Правда, Огневу удается отколоть от лагеря кулаков даже их собственного богатыря — сына Чухлява разудалого Яшку. Что ж — такие удачи могут случаться! Молодежь отзывчивее отцов. Часто та самая кряжистость и тот самый размах воли, которые из отца сделали людоеда-кулака, сына могут толкнуть на новые и высокие пути. Как бы то ни было, идет страшная борьба с теми, кто активно разрушает общественные запашки на пустыре Бруски, организованные Степаном, и с теми, кто тяжелым равнодушием окружает это дело, и с самими участниками коллектива, все еще рыхлыми, запуганными, страдающими сменой подъема и упадка, трудолюбия и разочарования.
Нечего и думать, конечно, в этой статье исчерпать огромную галерею портретов, которым Панферов сумел придать, рядом со значительностью социального типа, делающей их как бы элементами всей скалы деревенского разнообразия, еще и живые индивидуальные черты, превращающие их в конкретные личности. Я думаю, что можно и следует гораздо подробнее, чем сделал это я здесь, построить по Панферову всю эту систему, всю эту градацию крестьянских типов.
Все они имеют отношение к основной борьбе в деревне, все они становятся на ту или другую позицию по отношению к ней. Сама же она больше всего характеризуется необычайно сильной не только с социальной, но и с художественной стороны сценой коллективного, всею деревней производимого рытья канала.
Вялость и нерешительность, разрозненность, рассыпчатость импровизированного коллектива вначале, постепенное его трудовое объединение, заражающий пример, песня, рост массового настроения, прекрасное содружество, начинающее уже расти среди крестьян в этот момент совместной борьбы с природой, и… гнусная победа жадного индивидуализма при распределении воды, перебранка, подлая, звериная драка. Вся тяжелая динамика деревни здесь налицо. Не верьте, говорит Панферов, что так легко слить, соединить этих людей: мгновение — и вот друзья и соседи, новорожденные коллективисты, вновь одержимы демоном своего мелкохозяйственного бытия и вцепляются друг другу зубами в горло.
И самое преступление Паньки здесь символично. Панька; полунемой идиот, есть как бы воплощение самой уже беспросветной деревенской тьмы. Он убивает Огнева по наущению одного из кулаков, и кажется, что тьма уже объяла свет, но Яшка, деревенский богатырь, вовремя появляется на защиту, и Огнев, хотя с разбитой головой и после страшных страданий, возвращается к жизни.
Вывод Панферова в этой книге тот, что деревня, с необычайным трудом и вся содрогаясь от внутренней борьбы, все же движется в гору, все же прогрессирует в нашу сторону. Но не гладит Панферов по головке приравненного мужиками к генерал-губернатору секретаря губкома Жаркова. Надо четко знать деревню, чтобы не попасться впросак и, при всем авторитете и самых лучших пожеланиях, не натворить чепухи.
Панферовская книга чисто социальной своей частью есть книга, предостерегающая как от преждевременного разочарования, так и от легкомысленного оптимизма и, наконец, от нечеткости подхода ко всему разнообразию клокочущих в деревне сил.
Я сказал в начале статьи, что интерес наш к деревне вызывается той ролью, которую она не может не сыграть в дальнейших судьбах революции. Но это не все.
Глеб Успенский с ужасом говорил о «сплошной массовидности» деревни4, о том, что в ней мужики как один, все бабы как одна, дни и ночи, весны и зимы как одни, избы, улицы, кабаки, церкви — все сплошное. Жизнь течет, как серая, грязная река.
Ну, это теперь совсем не так. Деревня теперь кровью крашена, в деревне теперь жизнь разорванная, мозаичная и до предела драматическая.
Поэтому деревенские социальные трагедии богаты стали красками. Какая уж тут сонная, еле катящая свои волны река: события бегут! Посмотрите, например, у Панферова на замечательнейший эпизод налета бандитского атамана Карасюка.
Если Панферов безгранично широко охватывает деревню, придает своему роману характер эпического повествования, то эпос этот совсем не похож на такие величественные, замедленные, хотя горькие, иногда страшные в отдельных эпизодах эпопеи, как, например, «Мужики» Реймонта5. Нет, эпос «Брусков» — героический, батальный даже, нервный, раскаленный.
Оглядываясь назад, на роман, просто удивляешься, как много включил автор в его триста пятьдесят страниц.
Ведь кроме центрального мотива — борьбы за коммуну, тут есть множество побочных мотивов. Есть роман Яшки со Стешенькой, немножко условный, немножко наивный в описании переживаний девушки, но нежный и милый. Есть более острый роман Кирьки с Зиной и Улей. Есть множество эпизодов, вкрапленных в роман и могущих явиться как бы отдельными повестями. Есть чудесные описания природы. Автор ее прекрасно чувствует, зорко видит и сердечно любит.
