— Пожалуйста.
Карташев пошел за младшим Сикорским.
— Отчего вы так к брату резко относитесь?
— Резко! Его бить безостановочно надо.
— Все-таки он вам брат.
— Ну, это мне странно слышать от вас, Карташев; сколько помню, в вашем кружке в гимназии расценка слову «брат» была сделана. Что такое брат? Хороший честный человек — брат, а прохвост, хоть и брат, — прохвост. Для меня нет ни брата, ни родных. Когда после смерти родителей мы с ним остались, мне было четырнадцать лет. Вся эта сволочь-родня нам гроша ломаного не дала. Своими руками и себя и этого оболтуса кормил. А что он мне стоил за границей!
— Он тоже был там?
— Куда ж я его дену?
— И тоже инженер?
Сикорский помолчал и с презрением бросил:
— Тоже!
Еще помолчал, занявшись установкой нивелира, и потом продолжал:
— За границей рядом с настоящим аттестатом выдают аттестаты хоть ослам. Вот такой и у моего братца.
— Отчего же он у вас не на деле, а по какой-то провиантской части?
— Ему нельзя никакого дела, кроме этого, поручить: он так наврет, так все перепутает, что до чумы доведет. Я никогда бы не взял на себя ответственность поручить ему какое бы то ни было дело. И это дело не я ему поручил; я уговаривал Семена Васильевича, но он все-таки взял его. И не сомневаюсь, что в конце концов выйдут неприятности.
— Какие?
Сикорский не сразу ответил.
— Воровство, — нехотя сказал он. — Никитка его будет обворовывать, а он нас.
Карташев ушам своим не верил.
— Вы слишком строги.
— Ну, оставьте… Я и вас предупреждаю: очень скоро он будет у вас просить взаймы. Нет на свете такого человека, зная которого он не взял бы у него взаймы.
Карташев слушал и в то же время внимательно смотрел за проверкой, стараясь восстановить в своей памяти лекции. И опять было что-то не то. В конце концов эти воспоминания только путали его, и, отбросив их, он принялся за усвоение практических приемов. Кончив проверку, младший Сикорский позвал брата и, отойдя с ним, долго что-то говорил по-французски.
Брат оправдывался, вынимал свою записную книжку, вынимал портфель, кошелек.
Карташев ушел подальше от них, сел на завалинку избы и смотрел на горевшую последними лучами волнистую даль Днестра. Солнце уже исчезло, и только из-за далекой горы, точно снизу, вырывались лучи, золотистой пылью осыпая верхи холмов. И на темном уже фоне окружавшие холмы казались прозрачными, светлыми, повисшими между небом и землей. Там в небе стояли всех цветов и тонов облака, меняя свои яркие и причудливые образы. И каждое мгновение появлялись новые сочетания; они казались такими установившимися и прочными, а в следующие их сменяло уже новое и новое.
Далекий отблеск земли и неба будил в душе какой-то отблеск чего-то далекого, забытого и нежного. Этот тихий вид догорающей дали, как музыка, ласкал и звал. Хотелось тоже ласки, хотелось жить, любить, хотелось, чтобы жизнь прошла недаром. Сегодня уже несколько раз касались в разговорах прошлого Карташева, когда он был красным еще. Таким он и остался в глазах Сикорских и теперь в глазах Пахомова. И ему как-то не хотелось разубеждать их в этом. Да разве и была такая большая разница между ним прежним и теперешним? Ведь не против сущности, а только против достижения цели, против мальчишеских приемов восставал он. Но там, где-то в глубине души, он чувствовал, что это уже новый компромисс, на котором трудно ему будет удержаться, что рано или поздно, а надо будет стать определенно на ту или другую сторону. Ну что ж, он и станет там, куда его увлечет жизнь. Он вовсе не из тех предубежденных людей, которые, раз сказав что-нибудь, так и будут стоять на этом до конца жизни. Никаких предубеждений! С открытыми глазами идти смотреть и искать истину.
А если так ставится вопрос, подумал вдруг Карташев, то, пожалуй, истина там, где была, когда он был в гимназии. Тем лучше!
Карташеву стало весело и светло на душе. Он вдруг вспомнил Яшку, Гараську, Кольку, Конона, Петра. Опять все они, и сегодняшний Тимофей, и все его рабочие сегодняшние, были близки ему, так близки, как когда-то в детстве Яшка, Гараська, Колька. К нему подошел Тимофей и, наклонившись, дружески сказал:
— Рабочим надо бы дать, что обещано.
— Конечно, конечно, — заторопился Карташев и полез в карман.
— А вместо Сидора, этого пьяницы, лучше бы нам взять Копейку.
— Неловко.
— Что неловко? Вы у Еремина попросите — он согласится.
— Почему не Сидора?
— Спаивать нас будет; он только об водке и думает. Все надеется, что работа лучше пойдет с водкой, а налакается и опять не может. Днем не надо пить. Лучше же вечером, с устатку. А днем лучше чайком бы их побаловать. Вот если б чайника нам добиться! Да еще подводу нам надо раздобыть: у всех есть, только у нас нет.
— Чайник будет, — ответил Карташев.
Старший Сикорский, окончив скучный разговор с братом, собирался с Никиткой в город. Карташев поручил ему привезти кое-какие вещи из его чемодана, широкую шляпу, купить высокие сапоги.
— Хотите мои? — предложил Леонид.
