Насквозь продрогший, Хун устал бегать в поисках седока и остановился у огромного дома. Здесь много европейцев – здесь их клуб.
Хун не один. Десятки рикш стройно вытянулись от подъезда вдоль стен.
То и дело выходят белые люди, садятся в коляски, и рикши впрягаются и везут их.
Наконец, очередь дошла и до хуновой коляски.
Заболтался Хун с молодыми рикшами и не заметил, как в его коляску сел страшный англичанин, мистер Стек.
Кровь бросилась к шее, затылку и залила все лицо Хуна. Забегали судорожно в узких щелях раскосые глаза китайца. В них промелькнуло что-то зловещее…
«Как хорошо, что мой сын, незабвенный Ли, оставил на твоем лице „пометку“», – думал Хун, вглядываясь в обезображенное, безухое лицо мистера Стека, пока тот указывал ему, куда ехать.
Стек вовсе не узнал Хуна. Да ему было и не до этого, он торопился и уже весь спрятался в коляску, со всех сторон закрытую стенками.
Старик впрягся и повез седока.
Трудно передать, что делалось в возбужденной голове, в уязвленном сердце Хуна.
Никогда он так быстро не вез седока, как в этот раз. Теперь за его спиною, всей своей тяжестью надавливая на его грудь, был тот, кто лишил его сына, кто принес ему так много горя…
Надвигалась гроза. Хун торопился. Вот уже раздался раскат грома. Как-то сразу ударил порыв ветра, и вдруг крупные капли хлынувшего дождя застукали по коляске, застрекотали по улице, по домам.
Насквозь промок Хун..
И старик не мог бежать уже так быстро по взрыхленной дождем грязной дороге. То и дело приходилось обегать лужи.
Надвигался самый настоящий свирепый тайфун. А англичанина надо было еще далеко везти.
Хун остановился, чтобы перевести дух. Но тотчас же приоткрылась передняя стенка коляски, и острый конец зонтика несколько раз подряд вонзился в тело китайца, – это мистер Стек подгонял выбившуюся из сил «скотину»…
…И откуда только взялись вдруг силы у старика. Не успела коляска закрыться, как Хун, точно ужаленный, отпрянул в сторону и снова впрягся, но уже не обычно, а задом наперед – лицом к седоку.
Хун знал теперь, что ему делать…
Он быстро покатил англичанина, но не туда, куда нужно, не вперед, а в боковую улицу, которая упиралась в крутой берег реки.
Англичанин, видимо, почуял это. Но не успел он еще приоткрыть переднюю стенку коляски, как Хун выпустил ее из рук, и она с грохотом покатилась вместе с седоком по крутому каменному откосу вниз, в самую пасть разбушевавшейся от тайфуна реки…
Один Хун с пустынной набережной видел, как дважды над волнами взметнулись колеса его тележки…
В японском мешке
В безлесной степной низине разбросался Чжин-Чу – выселок корейцев-хуторян.
Только окраинная мазанка Чон Чу-чына висит на пригорке.
С утренней прохладой, на росе, Чон выходит медленной важной походкой за порог домика, усаживается на корточки лицом к восходящему солнцу и кропотливо закуривает длинную, в два локтя, камышовую трубку.
Чон щурит блеклые глазенки, любовно обозревая маленькие поля-гряды и мазанки выселка.
Семьдесят семь лет старику, но он крепок, здоров, сам справляется с огородом, засеянным чумизой, гаоляном, картофелем и кукурузой. Сам возится в рисовом болоте, ковыряется мотыгой в земле…
С тех пор, как пришли ненавистные японцы и превратили «Страну утреннего покоя» – Корею – в свою провинцию Чосен, – все пошло прахом в семье Чонов.
Японцы убили единственного сына старика Бен-чу Чона. До полусмерти замучили палачи чудовищными пытками и сына Бена, внука старика – Як-су Чона, оставив жуткие следы-шрамы на лбу и щеках…
Это было семь лет тому назад. И с тех пор скрывается где-то обездоленным и мстит за отца и родину Як-су японцам. Как затравленный зверь, Як-су не может прийти даже к любимому очагу, – его схватят и бросят в тюремную яму.
«Только увидеть Як-су!» – последняя мечта Чона.
Долгих семь лет разлуки, каждый день думает старик о единственном последнем детище рода Чонов и с каждой новой луной Чон относит в ближайший храм молитвенные записки, прикрепляет их к статуям богов, просит даровать встречу с внуком.
Сегодня утром, когда Чон по обычаю сидел на корточках за порогом мазанки, мимо трижды – волной – проныряла юркая сорока.
«Весть!» – и улыбка задержалась на мудро-спокойном лице Чона.
В тот же день к полудню из хутора в хутор, из уст в уста сельские странники передавали новость: умер последний император Кореи – И-ван.
В народе шептались о каких-то событиях, о свержении власти японцев, о похоронах императора И-вана всем народом…
Из хутора в хутор, гуськом ходили какие-то чужие люди и зазывали хуторян в Сеул, на похороны-восстание.
И к Чону пришли чужаки.
Кто-то шепнул:
– Старик, в Сеуле твой внук Як-су. Он будет на похоронах в толпе людей Тхендошо – «Небесного пути».
И вестник исчез.
