<...>
Погибнет мир старый, родится мир новый; когда-нибудь, — верили раньше — после крови и мук придет человечество в “град чаемый”. Видит поэт его воочию: “вижу тебя, Инония, с золотыми шапками гор”... И видит он ее не потому, что в нее “когда-нибудь” придут, на костях наших создавая себе далекое свое блаженство: это изжитая, еще Герценом опрокинутая “теория прогресса” как цели мировой жизни. Нет, такая “Инония” нам не нужна; ее-то и надо взорвать в первую очередь; это ее обещало когда-то христианство в своей эсхатологии. “Инония” наша не там, а здесь, она не вне нас, она в нас самих. Но мы должны бороться за то, чтобы не осталась она только в нас...
<...> Поэмы Блока, Есенина, Белого <“Двенадцать”, “Инония”, “Христос Воскрес”> — поэмы “пророческие”, поскольку каждый подлинный “поэт” есть “пророк”. И все истинные поэты всех времен — всегда были “пророками” вселенской идеи своего времени, всегда через настоящее провидели в будущем Инонию» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 2, май <фактически: 15 июня>, с. 144–150; выделено автором).
И. Н. Розанов обратил особое внимание на характер богоборчества Есенина: «Наиболее запросто обходится с Христом С. Есенин. У него он появляется “товарищем Иисусом”. <...> Поэты из народа пошли гораздо дальше А. Блока и А. Белого: Христос не только с нами, наш, но мы, т. е. революционный народ, и Христос — это, в сущности, только две ипостаси божества; а если “мы сами Христы”, то никакого другого и не нужно — вот итог, к которому приходит Есенин в своей последней поэме “Инония”, где он заявляет, что “тело, Христово тело выплевывает изо рта”, себя объявляет он пророком Сергеем и затем начинает бахвалиться — “даже Богу я выщиплю бороду”. В этой поэме поэт из народа, кое-что обещавший, является бледным подражанием Маяковскому»[19] (газ. «Понедельник», М., 1918, 8 июля, № 19).
Поэма Н. А. Клюева «Медный Кит», вышедшая в свет в октябре 1918 г. в Петрограде (на обложке одноименной книги: 1919), была написана вслед «Инонии» Есенина (непосредственно упоминаемой и в самом клюевском тексте). Рисуя в «Медном Ките» собственную символическую картину происходящих в России революционных событий, во многом перекликающуюся с полотном поэмы Есенина, Клюев, тем не менее, охарактеризовал здесь «новое небо и новую землю» России в смысле, противоположном есенинскому:
То новая Русь — совладелица ада,
Где скованы дьявол и Ангел Тоски.
Несколько откликов на «Инонию» появилось после выпуска П18. Пролеткультовская критика была на этот раз не вполне единодушна. П. И. Лебедев-Полянский писал так: «В стихах Есенина нет даже здоровых крестьянских настроений. <...> Даже столь часто призываемый поэтом Бог “по-иному над нашей выгибью // Вспух незримой коровой...” Возможно, что любители такой “изысканной” поэзии кривляющихся интеллигентов есть; но рабочему классу она совершенно не нужна. В нашем трудном, но великом творчестве новой жизни она только мешает и раздражает. С. Есенин думает, конечно, иначе. Он горделиво заявляет “До Египта раскорячу ноги <и т. д.>”. Что-то жутко бредовое. Зачем корячиться до Египта или впиваться в снежнорогие полюса? <...> По силам ли это, не есть ли это интеллигентское бахвальство...» (журн. «Пролетарская культура», М., 1919, № 6, февраль, с. 42–43; подпись: В. Г-ъ). Ф. Радванский высказался критически, но менее жестко: «Жив в нем <Есенине> тот боевой, хочется сказать, мальчишеский задор, который может стать революционным порывом, если пойдет на дело, сольется с мощным потоком пролетарского строительства нового мира. <...> Но у нас, у строящего новую, свободную культуру пролетариата — это настоящее революционное дело, действительное строительство счастья на земле, — у Есенина лишь праздное, порою непристойное зубоскальство <...> из всей “народности” сохранились лишь буйный разгул, крикливость, нарочитая порою грубость образов <...> да лжемистицизм, “библейская мудрость” церковных начетчиков <...>. Будем все же надеяться, что для Есенина настанет скоро действительное преображение. Для того и говорим мы ему горькую правду: тормошить мертвецов — напрасный труд, нам же ты такой не нужен. Брось перекрашивать “под революцию” старую негодную ветошь, брось шутовские “пророческие” ризы, заговори простым человеческим языком» (журн. «Горн», М., 1919, № 2/3, февраль-март, с. 114–115; подпись: Ф. Р.; выделено автором; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Отрицательное отношение к богоборчеству Есенина разделили также и другие критики. Так, О. Л. Шиманский обвинил поэта в том, что он «побивает рекорд религиозной развязности», и даже в «mania grandioza» (журн. «Свободный час», М., 1919, № 8 (1), январь, с. 8; подпись: О. Леонидов; вырезка — Тетр. ГЛМ). С горечью писал об «Инонии» В. Л. Львов-Рогачевский: «“Пророк Есенин Сергей”, надо полагать, пока не страдающий манией религиозного помешательства, пытается создать на место Бога смерти божество живых <...>. С телячьей радостью поет-мычит Есенин о своем “отелившемся боге”, на радость Шершеневичам и Мариенгофам славит новое Вознесенье, нагромождает образы, один нелепее другого...» (в его кн. «Поэзия новой России: Поэты полей и городских окраин», М., 1919, с. 58).
