Начал он свою, в сущности, совершенно бесполезную работу с рассвета и кончил часам к десяти, как раз в то время, когда на горизонте показался дымок паровоза.
Сердце Карташева и радостно и тревожно забилось. Отирая струившийся с него пот, он хотя и был теперь спокойнее, чем с вечера, за безопасность паровоза, но все же не доверял все-таки делу своих рук. У него даже мелькала тревожная мысль: не лучше ли предупредить едущих и совсем их не пустить на дистанцию?
Но паровоз уже подъезжал тендером вперед, и на тендере сидел Борисов, начальник соседней дистанции, тот молодой инженер, с которым Карташев познакомился у Борисова, и еще какой-то пожилой инженер в форме, и все весело махали ему рукой.
Паровоз остановился, и, слегка заикаясь, Борисов крикнул ему:
— Скорей садитесь!
Карташев полез на паровоз, а Тимофей испуганно спрашивал его:
— А я?
Понятно было желание Тимофея и вполне заслуженно, но Карташев боялся, как посмотрят на это сидевшие. Наконец, решившись, тихо сказал уже с паровоза, наклоняясь к Тимофею:
— Полезай и стой тут, туда, — показал он на тендер, — не ходи.
— Ну, пожалуйте, — приветствовал его Борисов, — садитесь на скамью подсудимых между двумя начальниками. Вот один — позвольте вас познакомить, наш правительственный инспектор — его превосходительство Иван Николаевич Емельянов, а другой — я… Тот не в счет, — махнул он на соседнего начальника дистанции.
И, когда Карташев сел, Борисов сказал ему:
— Приказывайте, с какой скоростью в час нам ехать?
«Совсем не ехать», — хотел было сказать Карташев, но, подавляя волнение, ответил:
— Со скоростью десяти верст.
— Что? Стоило строить железную дорогу для этого.
И, махнув беспечно машинисту, он крикнул:
— Тридцать верст!
— Борис Платонович! — вскрикнул Карташев.
Но Борисов только рассмеялся.
Паровоз, покачиваясь и точно подпрыгивая, понесся вперед. Карташев, замирая, сидел, впившись глазами вперед, и напряженно ждал каждое мгновенье чего-то ужасного.
Борисов весело наблюдал его.
— Постойте, я сейчас приведу его в чувство, — подмигнул он инспектору, и, толкая Карташева, он спросил: — Ну, господа песочные подрядчики, как ваши подряды?
Карташев действительно сразу пришел в себя и, как обожженный, ответил:
— Я не подрядчик.
— Как так?
— Не подрядчик и подрядчиком никогда не буду.
— Вот это настоящий бандурист, — сказал Борисов, ласково, даже нежно обнимая Карташева.
Карташев сразу повеселел, почувствовал себя хорошо.
— Он тоже, — кивнул Борисов на Бызова, — отказался от этого подряда, и Лепуховский.
Теперь, когда они с такой быстротой неслись, ему стала ясна бесполезность его сегодняшней проверки, и он сказал:
— Мне прямо совестно признаться, какой я неграмотный дурак. Вы знаете, сегодня с таким же другим умником из деревни мы прошли с подштопкой весь путь, проверяя подшивку шпал.
— Зачем?
— Боялись, что опрокинется паровоз.
— О-о! Где ж этот другой?
— Он там, на паровозе.
— Покажите его.
— Тимофей! — закричал Карташев.
— Ась! — отозвался Тимофей, а затем показалась и вся довольная фигура.
— Как думаешь, — спросил его Борисов, — доедем до станции или опрокинемся?
— Надо доехать, — ответил весело Тимофей.
— Надо доехать, — это, брат, знать наверняка надо: вы-то шпалы пробовали?
— А как же, — ответил Тимофей, — каждую шпалу удостоверили, иначе разве возможно?
Все смеялись, а Борисов говорил Тимофею:
— Молодец, братец. А вы, — обратился он к Карташеву, — пишите новый учебник.
— Вы когда кончили? — сипло спросил Карташева коренастый, обросший бородой инженер.
— В этом году.
— Бывали на практике раньше?
— Нет.
Инженер помолчал и сказал:
— Ну, вот теперь вы научились, как не надо строить.
— Ну, вот уж, — вскинулся Борисов, — как не надо?
— Конечно, — грубым голосом заговорил инспектор, — эти уроды — так надо? — ткнул он в проносившуюся мимо них будку. — Этот урод мост, как надо?
— Я насчет этого особого мнения, — помолчав, заговорил Борисов. — Слов нет, красивая будка приятнее для глаза и для жизни. Но если сто миллионов живут в неизмеримо худших избах, то еще большой вопрос в смысле справедливости и правильности затраты денег этих миллионов на жизнь нескольких счастливцев, которые будут жить в таких будках. Ну, будки еще туда-сюда. А красавцы мосты, по которым тоскует ваше сердце… На кой леший, спрашивается, красота наших мостов, на которые и смотрят-то только зайцы да волки. Или эти вокзалы-дворцы, зеркала и бархат в вагонах? Роскошная наша русская жизнь, прежний тип почтовых станций вдохновили нас? А между тем каких денег все это стоит? В результате ведь вот что: нам нужно, скажем, двести тысяч верст, а так, как мы размахнулись, мы на эти деньги выстроим только пятьдесят тысяч верст, и того не выстроим. А дело между тем коммерческое прежде всего, и если оно не оправдывает своих расходов, то вместо пользы оно бременем ложится. При нашей постановке вопроса выходит так: чем больше мы будем строить, тем больше будем разоряться. И причина в том, что нам, как самой бедной в мире стране, надо было выбрать самый дешевый тип, а мы выбрали самый дорогой, какого до того и не было, самый ненормальный, следовательно, только назвавши его при этом нормальным. И все потому, что император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь иноплеменного вторжения, вместо того чтоб сузить путь против остальной Европы, уширил его на полфута.