Вообще Панферов хочет как-то все захватить, он подмечает и несет в свой роман и жизнь природы, со всеми ее красками и светотенями, и животных — домашних и диких, и все возрасты, от белоголовых ребятишек до 90-летнего дедушки, и перипетии любви, ревности, романтической измены, и чисто физические подвиги свежей деревенской мощи, и сшибку старых традиций, старого уклада (свадьбы, например) с новыми пошибами, которые несет с собой молодежь, и десятки, — не десятки, а сотни, пожалуй, — других тем и темок.
Но это богатство жизни, которое плещется в романе через край, не затемняет социальной основы его, а только как бы покрывает пышным и ярким узором поля книги, текст которой строг и внушителен.
Роман Панферова не кончен. Мы знаем, что автор почти уже закончил вторую часть6.
В первой он изобразил поволжскую деревню, потому что лучше ее знает, и взял жизнь деревни лет шесть-семь назад, потому что в ту пору в таких поволжских деревнях, какие он описал, зачинался процесс борьбы за коллективизм.
Было бы поэтому величайшей ошибкой отнестись к первой части «Брусков» как к роману почти историческому. Нет, это теперешняя деревня, животрепещущая. Во многих местах как раз в наши дни происходит именно описанный здесь процесс. Но там, в родном Панферову Поволжье, он пошел уже дальше, и вторая часть «Брусков» покажет нам всю богатую совокупность героев этого эпоса на более высокой ступени развития.
Панферов как художник стоит на той же высоте, что и Панферов-наблюдатель, в своем роде социолог. У покойного Фурманова гармония между художественностью форм и богатством замысла и материала была менее полной.
Я почти не мог бы отметить каких-либо недостатков романа с художественной стороны.
Он, конечно, поднимается высоко над средним уровнем. Он менее «сделан», чем напр[имер], «Разгром» Фадеева. Попадается некоторая расплывчатость изложения. Автор иногда чересчур увлекается подробностями физической борьбы или несколько сентиментальным погружением в мечты девушки на выданье. Отрицательные типы, особенно кулаки, написаны гораздо ядренее, схвачены психологически глубже, чем положительные типы. Отчасти, конечно, и оттого, что у положительных типов идеология и целеустремленная воля заслоняют ту большую игру подсознательного или ту интересную вязь хитрости, которые делают из поведения кулака заманчивый объект изображения. Все же в будущем надо ждать от Панферова большего проникновения в живую жизнь, во внутреннюю лабораторию Огнева, Ждаркина, Захара, Якова и т. д.
Отмечу еще, что подчас эпизоды и связь их между собою страдают некоторой искусственностью, которая, по-видимому, объясняется жаждой эффекта. Не совсем убедителен, например, весь эпизод между Яковом и татарским адъютантом Карасюка Ахметкой. Еще искусственнее такая серия событий: у кулака Чухлява неожиданно (без связи с остальной повестью) волк заедает овец. Чухляв (мало вероятно) отправляется в лес искать волка! Находит его спящим. Собирается напасть на него и задушить голыми руками. Но в эту минуту молния ударяет в каркас его картуза и ошеломляет до полусмерти. Весь этот эпизод рассказан очень красочно, но поверить в него трудно.
Однако эти молодые увлечения Панферова нисколько не заслоняют в нем очень крепкого живописца слова. А так как этой живописью пользуется молодой мастер, преследующий цель — сказать нам правду о жизни, правду полную, правду честную, горькую, но в конце концов бодрую, — то мы не можем не приветствовать появление Панферова в рядах нашей быстро растущей пролетарской литературы.
Путешествие в колхозы*
Человеческая любознательность, а отчасти и практические моменты заставляют смелых людей проникать в самые неисследованные уголки земного шара. Так это было, так это продолжается и теперь, в дни наших тревог о судьбе экспедиции Нобиле и Амундсена1
Художник является или, по крайней мере, должен являться типом, особенно подвижным и любознательным, особенно жадным к новым ощущениям.
Не может быть чуждым художнику и то, что я только что назвал практическим моментом.
Если иные исследователи направляются в какую-нибудь арктическую страну или глубокую Африку с чисто научными целями, то другие — и их больше — руководствуются при этом либо ясно выраженными колониальными аппетитами тех, кто их послал, либо (как они думают, по крайней мере) интересами распространения цивилизации на дикие места, с одной стороны, и помощью, которую смогут оказать новые открываемые ими ресурсы благосостоянию цивилизованного человечества, — с другой.
Само собой разумеется, идеализм крайне не пристал к буржуазному облику современности. Путешественники, которые думают, будто они служат идеальным целям, на самом деле оказываются бессознательным орудием в руках тех же эксплуататоров.
То же нужно сказать и о путешественниках-художниках. Присмотритесь, например, к западноевропейской, в особенности к современной французской литературе. Колониальный роман играл и играет там очень большую роль. Но в какую бы форму он ни выливался, в огромном большинстве случаев он представляет собою проповедь колонизаторства или нечто вроде художественного руководителя для колонизатора в странах, возбуждающих его аппетиты. Правда, недавно Маран — писатель-негр — совсем по-новому показал угнетенную Африку