оциальную неправду, царящую вокруг. И все, что узнавал Тин, что скапливалось за год в его маленькой головке, – все он передавал своей подружке.
С каждым годом разговоры детей-рабочих приобретали все более и более глубокий и осмысленный характер.
Тин говорил подруге о тайных юношеских организациях, революционных студенческих союзах в Шанхае, о комсомольцах Кантона и о красной далекой стране единственных из белых людей, не поработителей, а друзей китайского народа; об их Великом Добром Духе, который более знатен и мудр, чем сам Конфуций, – о Ленине, защитнике всех угнетенных и порабощенных людей…
Прошло еще несколько «Новых годов».
Тину исполнилось уже восемнадцать лет и ему, как взрослому рабочему, разрешили переселиться на волю в частный дом.
Лю, которой минул пятнадцатый год, научилась от старших подруг чаще видеться с Тином. Для внеочередных отпусков она «сдружилась» с привратником-японцем Фукуда-Саном и на его дежурствах, по четвергам, тайно покидала фабричный двор, обнесенный высокой стеной и колючей проволокой. За «отпуски» девочка расплачивалась молодым телом.
Каждый четверг Тин ожидал работницу с фабрики «Гай-Най-Кайша». Но теперь он был не один: в его каморке на Чапей собиралась боевая группа рабочей молодежи. Лю была единственной девушкой среди них для связи с прядильщицами.
Как-то в один из четвергов Лю вбежала, запыхавшись, к Тину и сразу же заговорила взволнованным голосом:
– У нас на фабрике несчастье, большое горе: моя лучшая подруга Сю-Джи вздремнула за работой, утомившись на исходе двенадцатичасовой ночной смены. К Сю подскочил надсмотрщик-японец и жестоко избил ее… Вступились взрослые рабочие, и японцы на наших глазах убили любимца нашего – рабочего Кон-Пу-Сяна.
– Товарищи! – перебил Тин, – все за дело. Ты, Сун, беги в профсовет; ты, Тун, – в союз текстилей; ты, Бай, – к студентам, в партию. Бегите объявить о зверствах на фабрике «Гай-Най-Кайша».
Оставшись наедине с Лю, он извлек из-под нар кипу бумаг и сказал:
– Вот прокламации! Это – ответственное, опасное поручение. Их надо расклеить тайком в общежитиях, на заборах, на фабрике. Сейчас, при возмущении работниц, эти бумаги принесут больше пользы, чем когда бы то ни было. Но будь осторожна: если поймают тебя «макаки» (японцы), тебе не сдобровать. Говори же, согласна ли расклеить эти прокламации у себя на фабрике, Лю?
Лю, конечно, согласна… Она на все готова для друга! Временами ей так хочется прижаться к Тину, поласкать его, но она не смеет, она не может рассказать ему о своем желании. Она до сих пор не рассказала даже, какой ценой получает «четверговые отпуски» от хищника Фукуда, чтобы повидаться с Тином.
– Согласна! – ответила девушка.
– Разденься догола! – скомандовал юноша.
Лю покорно скинула свои одежды.
Тин обмотал ее голое тело прокламациями и укрепил их веревками.
– Ах, почему он не прижался ко мне, как этот ненавистный, потливый «макака», – думала Лю-Чьен, надевая платье на бумажные обмотки.
Прокламации жгли ее тело.
Лю, то и дело озираясь по сторонам, приклеивала уже тринадцатую бумажку, когда к ней из-за угла общежития подскочил Фукуда и быстрым приемом джиу-джицу скрутил руки за спину.
– Ну, теперь я знаю, куда ты бегала по четвергам, нечистая тварь!.. Теперь ты расскажешь о своих проклятых друзьях в «темной конторке».
И японец повел девушку в управление фабрики.
…Три дня всячески пытали палачи Лю. Но ни единым словом она не выдала Тина и его друзей.
Девушка была без памяти, когда к японской фабрике «Гай-Най-Кайша» подступила многотысячная толпа рабочих.
Впереди со знаменем – молодежь и в первом ряду ее – Тин.
Ветер развевал знамена над возбужденной толпой.
Крики. Революционные песни.
И вдруг под напором толпы слетели ворота японской фабрики.
Работницы-прядильщицы не могли встретить неожиданных гостей: они все были согнаны в фабричные бараки и закрыты на замки.
Японцы скрылись через тайный ход на иностранный сеттльмент, где уже разворачивались чудовищные шипы-катушки колючей проволоки.
Разбивая замки, Тин со своей боевой группой ворвался и в «темную конторку».
Там в лужах крови лежала мертвая маленькая Лю.
«Хитокои»*
Кику-сан одна в бумажном домике. Узорит безделушками: причудливые ракушки, цветные морские камешки для продажи в город.
Грустно, обидно Кику-сан… Второй год неурожай; и все чаще и чаще отец говорит о ее годах… 16 лет Кику, а она еще дома – тяжкой обузой на трудовых плечах старика отца.
– Куда идти? В «Чайный домик» – некрасива Кику: не будут тянуться мужчины к ее продажным ласкам.
16 лет девушке, но ни один юноша не прислал ей «оби» – шелковый пояс – в знак обручения.
Куда идти от отцовских укоров?! Никому не нужна Кику.
