Но он добьется своего! Он создаст не просто электронный ум, но и выявит электронные эмоции. Наследники человечества, которым люди уступят свое место на Земле, должны обладать всем богатством чувств своих предшественников и создателей.
Но скрещение усилий пылкого профессора, пытавшегося заморозить свои чувства, и быстродействия холодной машины, искавшей выражения горячих человеческих чувств, дали неожиданный результат.
Профессору некуда было отступать. Певца он пригласил заблаговременно, пришлось ему с научной беспристрастностью прослушать поэтическое произведение машины на музыку Второго этюда Скрябина. Тани не было, поэтому певцу аккомпонировала сама Машенька, в памяти которой были записаны лучшие исполнители, в том числе и этого произведения.
Грустный мир воспоминаний!
Все они, как в речке камни,
Зыбкой тенью в глубине
Лежат во мне,
На самом дне.
Память сердца – злая память.
Миражами душу манит.
В даль ушедшую зовет
Под вечный лед,
Забвенья лед.
Если б жить сначала,
Чтоб все прежним стало,
Чтоб с тобою вместе
Петь бы наши песни.
Сердце не остыло.
Будет все как было.
Будет ли как было?
Горький плод моих стараний
Может только больно ранить.
Я вернусь к своей весне,
Но лишь во сне,
В последнем сне.
В реке холодной тонет
Тепло твоей ладони.
Счастья касалась память,
Явью, казалось, станет,
Но, оказалось, канет
В тень на дно.
Ах, в сердце ночь, в душе темно…
Но ты со мной.
Всегда со мной!..
Обескураженный, в смятенных чувствах, простился Евгений Петрович с певцом, высоко отозвавшимся о поэтическом тексте исполненного произведения.
Кунегин был другого мнения. Собственно, другого мнения не о поэтическом тексте, а о его соответствии с научной задачей, которую он перед собой ставил.
Как могла машина неведомыми путями разобраться в его собственных переживаниях? Как она узнала его внутреннее состояние? Его тоску по ушедшей Тане, которую он сам отверг? И как она могла подслушать их разговор с Таней о памяти сердца? Чудес на свете не бывает. С машиной общался только он сам, значит… значит, он сам и заложил в нее все это «понимание», передал ей в виде математических символов собственную исповедь!
В совершенно подавленном состоянии застал растерянного Евгения Кунегина директор института Александр Сергеевич Пушкарев:
– Ну, Женя, о чем ваши мысли?
– Сказать по правде? Допустим, о Ленинграде.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит… –
процитировал академик.
– Нет, пожалуй, не о Неве думаю, а об академике Гранине. Давно с ним не виделся, – словно оправдывался Кунегин.
– К академику вам надо ехать, Женя, не с пустыми руками. А вы пока что на положении генерала без армии.
– Что верно, то верно, Александр Сергеевич.
– Нужны вам, Женя, помощники более крупного калибра, чем аспиранты. Каюсь, сам к вам аспирантку Лагину присылал. В том виноват. Но хочу исправить свою вину. Есть на примете солидный человек. Ланской Владимир Николаевич. Участник Великой Отечественной войны, офицер запаса, стал кибернетиком, кандидатом физико-математических наук. Мечтает о докторской. Вот вам бы его заинтересовать своей идеей об искусственном интеллекте. Потянет.
– Что ж, Александр Сергеевич. Я не против сотрудничества с серьезным человеком. А то… я и впрямь кукую тут сам с собой.
– Вот завтра поутру и покукуете вдвоем на мосту Кукушкине.
И утром к профессору Кунегину явился человек лет пятидесяти с былой военной выправкой:
– Разрешите войти, товарищ профессор?
– Входите, входите, товарищ Ланской. Подполковник, кажется? Вам известно направление моей работы?
– Так точно, товарищ профессор.
– Лазерная электронно-вычислительная машина уже «заряжена», если можно так выразиться, музыкой Шопена, Скрябина, Шуберта, стихотворениями многих поэтов, психологическими этюдами Стефана Цвейга.
– Хорошо бы еще Бетховена вспомнить. Исполин!
– Бетховен? Да!.. Гора! Горный хребет! Им займемся, не возражаю. Но пока вспомним Шопена. Он подобен горному ущелью, цветущей долине, куда сбегают бурные реки.
– Это точно.
– Вот и попробуйте получить поэтический текст на одно из произведений Шопена, но… без всяких там дамских штучек, а то ваша предшественница расчувствовалась тут и все на машину свалила.
– Вас понял. По-мужски.
– И чтобы для мужского голоса.
– А если на фоне женского хора? Впечатляло бы.
– Можно и так. Впрочем, не нам с вами это решать. Ничем не насиловать машину. Предоставить ей полную свободу выбора.
– Разрешите сесть за разработку алгоритма?
– Вот ваше место. Столик, правда, маловат, дамский еще…
– Ничего. Обойдусь. По-полевому. Разрешите начинать?