— Не берите, — брезгливо сказал Валерьян, — гадость какая, лакированные, как у лакея, и для болота совершенно не годятся. Вот какие сапоги надо! — Сикорский протянул ногу, показал некрасивые из толстой кожи сапоги.
— Хорошо, я вам такие куплю, — покорно согласился Леонид.
Карташев поручил купить большой чайник, металлических кружек шесть штук, чаю, сахару.
— Чай, сахар — общие.
— Мне еще нужно для рабочих.
— Это уж лишнее, — заметил сухо Сикорский.
— По-моему, тоже, — авторитетно поддержал Леонид.
— Мне надо на рысях все время работать, чтоб не задерживать вас, — оправдывался Карташев.
— Только, по крайней мере, не делайте на виду, чтоб остальных рабочих не взбаламутить.
В избе стало темно, и зажгли свечи.
Пахомов стал вычерчивать план, а Сикорский подсчитывать нивелировочный корнетик. Пикетажист диктовал Пахомову, а Карташев сверял свой корнетик с наносимой на план линией.
В десять часов Пахомов кончил и решительно сказал:
— Теперь спать!
— Сейчас и я кончаю, Семен Васильевич, — ответил младший Сикорский.
— Жребий, кто где будет спать! — сказал Пахомов.
Попробовали было протестовать, но Пахомов настоял. Карташеву досталось на полу, на свеженакошенной траве, закрытой рядном. Подушка его была в городе, и вместо подушки было взбито побольше травы.
Карташев лег, свечи потушили, и он сразу утонул в аромате своей постели, во мраке вечера, смотревшего в открытые окна. Там на небе не осталось уже ни одной тучки, и, синее, напряженное, усыпанное большими яркими звездами, оно смотрело в маленькие окна избы и звало к себе на волю, чтобы рассказывать какие-то неведомые, душу захватывающие сказки.
«Да, жизнь — сказка, — думал, укладываясь, Карташев, — и только тот, кто верит в эту сказку, — у того и будут силы, и ковер-самолет, и волшебная палочка; и моя жизнь сказка: я уже умирал и опять живу, и опять инженер, и вижу, что это моя дорога, и я на ней уже!» Мысли его как ножом обрезало, как только голова плотно прилегла к изголовью, и он заснул крепко, без снов, ровно до четырех часов утра, когда резкий пронзительный свист над ухом заставил его вскочить.
На скамейке, смеясь, сидел Пахомов со свистком в руках. А на столе уже стоял кипевший самовар, стаканы, масло, свежий хлеб, брынза, сыр, колбаса.
— Скорей, скорей!.. — торопил Пахомов.
Когда кончили чай, подъехал и Леонид Сикорский. Он был растрепанный, маленькие глаза красные и воспаленные.
— Хорош! — бросил пренебрежительно брат.
— Да, хорош, — тебя бы послать! — жалобно огрызался старший брат.
Никитка в торопливой выгрузке привезенного старался скрыть себя.
Карташев получил шляпу и сапоги.
— Ваши остальные вещи, — сказал Леонид Карташеву, — я сложил в номере главного инженера. Он сам предложил; чего же вам платить даром за свой номер.
— Отлично! Очень вам благодарен.
— Хотите, сейчас рассчитаемся или после?
Карташев давал Сикорскому сто рублей.
— Конечно, после.
Уходя на работы, Пахомов сказал старшему Сикорскому:
— Обедаем в Киркаештах.
— Слушаюсь, Семен Васильевич, я сейчас же прямо туда и поеду со своим скарбом.
И, наклонившись к уху Карташева, старший Сикорский шепнул:
— Ни одной минуты не спал ночью!
Тимофей хозяйничал энергично: вещи рабочих, чайники, чашки, сахар, чай, кое-какая еда, небольшой багаж Карташева, колья — все это было уложено на подводу, и не было еще пяти часов, когда потянулись из деревни партии с рабочими. Впереди широкими шагами выступал Пахомов рядом с Карташевым.
— Надо в четыре часа на работе стоять, — бросил Пахомов Карташеву, — период изысканий обыкновенно три-четыре летних месяца. Это период летних работ крестьянина, и если он, при своей плохой еде, может выдерживать шестнадцатичасовую работу, то, конечно, можем и мы.
Это была первая речь Пахомова, обращенная к Карташеву, и Карташев ответил:
— Конечно.
Пройдя с версту за деревню, Пахомов остановился на линии, развернул карту и заговорил громко:
— Эту прямую можно было бы продолжить еще версты три, но я боюсь, что этот загиб реки заставит нас тогда сделать довольно большой входящий угол, а так как всякий входящий удлиняет, то чем меньше он будет, тем лучше. Если здесь сделать что-нибудь около десяти градусов, то прямая получится верст в семь, если, конечно, карта верна.
— Вы как находите, карта вообще верна?
— Для двухверстной — да. Есть и одноверстные, но не успели достать. Попробуйте установить и снять угол.
Карташев вспыхнул от удовольствия, покраснел, как рак, ему сразу сделалось жарко. Он, как реликвию, слегка дрожащими руками принял от Пахомова маленький теодолит.
— Поверку сделать? — спросил он.
— Сикорский вчера сделал. Пожалуй, сделайте.
Карташев быстро проделал усвоенное вчера.
Когда инструмент был установлен и сведены лимбы, Пахомов показал ему рукой направление.