Нет, он не проткнет «священного» червя крючком!
Он нагнулся, взял червя в руки, как хрупкую драгоценность, и… в этот момент кто-то сбоку стукнул Выдрина, словно пытаясь задержать… Выдрин поднял голову: над ним, лицом к лицу, качалось в воде страшное человекоподобное существо…
Руки чудовища были широко растопырены, как бы для того, чтобы поймать в свои жуткие объятия обезумевшего водолаза, отрепья одежды и мяса висели на костях…
Выдрин бросился в сторону и заметался по дну…
Отовсюду на него надвигались раздутые, шевелящиеся, человеческие фигуры. Женщина с головой медузы, с разметавшимися волосами, вплотную прильнула к Выдрину, когда он наступил и запнулся о что-то длинное и тонкое, похожее на змею…
Выдрину показалось, что женщина схватила и держит и давит его… С нечеловеческим усилием он рванулся и сапогом отшвырнул от себя женщину…
«…Чуть чего, – нажимай клапан и пузырем»… – вспыхнул обрывок речи товарища в его потухающем сознанье, и водолаз, как сквозь сон, зажмурив глаза, рванул клапан…
Наверху, на кунгасе, тревога: пузырики, по которым узнает команда о местонахождении водолаза под водой, вдруг быстро-быстро запрыгали на поверхности воды, заметались как-то необычно… Но вот пузыриков не стало: водолаз всплыл на поверхность.
Его подобрали под руки, с трудом втащили на палубу, сняли шлем.
Выдрин был мертв. Голубые глаза его вылезли из орбит…
В судорожно сжатом кулаке его был зажат «священный» голубой трепанг…
. . . . . . . . . .
Как-то недавно, просматривая дальневосточную печать, я обратил внимание на небольшую хроникерскую заметку. Привожу ее полностью:
В одной из бухточек залива Петра Великого близ города Владивостока водолазы при морской работе обнаружили подводное кладбище, которых немало осталось после ужасов капиталистической интервенции.
На найденном кладбище люди были брошены в воду живьем с привязанным к телу грузом… Находясь в стадии разложения, трупы от газов стали легче воды, их подняло наверх, насколько позволяли веревки, груз же удерживал на дне. Трупы найдены в самых неожиданных, жутких позах; кто на ногах, кто вниз головой, смотря по тому, к какой части тела был привязан груз. Особенно страшное впечатление производила женщина с длинными развевавшимися под водой волосами…
И все эти распухшие человеческие тела казались живыми, так как покачивались и двигали конечностями от колебания воды!
Сборник рассказов*
Предисловие
В напечатанных в этой книжке рассказах Венедикта Марта описывается жизнь трудящегося населения Китая и Кореи. Постоянная нужда, тяжелый, плохо оплачиваемый труд рабочих и крестьян, всевозможные притеснения как со стороны иностранных богачей, так и со стороны китайских помещиков и чиновников, все это порождает глубокую ненависть трудящихся к своим врагам – помещикам и капиталистам.
Борьба эта развивается с большими трудностями. Сейчас китайский рабочий и китайский крестьянин, несмотря ни на что, несмотря на тяжести и жертвы, завоевывают свои права.
Рассказы В. Марта если и не отражают эту великую борьбу, то они все же дадут читателю некоторое представление о жизни рабочих и крестьян в Китае. И старый Хун и бродячая швейка Вы-и, – оба они живут одной ненавистью, одним стремлением непримиримой вражды к своим классовым брагам.
Чтение этих рассказов помогает читателю легче уяснить себе то, что происходит в Китае, и помогает ближе узнать эту великую страну.
Хун Чиэ-фу*
Хун Чиэ-фу – старик. И если изо дня в день, с утра до поздней ночи он добывает свою чумизу и гаоляновые лепешки парой жилистых упругих ног, то можно подивиться крепости и гибкости его организма.
Рикша, этот человек-лошадь, редко может проработать пятнадцать-двадцать лет. Самая могучая грудь, самое крепкое здоровье не выдержат ежедневной тяжкой пытки лошадиного бытия. Ведь рикша впрягает себя вместо лошади в коляску и беспрерывно бегом развозит пассажиров.
Всего три года бегает со своей коляской по пыльным, загаженным улицам Хун, как раз с того мучительного времени, когда он нацепил белую шишечку на шляпу и надел белые туфли[7] в знак траура по казненному сыну – единственному Ли.
Всего три года, а уже все чаще и чаще кажется ему, что вот-вот разорвется его сердце, не выдержит грудь… Намедни его плевки окрасились кровью, и Хун ждет того неизбежного часа, когда на трудовом посту, где-нибудь в торгашеской сутолоке грохочущих улиц он вдруг грохнется замертво наземь.
Смерть ничего, она – единственная желанная последняя встреча на осиротелом тупике его жизни. Волнует и пугает старика забота о деревянной дощечке с его именем. Умрет Хун, и некуда будет приткнуться его опустошенной душе[8].
