Месяц-два толкуют в Бресте,
Дело – все на том же месте;
Мир, война ли – не понять;
Немцев речью не пронять,
Благо, Русь без обороны, –
Снова прусские бароны
Войско двинули вперед, –
Кто что хочет, то берет.
Хлеб увозят и скотину,
Грабят Псков и Украину,
Эстов, финнов, латышей…
Привалило барышей!
Петр Костров в плену томится,
Всей душой домой стремится,
Почернел и спал с лица.
А неволе нет конца.
Наши пленные тоскуют
И невесть о чем толкуют,
Этот – слово, этот – два,
Крепнет темная молва,
Несуразные догадки
Про российские порядки:
«Что ни яма, то Совет,
А до пленных дела нет!»
«Пожалели б хоть для вида!»
На душе росла обида.
И сжимались кулаки:
«Вот они, большевики!»
«Все мы, братцы, ходим в шорах, –
Петр Костров пытался в спорах
Урезонить земляков, –
Что ж бранить большевиков?
Ничего нам неизвестно,
Разберемся после честно,
Как вернемся все домой,
Кто предатель наш прямой.
Те ль, кто, правя Русью ране,
Парил нас в кровавой бане,
Или те, что в этот час
Кровь, быть может, льют за нас?
Что ж Советы зря нам славить?
Трудно сразу все поправить:
Чтоб домашний кончить спор
И Вильгельму дать отпор.
Все ж отпор был, знать, немалый, –
Караул наш ходит шалый:
Почему-то даже здесь
С офицеров спала спесь.
На немецкого солдата
Уж надежда плоховата;
Люд простой открыл глаза,
Чую, близится гроза!»
Без указу, без приказу
Заварилась каша сразу!
Закричали немцы – гох!
Шум… пальба… переполох…
Без царей – Берлин и Вена!
Наши хлынули из плена:
«Революция, ха-ха,
Право, штука не плоха!»
«Кувырнула все в два счета!»
«Большевистская работа!»
Где в вагоне, где пешком,
Кто с корзиной, кто с мешком,
Обрядясь во что попало,
В шаль, в рогожу, в одеяло,
В кофту рваную, в платок, –
Все слились в один поток.
Пленных грусть взяла сначала,
Как их родина встречала.
Даже добрая Москва
Накормила их едва.
Тем кормила, что имела, –
Приютила и одела,
Дав иному сапоги
С барской, видимо, ноги,
А другому так, обноски…
Всем – табак и папироски,
Денег малость на завод.
Бедный мы теперь народ!
Где ни кинься – недохватки,
Проедаем все остатки.
А остатки-то – увы! –
Всем известно, каковы:
Что народными трудами
Накоплялося годами,
Царь ухлопал на войну.
Обобравши всю страну,
Богачи не горевали,
Знай, карманы набивали,
Им – воюй хоть сотню лет;
Мы ж несем теперь ответ
За чужое дармоедство:
От былых господ в наследство
Получили мы дыру.
Прежде жили не в жиру,
А теперь того похуже,
Что ни день, нужда все туже,
Но, барахтаяся в ней,
Все же ждем мы светлых дней
Пусть враги шипят злорадно,
Дескать, все у нас неладно, –
Дескать, как мы ни вертись,
Нам без них не обойтись:
С подлой робостью старинной
К господам придем с повинной,
Разобьем пред ними лбы,
Их покорные рабы, –
Проявив покорства знаки,
Как голодные собаки,
Будем выть на все лады,
Чтоб спасли нас от беды,
От беды – лихой напасти
Наши «праведные власти»,
Вновь на шею севши нам,
Распрасукиным сынам!
Так враги шипят ехидно.
Там, что будет – будет видно.
Трудно нам – чего трудней!
Наша воля с первых дней
Вражьи встретила рогатки.
Мы еще кровавой схватки
Не окончили с врагом:
Мироеды нас кругом
Осаждают силой темной,
Ратью сбродною, наемной,
Состоящей из бойцов –
Дураков иль подлецов.
То – враги в открытом поле.
Но средь нас еще их боле:
Сволочь, где ни посмотри.
Червь нас точит изнутри.
Эту гнусную заразу
Трудно, братцы, выгнать сразу:
Болью старою больна
Наша бедная страна.
То, что портилось веками,
Нынче голыми руками
Нам исправить в краткий срок –
Трудный все-таки урок.
И нужны не год, а годы,
Чтобы сладкий плод свободы,
Крепкий, сочный, зрелый плод,
Наконец, вкусил народ.
Петр в Москве не засиделся,
Ко всему он пригляделся
И усвоил дело вмиг.
Прихватив газет и книг,
Петр Костров в деревню едет,
Всю дорогу ею бредит:
«Не узнать, поди, ее!
Вот когда пошло житье!»
Разговор идет в вагоне:
«Жизнь какая, братец, ноне?
„Откровение“ прочти;
Сходство полное почти.
