[15].
Елеон — гора вблизи Иерусалима; место бесед Иисуса Христа с апостолами и его вознесения (Деян. I, 9–12).
Медведица — здесь: созвездия в северном полушарии (Большая Медведица и Малая Медведица); состоят из семи звезд, образующих фигуру в виде ковша.
Преображение
Зн. тр., 1918, 13 апреля (31 <марта>), № 179; журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 1, <13> апреля, с. 47–50; П18; сб. «Явь», М., 1919, с. 50–53; Триптих; Рж. к.; П21; Грж.
Автограф неизвестен. Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.). Датируется по Рж. к., где рукой автора под типографским текстом поэмы проставлена дата: «1917 ноябрь». Помета Есенина в наб. экз. (<19>18) опровергается упоминанием «Преображения» в письме поэта Иванову-Разумнику о Ск-2 конца декабря 1917 г.
В 1926 г. П. В. Орешин вспоминал, как он впервые в конце 1917 г. услышал из уст самого автора начало «Преображения»: «...Есенин... слегка отодвинулся от меня в глубину широкого кожаного дивана и наивыразительнейше прочитал одно четверостишие <первую строфу> почти шепотом. И вдруг громко, сверкая глазами:
— Ты понимаешь: господи, отелись! Да нет, ты пойми хорошенько: го-спо-ди, о-те-лись!.. Понял? Клюеву и даже Блоку так никогда не сказать... Ну?
Мне оставалось только согласиться, возражать было нечем. <...> Я совершенно искренне сказал ему, что этот образ “господи, отелись” мне тоже не совсем понятен, но тем не менее, если перевести все это на крестьянский язык, то тут говорится о каком-то вселенском или мировом урожае, размножении или еще что-то в этом же роде.
— Другие говорят то же! А только я, вот убей меня Бог, ничего тут не понимаю... <...>
— А знаешь, — сказал он, после того как разговор об отелившемся господе был кончен, — во мне... понимаешь ли, есть, сидит эдакий озорник! Ты знаешь, я к Богу хорошо относился, и вот... Но ведь и все хорошие поэты тоже... Например, Пушкин...» (Восп., 1, 265–266, 268).
Зачин «Преображения» и в самом деле был воспринят некоторыми читателями как озорная выходка: один из первых газетных откликов на появление поэмы в печати так и назывался — «Озорник» (газ. «Воскресные новости», М., 1918, 8 (21) апреля, № 5; подпись: Альфа; вырезка — Тетр. ГЛМ). О четвертой строке поэмы с осуждением либо с иронией писали обозреватель под псевдонимом «Альгрен» (газ. «Дело народа», Пг., 1918, 17 (4) апреля, № 21), А. В. Амфитеатров (газ. «Петроградский голос», 19 (6) апреля, № 63), И. Трубецкая (газ. «Новости дня», М., 1918, 20 (7) апреля, № 22), М. А. Осоргин (газ. «Понедельник», М., 1918, 13 мая (30 апреля), № 11, рубрика «Из пасхальных газет»; подпись: М. И.), Д. Н. Семёновский (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск, 1918, 20 июля, № 110; подпись: С.), О. Л. Шиманский (журн. «Свободный час», М., 1919, № 8 (1), январь, с. 8; подпись: О. Леонидов), Л. И. Повицкий (газ. «Наш голос», Харьков, 1919, 11 апреля, № 78)[16] и др. После переиздания поэмы за рубежом в составе Триптиха появились вполне аналогичные отзывы и в эмигрантской печати; среди их авторов — В. Мацнев (газ. «Общее дело», Париж, 1921, 17 января, № 186), М. Л. Слоним (газ. «Воля России», Прага, 1921, 3 февраля, № 119; подпись: М. Сл.), К. Я. Шумлевич (газ. «Новое время», Белград, 1921, 23 июля, № 73; подпись: Ренэ Санс) и др.
Иванов-Разумник дал отповедь таким оппонентам Есенина еще в июне 1918 г.: «Вот, кстати, тема для дешевых лавров: Бог — корова! “Пою и взываю: Господи — отелись!” Многие, видно, ничего еще не слыхали о мировых религиозных символах, о “корове” в космогонии индуизма, в Ведах и Пуранах (эта связь тем интереснее, что и в этой области поэт лишен какой бы то ни было “эрудиции”[17])» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 2, май [фактически: 15 июня], с. 148). Четыре с лишним года спустя М. О. Цетлин назвал все ту же строку «метафизическим восклицанием, вызвавшим много напрасного смеха» (газ. «Последние новости», Париж, 1922, 16 сентября, № 740).
Между тем, сам Есенин дал такое разъяснение: «“Отелись” — значит, “воплотись”» (сб. «Есенин: Жизнь. Личность. Творчество», М., 1926, с. 163). Очевидно, это же толкование поэта имел в виду и Г. Ф. Устинов, когда сетовал: «Конечно, мы понимаем, что С. Есенин словом “отелись” хочет сказать Богу, чтобы он, наконец, принял реальный образ. Но где же додуматься до таких тонкостей простому рабочему и крестьянину?!» (газ. «Советская страна», М., 1919, 3 февраля, № 2; подпись: Ю. Гордеев; вырезка — Тетр. ГЛМ).