О, Хун знает: будь сын Ли жив, он преподнес бы ему драгоценный подарок – сосновый гробик для останков[9].
Проклятые белые дьяволы-чужестранцы! Из-за англичанина топор разлучил голову с туловищем Ли, и отца с сыном…
Хун везет ненавистного белолицего чужестранца. Вот почему так мучительно четко в его памяти проплывают кошмарные видения недавнего прошлого…
Мальчика Ли Хун отдал в бойки[10] к богатому англичанину – мистеру Стеку.
При редких свиданиях с отцом Ли неизменно жалостно выл, как собачонка, прижимаясь к Хуну, и умолял взять его обратно в фанзу.
Для каждой такой встречи у мальчика скапливалась груда обид, и он в жалобах нараспев выплакивал отцу свое горе. Изо дня в день мальчик переносил побои и издевательства в барском доме своего хозяина.
Прошли годы.
Ли вырос в забитого, покорного юношу-раба. Казалось, он смирился: теперь при встречах с отцом сын не жаловался, а только угрюмо молчал, глядя исподлобья.
Хун вспоминает последнюю встречу с сыном.
Грязному рабочему-старику отцу было вовсе запрещено появляться даже во дворе возле дома мистера Стека. Но когда Хуна постигло несчастье, – из Чифу пришла весть о смерти жены, – не выдержал Хун и пошел к сыну поделиться общим горем…
Задним ходом, как вор, прокрался отец к сыну на кухню.
У порога его встретил Ли.
– Мой сын, тебя постигло несчастье, – скорбно-торжественно заговорил Хун: – умерла твоя мать Кун-ня, моя достопочтенная жена, которая…
Но старик не успел закончить.
В воздухе просвистела плеть… Мистер Стек незаметно подошел сзади и набросился на старика.
Напрасно что-то выкрикивал Хун, напрасно силился слабый Ли удержать сильную руку озверелого англичанина, – пока Хун не сбежал с лестницы, на каждой ступени на него опускалась плеть.
Дверь захлопнулась…
Только на другой день узнал Хун, что Ли заступился за отца. Не успела еще захлопнуться дверь, как он схватил топор и ударом в лицо встретил поднимавшегося по лестнице мистера Стека.
Стек упал, обливаясь кровью.
Уже впоследствии Хун узнал, что у англичанина, которого все-таки «починили» искусные европейские врачи, лицо было обезображено сплошной впадиной шрама и отсутствием правой ушной раковины.
Конечно, Ли казнили на площади, как разбойника… И в тысячной толпе сновал обезумевший Хун…
Как в бреду в его памяти встает картина казни.
…Ли, со скрученными назад руками, склонил голову над небольшой ямой. Палач взметнул топор… Ах! Ли дернулся в сторону, и топор врезался ему в плечо… Ли грохнулся наземь. Но он жив. Он судорожно вскидывает голову…
Толпа, как море, волнуется, ревет…
Нечеловеческим голосом кричит Хун:
– Добей! Не мучь мое дитя!
И крик этот точно повис одиноко среди сдержанного человеческого шума.
Палач опускается на одно колено. Новый удар – и от лежачего тела откатывается голова и останавливается почему-то на самом краю ямы. Палач ногой небрежно поддевает под щеку, и мертвая голова – в яме…
Хун отчетливо вспоминает каждый миг этих страшных минут. Он помнит даже, как палач сразу же после казни впихнул себе в зубы сигаретку и о сукно брюк чиркнул спичкой…
Все до последней мелочи помнит Хун…
Пот градом стекает по лицу за ворот, голова точно вымазана липким жиром, редкие волосы слипаются в сальном поту… На лбу, на шее, точно надутые резиновые трубочки, прыгают в такт бега вздувшиеся жилы.
И Хун бежит, бежит, бежит… точно убегает от своей памяти.
Ноги ноют, горят.
Руки будто прикованы к коляске. Пальцы врезаются в дерево.
Вокруг звенят, жужжат, кувыркаются в звуках и красках пестрые вертлявые улицы.
Пассажир Хуна с сигарой в зубах развалился удобно и уютно в коляске, в руках у него газета. Он не видит, он забыл, ему нет никакого дела до старика рикши.
Й Хун бежит… бежит… бежит…
И вдруг в памяти прорываются последние судороги воспоминаний.
…Хун расталкивает толпу, пядь за пядью пробивается к обезглавленному сыну. Ему в человеческой гуще уже не видно, что делается там, на кровавых подмостках публичного зрелища.
Наконец он прорвался к первым рядам. Увы! – и голову и туловище уже уволокли нищие калеки – хоронить…[11] Он видит лишь свору этих человеческих отрепьев… Они сняли одежду с его сына Ли и делят между собой…
И бежит… бежит… бежит Хун, человек-лошадь.
Сегодня Хун с утра не может найти седока.
Пасмурный день. Люди сидят в домах. К тому же на днях появились эти проклятые автобусы. Они отнимают последний кусок хлеба у бедного рикши.
«Машина скорей бегает, чем старые ноги», – с горечью думает Хун…