо мною власть. Это ты пережил тогда как удар. Что ж, и за это спасибо. И как бы ты ни унижал меня потом, все, о чем я сейчас пишу, было, и тебе этого не забыть.
Татьяна Сергеевна предложила мне на дорогу большую сумму денег, но я от нее искренне и даже с негодованием отказалась. Я знала, что вообще на жизнь она, очень щедрая по природе, тратит свои деньги. Я знала, что у нее не было и нет никаких сбережений. Я также знала, что ты по природе своей человек экономный и свои деньги (осуждая Татьяну Сергеевну за транжирство) кладешь на сберегательную книжку, оговаривая это тем, что, мол, хочешь, чтобы у вас с нею всегда были свободные деньги. Но сберкнижка была на твое имя, и я знала, что Татьяна Сергеевна никогда к ней не прибегала, когда ей были нужны деньги. Она предпочитала перехватить у кого-нибудь взаймы, но только не брать из вашего общего котла. Видно, у нее были для этого свои основания. Но тут денег нужно было много, и она пренебрегла своей щепетильностью, взяла их у тебя. Не знаю (к сожалению, это для меня осталось тайной), с охотой или выговором и нотацией, но деньги ты ей дал. Только разве я могла на поиски Алеши, на восстановление его доброго имени взять твои деньги? Да лучше бы я их насобирала милостыней, не будь у моей матери десяти тысяч, которые она наторговала на кофе.
Мама собиралась купить себе домишко, но, узнав, что мне нужны деньги, сама принесла их в большой бязевой сумке с тесемками – много, много пухлых тридцаток, десяток и пятерок. Она это сделала искренне. Я с благодарностью взяла деньги. Что ж, в большинстве они были солдатскими и теперь шли на розыски солдата, храброго и честного человека. Моя мать вызвалась ехать вместе со мной. Я ей была очень благодарна за это. Татьяна Сергеевна тоже была довольна, что в такое трудное, по ее мнению, рискованное путешествие я отправляюсь не одна.
За окном Адамовой сторожки уже заголубел ранний летний рассвет. Адам устал читать, зажег керосинку, поставил чайник. Пока чай грелся, Адам прохаживался по комнате взад-вперед, а как только выпил стакан крепкого горячего чаю, с новыми силами принялся за чтение.
Так сложились обстоятельства, что я долго не бралась за перо, но вот заветная тетрадь опять передо мной. В жизни я ничего не умела доводить до конца, все бросала на половине, когда теряла интерес. Теперь, наверное, в первый раз я довожу задуманное до конца, не ожидая, что жизнь за меня поставит точку.
Странно, ты о моей жизни всегда знал очень мало. Я не любила рассказывать, ты – слушать. Но ты был твердо убежден, что знаешь меня лучше, чем я самою себя. Не кажется ли тебе сейчас, что ты ошибался? Я забыла: ты ведь никогда не умел признаваться в своих ошибках.
Но о себе ты много рассказывал. Мне кажется, что не было и нет в твоей жизни ни одного события, о котором бы мне ты подробно не рассказывал (ты замечательный, редкий рассказчик). И все-таки мне казалось, я была в этом глубоко убеждена, что я совсем, совсем не знаю тебя. Ты для меня всегда был загадкой, сколько бы я ни ломала голову. В моем представлении ты был зашифрованной книгой, которую я не могла прочесть, потому что не знала ее кода.
И только теперь меня словно осенило, что не прочла, не умела тебя читать потому, что выдумала, выдумала, выдумала тебя! Сама сотворила кумира, бога, которому поклонялась. Повторилась печальная андерсеновская сказка: король оказался голым. И даже не король, а простой уязвимый человек, который больше всего любил самого себя. Все предельно просто. Да? Но каким бы ни был ответ, я не хочу больше слушать тебя.
Всеми правдами и неправдами мы с мамой добрались до села, в котором немцы, как узнал Алешин командир, арестовали Алешу. О, какая это была трудная дорога! Казалось, одно лишь горе шло по ней, мое и чужое горе…
Ты знаешь, что официально поиски Алеши не привели тогда ни к чему. Но ты не знаешь, я этого тебе никогда не говорила, что мы все-таки напали на Алешин след. Мы были там, мы добрались до того села, где Алеша был схвачен немцами при выполнении боевого задания. Утверждение о том, что Алеша добровольно сдался немцам в плен, было гнусной ложью людей, которым для чего-то – я так и не знаю для чего – нужно было оболгать Алешу.
Мы провели с мамой в этом селе почти неделю. Я расспрашивала всех жителей, но толком ни у кого ничего добиться не смогла.