От нарочитой образности предостерегал автора «Инонии» и Л. И. Повицкий: «...заменить их <другие средства выразительности поэтической речи> одной “образностью” — это значит обезоружить себя, стать слабее и беспомощнее в трудной борьбе с таким могучим противником, как художественная речь. Этого не следует делать ни одному художнику, хотя бы он себя чувствовал трижды богатырем, хотя бы он мог гордо воскликнуть: “Не устрашуся гибели <и т. д.>”» (газ. «Наш голос», Харьков, 1919, 11 апреля, № 78; вырезка — Тетр. ГЛМ). В то же время Д. Н. Семёновский отнесся к образам «Инонии» вполне сочувственно: «Сергей Есенин — поэт образа. Образы в его стихах всегда выразительны, крепки, порой преувеличены. Есенин широко пользуется гиперболами. У него “сосны растут на ладонях полей”, “кто-то натянул на небе радугу, как лук”. А как изобразительны эти его строчки: “Грозовой расплескались вьюгою // От плечей моих восемь крыл”» (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск, 1919, 21 февраля, № 41 (368); подпись: Дельта; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Спустя два года после П18 «Инония» вышла вновь — в составе сборника «Россия и Инония» (издательство «Скифы», Берлин) — и тогда же получила заметный резонанс в печати русского зарубежья. Первый (из известных нам) по времени отклик на «скифское» издание поэмы имел явно выраженную политическую окраску, к тому же совершенно не отвечая действительности: Н. Г. Козырев объявил «Инонию» «диссертацией на получение привилегированного пайка» (газ. «Сегодня», Рига, 1921, 7 января, № 5; подпись: Ник. Бережанский). Сборником «Россия и Инония» был порожден и другой политический памфлет — статья Е. Н. Чирикова «Инония», в которой поэма Есенина стала материалом для демонстрации антисоветской позиции автора (газ. «Общее дело», Париж, 1921, 28 февраля, № 228).
Рецензент ревельской эсеровской газеты попытался вернуть «Инонию» (и поэмы А. Блока, А. Белого и др., тогда же переизданные в Берлине) в контекст времени, вызвавшего эти стихи к жизни: «...вся плеяда изданных “Скифами” поэтов, во главе со своим комментатором и идеологом Ивановым-Разумником, стоит на позиции признания октябрьского переворота актом революционным, прогрессивным и обновляющим. Такова была их оценка в 17 и 18 гг. Изменилась ли она с тех пор, мы, к сожалению, не знаем, ибо более поздние произведения их в зарубежной печати до сих пор не появлялись. <...> ...поэма “Инония” — определенное и глубокое отрицание всего старого мира, вплоть до изгнания христианских символов и замены их какими-то полуязыческими полуиндуистскими символами — вплоть до порицания национального прошлого “святой Руси”» (газ. «Народное дело», Ревель, 1921, 3 февраля, № 25 (149); подпись: Л. П.).
М. О. Цетлин, также памятуя о трехлетнем сроке, прошедшем со времени создания «Инонии» до ее выпуска в Берлине, высказался следующим образом: «Поэма “Инония” очень талантлива, очень ритмична и образна. Напрасно осмеяно в газетах столько нашумевшее мистическое “божье теление”. Те, кто знали по прежним стихам Есенина про его страстную истинно крестьянскую любовь к коровам, — не удивятся, что именно этот образ явился у поэта для символа таинственного рождения в мире нового, в данном случае — страны Инонии. Поэт, видно, искренне вспыхнул радостным ожиданием нового мира. Увы, теперь мы знаем, во что преобразилась эта крестьянская “Инония” и что стало с ее хатами и нивами. Но ведь тогда этого еще не было видно» (журн. «Современные записки», Париж, 1921, <кн.> III, 27 февраля, с. 250–251).
На «сектантски-хлыстовскую» стихию поэмы обратили внимание П. Н. Савицкий (журн. «Русская мысль», София, 1921, кн. I/II, с. 224; подпись: Петроник), М. Л. Слоним (газ. «Воля России», Прага, 1921, 3 февраля, № 119; подпись: М. Сл.), А. С. Ященко (журн. «Русская книга», Берлин, 1921, № 3, март, с. 10).
Наиболее развернутым откликом на есенинскую поэму в тогдашней зарубежной русской печати стала статья А. Киселева «Мессианство в новой русской поэзии: “Пророк Есенин Сергей”». Ее автор, в частности, писал: «Я уверен, что большинству из читающих “Инонию” в первый раз она не понравится. <...> Но <...> даже наиболее возмущенные, наиболее недоумевающие должны будут сделать некоторое усилие, чтобы стряхнуть с себя обаяние ее угловатой силы. <...> Кто даст себе труд внимательно прочесть “Инонию”, тот поразится ее мрачным огнем. <...> Поэт, пришедший из темных низов, с периферии социального круга, чтобы перевернуть мир и оставить на нем следы “нового вознесения”, не мог втиснуть своей поэтической проповеди в старые, школьные, вылощенные формы. Они убили бы его вдохновение, стеснили бы его, как шнурованные башмаки стеснили бы Иеремию. <...> Характерные рубящие перебои ритма и мрачные, глухие ассонансы, шипящие и свистящие аллитерации