Комиссар у нас-то выкрест.
Говорят, пришел Антихрист».
«Где?» – «В Москве. Отец Кирилл,
Поп наш, людям говорил,
Что легко узнать по знакам…»
«Верь поповским всяким вракам.
Был у нас отец такой…»
«Ну?..» – «Ну… вечный упокой.
Пойман, значит, был с поличным,
Пулеметчиком отличным
Оказался… Бунтовал…
Нас подвел и сам пропал».
«Тож у нас был бунт недавно.
Дурака сваляли явно.
Вспомнить срам, за кем пошли.
Благодетелей нашли:
Поп, урядник, бывший стражник,
Писарь – взяточник и бражник,
Старшина. Как на подбор!..»
Петра слушал разговор,
Слушал, вглядывался в лица.
«Жизнь… все та же небылица!»
Ельник… речка… три избы…
Телеграфные столбы…
Переезд… шлагбаум… будка…
Баба с флагом и малютка…
На высоком берегу
Деревушечка в снегу…
Вся картина так знакома!
Петра шепчет: «Дома!., дома!..»
Сердце радостно щемит.
Поезд грохает, гремит,
Поезд ходу убавляет…
Петра шапку поправляет…
Сердце замерло в груди…
Стоп, машина! Выходи!
Вышел Петр на полустанок,
Видит пару чьих-то санок
И обмерзших мужиков.
Ждут, должно быть, седоков.
«Петра!..» – «Мать честная, ты ли?»
«А? Узнали, не забыли?»
«Чать, делили хлеб да соль.
Как забыть! Из плену, что ль?»
Обнял Петра дядю Клима
И кривого Питирима.
Дядя Клим пустил слезу:
«Лезь-ка в сани… Я свезу…
Настрадался ты, миленок…
Помню, брат, тебя с пеленок:
Препотешный был малец».
«Как мои там – мать, отец?»
«Расскажу потом, дорогой…
Ну, лошадка, с богом! Трогай!..»
Едут час и едут два.
Клим скупится на слова.
Стала Петру брать тревога,
Петр взмолился: «Ради бога,
Развяжи ты, Клим, язык.
Говори мне напрямик.
Без уверток, без обману,
Всех ли дома я застану?
Чтой-то ты, видать, юлишь».
«Ну, скажу, коли велишь.
Все, голубчик мой, от бога…
На кладбище всем дорога.
Помер, значит, дед Нефед,
А за ним старуха вслед.
Упокой, господь, их души!..»
«Ну, а как здоровье Груши?»
«Это ты насчет жены?
Баба, брат, не без вины…
Проучить придется малость».
«Что такое?» – «Знамо, шалость…
Закружилась голова.
Потерпела года два,
А потом… того… свихнулась.
Кой-кому тут приглянулась».
«А кому?» – «Да ну их к псам!
Разберешься после сам.
Есть ребенок… годовалый.
Петр, смотри, ты славный малый,
Лютым зверем не нагрянь.
Все, брат, бабы нынче – дрянь!»
Петр вошел в свою избенку.
С воплем кинулась к ребенку
Ошалевшая жена:
«Петр… не трожь!.. Не трожь!..»
«Не трону».
Сел бедняга под икону, –
Опершися на кулак,
Просидел всю ночку так.
Кисло пахло от пеленок.
Голосил вовсю ребенок.
Груша с каменным лицом
Наклонилась над мальцом,
Неподвижная, немая,
Ничего не понимая.
Петр сказал: «Орет… Уйми…
Что сидишь-то? Покорми!»
Прожил дома Петр с неделю.
Голова – что после хмелю.
Не осмыслишь ни черта:
Та деревня иль не та?
Те же сходы, как бывало:
Крику много, толку мало.
Тянут, кто во что горазд.
Но кто раньше был горласт,
Стал теперь горластей втрое.
Шум – как бы в осином рое.
Подло, тонко и умно
Кулаки поют одно.
Бедняки поют другое.
Все исходят в диком вое:
Кулаков четыре-пять,
А никак их не унять, –
Никакого с ними сладу.
День проспорив до упаду,
По домам идет народ.
Новый день и новый сход,
И на сходе так же точно
Кулаки вопят истошно:
«Братцы, бог-то есть аль нет?
Аль на небе тож… Совет?
Братцы, спятили вы, что ли?
Ошалели все от воли:
Воля вам права дала
Раздевать нас догола?
Раздевайте, леший с вами,
С вами, с вашими правами!
Разоряйте нас дотла,
До последнего кола.
Вам-то легче, что ли, станет?
А как черный день настанет,
Кто спасет вас от сумы?
Кто вам денег даст взаймы?
Мы ли были вам врагами?
Не ссужали вас деньгами
И зерном и чем могли?
Этим вы пренебрегли?
Все добро забыли наше?
Власть советская вам краше?
Чем вам так она мила?
Что досель она дала?
Насулила – эвон – горы!