Борисов обратился к Карташеву и серьезно сказал ему:
— Несомненно, грамотеями тех времен владело чувство и вашего сегодня опасения: как бы не опрокинуться. Ведь Царскосельскую-то дорогу они шестифутовую закатили. Тара-то на вагон, мертвый груз, значит, семьсот пудов, а подъемная сила — триста, а за границей подъемная сила семьсот пятьдесят, а тара двести двадцать пудов. Помимо двойной стоимости.
— Ну-с, извините, я не согласен с вами, — резко и угрюмо возразил инспектор.
— Извиняю, — развел руками Борисов.
— И я вам докажу…
— Не докажете, потому что уже приехали, и сам господин подрядчик приветствует нас на перроне.
Сикорский махал шляпой, и при ответном махании паровоз остановился.
В окнах пассажирского здания уже виден был накрытый стол.
— Первая умная вещь, которую вижу, — показал на него пальцем инспектор.
— Не было бы подрядчика, — ответил Борисов.
— Не завидуйте, зуда! — смеясь, ткнул его в бок Сикорский.
— А, зуда! — поддержал Сикорского инспектор.
— И чтоб доказать вам, что я зуда, я не дам вам есть, пока не осмотрите всей станции, — сказал Борисов.
— Ну, пока хоть по рюмке водки, — предложил Сикорский.
— Да об чем же толковать? — забасил инспектор. — Кто не желает, может не пить.
И инспектор, а за ним Сикорский и соседний начальник дистанции пошли в пассажирское здание, а Борисов с Карташевым отправились на осмотр. Инспектор так и не пришел. Когда Борисов с Карташевым возвратились после осмотра в пассажирское здание, остававшиеся уже успели выпить и закусить. Инспектор сидел, откинувшись на спинку стула, положив руку на спинку другого стула, глаза его посоловели, и он встретил входивших не то шуткой, не то упреком:
— Бунтовщики!
— Не знаю, как в остальном организме, — ответил весело Борисов, — а в желудке у меня так даже целая голодная революция… Как известно, самая ужасная из всех.
— Ну, и пейте водку, — грубо сказал инспектор.
— Водки не пью, а вот есть буду и квасу бы выпил, если есть.
Квасу не было.
— Пошлите к землекопам, — предложил Борисов.
Послали — и принесли.
Инспектор обратился к Карташеву и, показывая на Борисова, сказал:
— С этим господином я вам советую подальше…
— Он благодарит вас за совет, — ответил Борисов, — и просит разрешить ему руководствоваться своими собственными соображениями.
Инспектор налил себе новую рюмку и ответил:
— Вольному воля…
Борисов сел с Карташевым в стороне и, пока не подали обед, закусывая, продолжал делать замечания по поводу своего осмотра. Замечания были дельные, и Карташев, слушая, думал, что Борисов обнаруживает не только большие и теоретические и практические познания, но и большую вдумчивость, способность обобщать вопросы.
Когда Карташев высказал ему это, Борисов ответил:
— Через несколько лет и вы накопите и опыт и знания, так же будете и думать и обобщать. Несомненно, что у инженера поле зрения большее, пожалуй, чем у других специалистов, да, пожалуй, что и в умственном отношении инженеры представляют из себя большую силу. Вероятно, и по своему опыту вы могли прийти к заключению, что в наш институт попали сливки гимназий, — и по способностям, и по энергии пробиваться в первые ряды. Даже недостатки нашей инженерной среды говорят хотя и о больных отчасти, но и способных людях: пьянство, размах разгула, адюльтерство, больное самолюбие, сумасшествия, постоянные самоубийства… Среда, во всяком случае, исключительная, а особенно наша строительная. Если вы по постройке пойдете, — вот всегда такое же напряжение. Калифы на час, на мгновение люди сходятся, сближаются в общей работе и опять расходятся. И все это вокруг одного священного кумира, где все страсти сильнее разгораются.
— Люди гибнут за металл… — приятно и верно пропел Борисов.
— Вот чему человека учит, — уже совсем пьяным голосом отозвался инспектор, — говорю вам, господин Карташев, лучше идите водку пить, потому что из всех погибелей это самая благородная и приятная. Там деньги, женщины, молодость — все изменят, а водка всегда найдется, если даже дойдешь и до Ломаковского…
Инспектор пригнулся и с своей грубой, циничной манерой спросил Карташева:
— Ломаковского знали?
— Нет.
— Наш инженер тех времен, когда наше ведомство еще именовалось министерством публичных работ и общественных зданий. Этот Ломаковский спился и в последнее время просил милостыню, протягивая руку и говоря: «Помогите благородному человеку, которого вчера выгнали из общественных работ, а сегодня из публичных зданий!» И ему всегда давали, и до конца дней своих он был пьян…