Мне удалось разыскать сарай, в котором, по словам сельчан (это было на Украине), сидел откуда-то привезенный немцами советский лейтенант. Хозяйка подворья толком мне тоже ничего не могла рассказать, говорила только, что сама видела, как втолкнули немцы в сарай молоденького паренька и приставили к сараю полицая. А потом этого паренька водили на допрос, а назад приносили. На мой вопрос: «Какой он был из себя?» – она только твердила: «Молодесенький». Когда я показала ей Алешину фотографию и спросила, похож ли он на того лейтенанта, она только плечами пожала: «Може, вин, а може, ни…»
Ее сынишка, двенадцатилетний Ивась, знал гораздо больше матери. Он сказал мне, что у лейтенанта были серые глаза, волосы как пшеница, а вот на фотографию вроде не похож. Он опроверг уверение матери, что лейтенант был «молодесенький»: «И ни, – говорил он, – не дюже старый, но вже дедько».
Я попросила пустить меня в сарай.
– Та на шо вам, там у мэни курей полно, воши. Я ёго звёсткою белила, белила – курей вша заедает, еще наберетесь…
Я излазила весь сарай, обыкновенный, каменный, с какими-то старыми досками, корзинами, шестами для кур… Я не хотела из него уходить, так бы и сидела, и сидела в нем, хотя ничего, никакого следа не нашла, а уйти – сердце не пускало. Не знаю почему, но, только еще переступив порог, я была уверена, что именно в этом сарае провел Алеша последние дни, последние часы своей жизни. Сарай был тщательно выбелен. Я осматривала стены, все щелки, все закоулки, все гвозди, ведь прошел почти год с тех пор, как здесь был Алеша, чего же я искала? Если бы стены не были выбелены толстым слоем извести, я бы нашла то, что искала. Я как-то до физического ощущения была убеждена, что под этой ненавистной пожелтевшей известью хранятся отпечатки Алешиных рук, может быть, его последние слова. И я нашла их, нашла. Упросив хозяйку, Ивася и маму помочь мне вынести все из сарая, я увидела вдруг стразу свое имя. Оно было написано много, много раз подряд: «Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза». Это было там, где лежали дрова, там оставался кусочек непобеленной стенки. «Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза» – этот Алешин крик оглушил меня. «Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза», – а дальше слой извести и бледно-фиолетовые полосы размытых щеткой слов…
Тогда мне этих слов было так мало, находка эта меня совсем убила: «Лиза» – и ни словечка больше…
Но чем больше проходит времени, тем значительнее звучит для меня каждая буква моего имени, написанная перед смертью Алешей: «Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза». Этот его последний крик стал для меня мерилом, по которому я хочу научиться жить.
Слишком поздно, скажешь ты, когда все, что было, – было. За это и казню себя, и прошу у Алеши прощения, и сужу тебя и себя.
Теперь ты понимаешь, почему я не могу остаться с тобой, не могу стать твоей женой?
«Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза Лиза…» Что же я ему отвечу? «Подожди, Алеша, я стала женой человека, которого ты называл отцом, а он тебя – предателем…»
Но это еще не все, хотя это и главное. Я подошла к самым черным страницам своей жизни…
Алешу судили заочно, по показаниям тех двух да по письму ко мне о встрече на Большой Медведице, которое нашли у него в полевой сумке. Трудные то были годы, самые трудные в моей жизни. Не было больше писем от Алеши, его заботы, его любви. Ты перестал меня замечать. Я чувствовала, что это не игра с твоей стороны. Просто ты потерял ко мне всякий интерес. Если я напишу сейчас, что это было для меня тогда безразлично, я солгу. Нет, ты никогда не был для меня безразличен. Меня больно обижало твое равнодушие, мне так было бы дорого твое дружеское участие, но ты не замечал меня, просто не замечал. И это делало меня еще несчастнее, если можно было быть несчастнее, чем я была.
Татьянка часто болела и требовала большого внимания и большого ухода. Академический отпуск в институте у меня окончился, я его дважды продлевала. Нужно было или бросать институт, или браться за учебу серьезно. Я вернулась в институт, но работу не бросила: жить было бы не на что. Пенсию на Татьянку я тогда еще не получала. Согласиться с тем, чтобы меня и дочку содержала Татьяна Сергеевна, я не могла, она и так помогала, покупала все для Татьянки. На мои деньги тогда, кроме хлеба да картошки, ничего нельзя было купить. Мама нянчила Татьянку. Правда, Татьяне Сергеевне, да и мне не нравилось, как она за ней смотрит, но что я могла поделать… Мама резонно говорила мне: «Ну чего вы, благородные, разохались? Тебя-то я вырастила без всякого режима и дочку твою выращу, не бойся».