Только угрюмый Симано не дает проходу Кику… Ах, зачем стройный красавец Симано – презренный парий «ета»?[19]. Отец никогда не отдаст ее в жены нечистому «ета»!
Нравится Кику Симано: он грамотен, бывал в городах, он выделывает такие красивые вещи из кожи с драконами, птицами и хризантемами…
Последний луч скользнул по горной лысине. Скоро по горным тропам поднимутся согбенные сельчане. И отец Кику – старый Сабуро, вернется к пустому очагу.
Мотыга звякнула за порогом. Вздрогнула Кику: отец.
Скинул солому с плеч и в бумажном кимоно (халате) вошел в дом. Неприветлив взгляд; пучки, веера морщин дергаются по лицу.
– Слышала, Кику, за соседкой, подружкой твоей Охана-сан, ныне присылали из Берегового рыбацкого села: сватают, – и смотрит с досадливым упреком. – Ах, дочь, за что боги карают нас!..
Молчит Кику. Замолк и старик.
И вдруг в угрюмое молчание сумеречно-тусклой комнаты врезались острые торопливые звуки поселкового медного гонга: сзывали на сход.
Девушка раздвинула стену: на улицах было необычайное оживление: люди выскакивали из домов, перегибались из-за порогов.
– Кику, Кику! – кричит соседка Охана-сан. – Чудо из города! Сегодня будут показывать живых людей на материи… Весь народ будет смотреть, у храма… слышишь, сзывают?!
Вскоре вся деревня толпилась у храма богини милосердия Бенном.
Кучками теснились молодые крестьяне в соломенных шляпах, загорелые девушки в цветных грошовых кимоно с бабочками-бантами поясов за спиной…
Возле страшной машины приезжих людей кружились и жужжали бритоголовые лишайчатые голыши ребята.
Направили полотно. Брызнул ослепительный белый свет.
На досчатых упругих подмостках появилась юркая фигурка человечка в длинном европейском сюртуке… На освещенном полотне зашныряла смешная тень.
– Достопочтительнейшие граждане! Я представитель фабрики господина Камейдо. Для вашей уважаемой памяти мое скромное имя – Ямагучи-сан… Я послан помочь вашему горю, – нам известно, что два года подряд небо карает ваш край жестоким неурожаем…
Маленький безобразный Ямагучи, бегающий по подмосткам с развевающимися фалдами сюртука, казался сельчанам добрым духом, спустившимся в забытую горную деревушку.
– Ваш староста сообщил мне, что в вашей деревушке еще ни разу не показывали кино… и вот я первый покажу вам это чудо… Сейчас перед вами откроется то счастье, которое ожидает ваших девушек, если они пожелают работать в Токио у господина Камейдо.
Гигантской цикадой застрекотал кино-аппарат.
И вдруг на мертвом полотне – живые люди, вертлявые улицы, дома…
– Вот одна из фабрик благодетельного господина Камейдо.
Перед изумленными зрителями – роскошный дворец… Распадаются стены… В просторных чистых залах, залитых светом кино-прожектора, у сияющих игрушечных станков – стройные ряды девушек-«работниц» … в шелковых платьях, в лакированных черным дорогим лаком «гетта» сандалиях… Лица «работниц» озарены улыбками, счастьем… Словно пышные девушки не работают, а собрались на праздник весенних цветов… Как мотыльки порхают за спина-ми банты роскошных поясов…
– Смотрите, смотрите, деревенские девушки… Перед вами фабрика господина Камейдо и его работницы… Отцы и матери, ваши дочери могут разделить это счастье городских сестриц!
Распадаются стены… Девушки-работницы уже в иных нарядах – школьниц – в громадной классной комнате.
– Это – фабричная школа. Работниц господина Камейдо в свободное время обучают полному церемониалу чайной сервировки, правилам хорошего тона, кройке и шитью, кулинарному делу, чтению… Девушки, завтра я открою запись всех желающих работать на фабрике Камейдо. Приходите сюда, и я помогу вашему великому горю…
Кику не верит счастью. Сама судьба сжалилась над никудышной Кику…
– Завтра же запишусь, – шепчет Кику.
Шею обожгло быстрое дыхание: обернулась. Так и есть назойливый «ета» Симано. Лицо его искажено злобой.
– Запишешься в рабство. Этот негодяй Ямагучи – новый «хитокои»[20] – поставщик «живого товара» на фабрику паразита Камейдо… – сквозь зубы прошипел Симано.
Откинулась Кику и крепко прижалась к подруге.
Пожалела «ета»: он злой, он боится потерять Кику, расстаться с ней.
Потухло кино-счастье, но Кику не могла тронуться с места, – как зачарованная стояла у храма…
Ночью Кику снился сказочный дворец – фабрика, залитая режущим глаза светом… Как бабочка порхала Кику и неслась на этот свет… она убегала от злого «ета»…
Перед Кику мелькали, плясали изумрудные банты роскошных «работниц». И – снилось – она среди них, такая же прекрасная и нарядная, у игрушечного станка…
Рано утром Кику с отцом едва-едва просунулись к походной конторке Ямагучи.
Кику записали и протянули ей 5 золотых монет… Кику не верит: не сон ли это?! Все ей казалось сказочным, волшебным: и могучее утреннее солнце, и родимый поселок, и толпа полуголодных возбужденных девушек, и маленький желтый человек с большим беззубым ртом – добрый дух Ямагучи…