– Валяйте. Все материалы в этом шкафу. Картотека магнитная. Что хотите – по коду сразу получите.
Так началась новая стадия работы с Машенькой.
На следующий день Кунегин застал своего нового сотрудника за столом, заваленным бумагами. На них он заметил выцветшую фотографию молодого военного.
– Кто это? – спросил Кунегин.
– Фронтовой друг. Однолетками были. Погиб смертью храбрых, как раз когда я ранен был.
– Совсем мальчик.
– А какой парень-то! Здесь рядом с нами сидел бы, науку двигал…
– Значит, в том, что мы с вами сделаем, будет и его капля.
– Будет, товарищ профессор, и еще какая капля будет!..
– Продолжайте, Владимир Николаевич. Вы, я вижу, дополняете музыку Шопена по собственному подбору.
– Так точно, товарищ профессор. Разрешите пригласить дуэт?
– Значит, все-таки с женским хором? Валяйте.
И вскоре профессор и Ланской, который сам на рояле не играл, прослушали Двадцатую прелюдию Шопена до минор, о которой, как отыскал Ланской, говорилось, что она «образ траурной процессии, выписанный с необычайным лаконизмом».
Взвей стяг!
Изгнан враг.
Бей вслед
Звон побед!
Шквал, смерч.
Рядом смерть.
Строй, стой!
Пал Герой.
Чей сын?
Чей жених?
Кровь, стынь.
Кровь, звени.
За свой
Край родной
В час злой
Пал Герой.
Без слез
Сердца стон.
Без слез
Наш поклон.
Свет звезд
Вместо слез.
Боль скрой.
Спит Герой
С тяжелым чувством уходил из лаборатории профессор Кунегин. Проходя мимо стола Ланского, он взял в руки выцветшую фотографию, потом осторожно положил ее обратно.
– Вы разрешите заняться Бетховеном? – догнал его у дверей Ланской.
– Не забудьте, – многозначительно сказал Кунегин, – как ценил его Владимир Ильич. – И он скользнул взглядом по портрету Ленина, висевшему в лаборатории.
– Как можно! – воскликнул Ланской.
Теперь в лаборатории «искусственного разума» гремел Бетховен уже не только из профессорского кабинета. В его музыку Ланской почему-то вплетал некоторые революционные песни и песни гражданской войны, к материалам о судьбе Бетховена он добавил план ГОЭЛРО и книгу Уэллса о России. Человек он был дотошный и работал усердно.
И трагическая судьба гения, утратившего главное чувство музыканта – слух, но сохранившего веру в будущее, неся людям в своих произведениях все ту же силу, радость и счастье, была усвоена лазерной памятью электронной машины.
Когда задача, поставленная перед машиной новым ее наставником, была решена, состоялся такой телефонный разговор между Ланским и певцом, приглашенным для очередного лабораторного концерта.
– Что теперь петь будем? – поинтересовался тот.
– «Аппассионату» Бетховена.
– «Аппассионату»? Ваша машина просто ошиблась. Эту вещь нельзя петь.
– Так думаете? А знаете, что легло в основу главной темы «Аппассионаты»?
– Простите, я не знаю фортепьянной музыки. Я вокалист.
– А «Марсельезу» когда-нибудь пели?
– Еще бы! Великая песня Великой французской революции!
– А не потому ли Ленин любил «Аппассионату»?
– Как? Неужели? Вот не думал! Присылайте ноты. И ваш машинный текст.
– Хотите сказать, поэтический текст?
– Простите, товарищ Ланской. Вы просто в угол меня забиваете. С вашей предшественницей мне как-то легче было.
– Легче, когда пусто. Желанная тяжесть не тянет.
– Нет, нет, ничего? Я готов. Я ведь тоже участник вашего эксперимента. И горжусь этим.
А еще через некоторое время профессор Кунегин в зале, где стояли теперь два стула, слушал эпическую вещь:
Мир звуков.
Теснятся идеи.
Бетховен.
Все ярко, зримо.
«Вихри враждебные
веют…»
«И все должны мы
неудержимо!..»
Что скажет
фантаст и мечтатель?
Как будто –
«во мгле Россия»?
Нет!
Сегодня неважное платье.
Но завтра –
индустрий сила.
Мечта –
луч мысли летящей,
Веха
в поле чистом
Мечтателем стать
настоящим –
Это быть
коммунистом.
Сделать край темноты
светозарным,
План-зарю окрылить
Советской властью,
Стать для мира мечтой
легендарной,
Труд и подвиг считать
высшим счастьем
И видеть
за мглою бывшей,
Как крестьянину
и солдату
Рабочий,
руки отмывши,
Сыграет
«Аппассионату»,
Профессор Кунегин встал во время исполнения вещи и дослушал ее, скрестив руки на груди и опустив лохматую голову. Потом, вскинув ее, посмотрел на портрет Ленина.
Певец, откашлявшись, осторожно вышел из лаборатории. Ланской подошел к своему руководителю. Оба мысленно продолжали слышать музыку Бетховена.