В чем-то сходную трактовку зачина «Преображения» предложил В. Ф. Ходасевич: «...Есенин даже не вычурно, а с величайшей простотой, с точностью, доступной лишь крупным художникам, высказал свою главную мысль. <...> Есенин обращался к своему языческому Богу — с верою и благочестием. Он говорил: “Боже мой, воплоти свою правду в Руси грядущей”. А что при этом он узурпировал образы и имена веры Христовой — этим надо было возмущаться при первом появлении не только Есенина, но и Клюева» (журн. «Современные записки», Париж, 1926, <кн.> XXVII, с. 307–308).
Первая общая характеристика «Преображения» была дана Ивановым-Разумником в сопоставлении со стихами Андрея Белого: «От “народных” глубин, от “культурных” вершин — поэты и художники радостно и скорбно, но чутко и проникновенно говорят нам о совершающемся в мире. Не боятся они грозы и бури, а принимают ее всем сердцем и всею душою: “Вестью овеяны — души прострём в светом содеянный радостный гром” (Андрей Белый). Так говорит один, и отзывается ему другой <следует четвертая строфа первой главки «Преображения»>. От вершин, от глубин — чутко чуют они то новое мировое, что идет теперь в грозе и буре революции: разрушение Содома старого мира <...> и рождение, осуществление новой России, новой Европы, нового мира» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 1, <13> апреля, с. 133). Тогда же о начальной строфе финала поэмы Есенина писал И. А. Оксёнов: «...светлым обетом, радостным напоминанием для верующих, непреложным свидетельством — для отчаявшихся, звучат бесценные слова Есенина» (журн. «Жизнь железнодорожника», Пг., 1918, № 30, 15 октября, с. 8; подпись: А. Иноков). Через три года, приведя ту же строфу из «Преображения», Ф. В. Иванов резюмировал: «В мягкости, задушевности дарования — тайна очарования есенинской поэзии. Скорбь тихая, женственная вера в чудо — ее содержание. И оттого в смелых своих образах он далеко не всегда кощунственен» (газ. «Голос России», Берлин, 1921, 20 июля, № 714).
Размышляя над «Преображением» как произведением патриотическим, П. Н. Савицкий, процитировав фрагменты третьей главки поэмы, писал: «Приведенные строфы ни в коем случае не являются политическим рассуждением в стихах <...>. И в то же время это есть несомненное сказание о России. <...>...никогда, быть может, за все существование российской поэзии, от “Слова о полку Игореве” и до наших дней, — идея Родины, идея России не вплеталась так тесно в кружева и узоры созвучий и образов религиозно-лирических и символических вдохновений, как в этих стихах...» Далее, еще раз приведя начало третьей главки «Преображения», П. Н. Савицкий продолжал: «Это ли не “народная гордость”? “Народная гордость” — это слово Карамзина. И на самом обращении: “Ей, Россияне!” лежит печать карамзинского стиля, “Истории Государства Российского”...» (журн. «Русская мысль», София, 1921, кн. I/II, с. 220–221; подпись: Петроник).
Ряд откликов касался образной поэтики «Преображения». Согласно ретроспективному (1925 год) взгляду А. И. Ромма, «сложное, затрудненное сравнение, Госпожа Большая Метафора, временами переходящая в Госпожу Большую Аллегорию (Господи, отелись!) — вот что сблизило Есенина с имажинистами, и сближение это было далеко не случайно» («Чет и нечет: Альманах поэзии и критики», М., 1925, с. 36). И в самом деле, не случайно в 1920 году А. Б. Мариенгоф приветствовал «доимажинистский» образ из четвертой главки есенинской поэмы: «Почему у Есенина... “над рощами <так!>, как корова, хвост задрала заря” <...>? Одна из целей поэта вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения. Как можно глубже всадить в ладони читательского восприятия занозу образа. Подобные скрещивания чистого с нечистым служат способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения имажинистской поэзии. <...> Поставьте перед <...> “коровьим хвостом” <...> знак — и + перед <...> “зарей” <...>, и вы поймете, что не из-за озорства, а согласно внутренней покорности творческому закону поэт слил их в образе» (Мариенгоф А. «Буян-остров. Имажинизм», М., 1920, с. 11–12). С этим рассуждением вступил в полемику А. К. Воронский: «Мариенгофу очень нравится у Есенина “нарочитое соитие в образе чистого и нечистого” <...>. Правда, нарочитое соитие может “всадить” образ в читателя, но только своей нарочитостью, а не гармоничностью, не своим внутренним соответствием тому, что хочет воплотить художник, <...> образ зари, задравшей хвост, как корова, безобр`азен и без`образен в итоге» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 288; выделено автором).
В свою очередь, последняя строфа той же четвертой главки «Преображения», наряду с некоторыми лирическими стихами Есенина, была (впервые в отечественном литературоведении) трактована В. Л. Львовым-Рогачевским в терминах классификации образов, предложенной самим поэтом в «Ключах Марии»: «...метафоры застывших образов бледнеют перед его действительно струящимися образами, передающими импрессионистически жизнь природы, дрожание света, песни лучей, от этих его образов веет изумительной красотой» (Львов-Рогачевский В. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп. М. (обл.: М.–Л.), 1924, с. 323–324).
Об Иванове-Разумнике (псевд. Разумника Васильевича Иванова) см. комментарий в т. 1 наст. изд. О его роли в становлении творческой личности Есенина (вторая половина 1917 г.) писал В. С. Чернявский: «С большим уважением и любовью относился Сергей к Иванову-Разумнику, с которым неизменно встречался по делам практическим и душевным. “Иду к Разумнику, покажу Разумнику, Разумнику понравилось”, — слышалось постоянно. Статьи Р. В. Иванова, принимавшего Есенина целиком