Небывалой тревогой забилось сердце Чона. Старик тотчас надел белый парадный траурный наряд и на шишку волос напялил высокую шляпу с металлической сеткой.
А вечером Чон на трясучей арбе уже ехал в Сеул.
Восемнадцать лет Чон не отъезжал от родного поселка дальше ближайшего храма, с тех пор как насильники-японцы захватили родину.
И не узнал встречные хутора, селения, города. Пядь за пядью вся страна в трауре. Всюду незваные японцы.
Там, где прежде зеленели поля хлеборобов, Чон увидел дымящиеся заводские трубы. В заводах, как в аду, в грохоте машин трудились корейцы для пришельцев-поработителей.
Ближе к Сеулу все дороги, все тропы, как в плотном тумане – в подымающейся пыли от тысяч пешеходов и арб, запряженных волами… И селяне, и хуторяне, и горожане спешат на великие похороны своего последнего императора И-вана.
Мудрый Чон знает: скорбь, плач и траур объяли страну вовсе не из-за смерти императора… Нет, это – скорбь, плач и траур порабощенных корейцев, потерявших национальную свободу.
На окраине Сеула Чон оставил в постоялой харчевне арбу и быстро-быстро понесся по городу… Он бестолково расспрашивал людей, где прах И-вана, где демонстрация, где люди «Небесного пути»…
Но вскоре человеческий поток увлек Чона, и не надо было расспрашивать людей – все стремились на похороны.
Только один юркий рябой кореец прислушался к стариковым расспросам.
Он с вежливым, церемонным поклоном обратился к Чону:
– Вам нужны люди «Небесного пути» – революционеры? Кого вы ищете?
– О, здесь столько людей, что вряд ли вы знаете, любезный человек, Як-су Чона из Чжин-Чу.
– А кто вы?
– Чон Чу-чын…
Рябой кореец зачем-то полез в боковой карман, вынул незаметно какие-то списки, просмотрел их за спиной старика… Глаза его загорелись жадно, он заулыбался, и, спрятав списки, стал шептать скороговоркой Чону:
– Я вас сведу с Як-су… Я тоже из революционеров, из союза «Небесного пути»…
Рябой кореец ласково взял, мизинец о мизинец, старика и уже не покидал его…
Весь город казался громадным военным лагерем: всюду сновали отряды полицейских, тянулись цепи японских солдат, пожарные команды, грозные жандармы.
Толпы корейцев в белых нарядах текли по всем узким улицам, заливали площадь, сливались на перекрестках… И Чону казалось чудом встретить в недрах этих сотен тысяч людей родного Як-су. Но он верил юркому спутнику, бывалому городскому человеку.
Ссохшимися губами старик, как в бреду, твердил возлюбленное имя внука.
– Як-су… Як-су… Як…
Вдруг где-то возле Чона, над древними яркокрасочными хоругвями, религиозными и национальными знаменами, взвились, вспыхнули красные флаги, и разом грянул революционный марш…
И все смешалось.
Выстрелы… Крики… Стон… Невероятная давка…
И Чон помнит остро лишь последний момент: что-то тяжелое опустилось на его голову, и вдруг перед глазами искаженное злобой лицо рябого юркого спутника…
И все потухло…
Очнулся старик в страшном полицейском чонно.
В бреду Чон не помнит, сколько дней и ночей он томился в человеческой гуще, среди стонов и криков обезумевших, истерзанных людей, в смраде и духоте человеческого пота и испражнений… Иногда чья-то товарищеская рука совала ему в запекшийся рот чашку чумизы или ломоть гаоляновой лепешки.
Однажды, когда сознание стало возвращаться к Чону, он услышал свое имя в маленькое отверстие кованой двери.
Полицейские пинками вывели старика из общей камеры и втолкнули в полное света помещение.
Освоились глаза после тьмы…
Возле столов у стен стояли связанные, окровавленные люди, лежали без памяти в лужах крови, висели, привешенные за два пальца к потолку…
Каким-то странным, неведомым инструментом (электричеством) пытали юношу-корейца.
В углу висел вниз головой человек со стеклянными, бессмысленными глазами, раздутым лицом, и палачи вливали в его ноздри горячую воду…
Редкие волосы заходили от ужаса на голове старика, – он попал в кабинет пыток.
Чона подвели к столу, за которым в ворохе бумаг рылся человек.
Старик остолбенел – это был юркий рябой кореец, его спутник.
– Чон Чу-чын, родом из Ян-Яна, разыскиваемый японской сыскной полицией, восставший против существующего государственного строя, член преступной тайной организации «Хваехой» – революционного «Союза огня». Последние годы проживал в Китае, в городе Кантоне. К похоронам императора И-вана ожидается с партией агитаторов в Сеуле…
Рябой остановился и злорадно взглянул на старика.
– Говори толком: кто прибыл с тобой из Кантона?
Чон заулыбался жалкой рабской улыбкой, помялся и робко вымолвил:
– Любезный господин, я действительно Чон Чу-чын, но родом не из Ян-Яна, а из Чжин-чу, откуда и прибыл… Это ошибка, любез…
Рябой вскочил и наотмашь ребром ладони ударил старика по лицу.
– Говори, разбойник, кто прибыл с тобой из Кантона, старая крыса?!
– Любезный господин… Я – Чон Чу-чын, родом… это ошибка… любез…