Очевидно, проблема органичного и неорганичного существования своей и чужой жизни необычайно волнует современных исторических писателей, к ней обращаются авторы самых разных стилей и интересов, ибо, в конечном счете, это важнейшая проблема истории – проблема органичного или неорганичного исторического пути. Над этим же, собственно, бьется и Дмитрий Балашов. Причем проблема эта ставится разнообразно и многопланово, она исследуется с разных точек зрения, на разных смысловых и бытовых уровнях. Она становится поводом для столкновения смысловых уровней внутри одного произведения.
Герой повести В. Тублина «Дорога на Чанъань»[123] поэт Ду Фу тоже уходит от недолгого своего государственного величия. Мятежный генерал Ань Лу-шинь, захвативший власть в империи, жестокий и хитрый демагог, назначает известного поэта министром. Но поэт не может жить ложной, неорганичной для него жизнью. Он уходит в безвестность, в бедность. Он живет на берегу большой реки, среди людей, только смутно понимающих цену его таланта. Он живет скудно, голодно, промышляя рыбной ловлей. Он хотел такой жизни. Она нелегка, но спокойна. Она противоположна той неистинной жизни, которую он оставил.
Но и такой жизнью он тоже не может жить.
В. Тублин щедро и ярко расставляет вокруг Ду Фу фигуры людей, олицетворяющих различные типы существования. Ду Фу не прижился при блестящем, сильном традицией и законностью власти дворе императора Сюаньцзуна. Во время наступления мятежных армий он рисковал жизнью, чтобы спасти законную власть, но не потому, что считал ее наилучшей, а потому, что ему было жалко людей, которые могли погибнуть при осаде столицы. И после победы мятежников он принимает предложение авантюриста Ань Лу-шиня. Не потому, что он хочет богатства и власти, а потому что надеется, пользуясь своим положением, помочь людям, культуре, что-то оберечь от уничтожения. Ань Лу-шинь – это цепкая, жадная, страстная форма жизни. Но она так же чужда Ду Фу, как и холодный мертвенный блеск Сюаньцзуна.
Замечательна сцена, в которой Ду Фу принимает в своем нищем прибежище крупного чиновника, хорошо знавшего поэта в столичные времена. Столичный просвещенный гость – напоминание о прежней жизни и возможность ее возвращения. Степень отчуждения в этом случае куда выше, чем в отношениях Ду Фу с темными бедняками. Старый знакомец прекрасно может оценить искусство поэта. Он может дать денег. И он опасен как представитель соблазнительной, но невозможной, неприемлемой жизни. И мягкий Ду Фу становится жесток.
Бейбарс не знает колебаний в выборе пути.
Михельсон полон внутренних сомнений, но крепко держится за свое ложное существование, целеустремленно идет к высотам карьеры.
Великий поэт Ду Фу в повести В. Тублина не знает, как жить. Он мечется.
Исток жизненного пути, исходная точка чрезвычайно важна для всех. Для Бейбарса осознание ее – импульс к решительному действию. Для Михельсона – источник мучительной раздвоенности, не воздействующий, однако, на генеральную линию поведения.
Для Ду Фу – это мечта и последнее прибежище. Вернуться в Чанъань…
Удивительны стилистические и смысловые линии, связывающие совершенно разных писателей. Министр Ду Фу уходит в бедность и безвестность так:
«Девушка коротко вздохнула во сне, прижимаясь к его руке, еще раз вздохнула. Не отрываясь, смотрел на ее полудетское лицо Ду Фу. Колебался свет ночника.
Неслышно ступая, он прошел в маленькую комнатку за спальней. Вернулся оттуда переодетым в простое прочное пеньковое платье простолюдина».
Султан Бейбарс уходит в бедность и безвестность так:
«Девочка была там, где утром. Она спала, и маленькая рука ее лежала под пухлой щекой. И ног ее не увидел он, потому что скорчилась девочка от вечернего холода. И грудь ее была детская. Оттопыренные губы и мокрое обиженное лицо были у нее… И всхлипнула во сне девочка… И он все вспомнил… Тихо ступая, подошел к тахте и прикрыл девочку накидкой от холода».
В повестях, написанных совершенно несхожими и никак не связанными между собой писателями, появляются – в ключевые моменты – тексты, совпадающие не только по ситуации и тону, но и, как видим, почти по фразам.
Не менее интересно сравнить финалы «Дороги в Чанъань» и «Искупления дабира».
Мотив воды, отражения в воде играет особую роль и в сознании Ду Фу, и в сознании Низам ал-Мулька. И вот как умирает Великий Вазир, убитый спасенным им юношей:
«Все ниже клонится он над хаузом, пытаясь разглядеть там что-то. Рука его протягивается к воде, и некий мальчик с клоком волос на счастье тянется навстречу. Морщится лоб у него, и смешно топырятся глаза. Очень важно то, что хочется ему сделать. Но вот уловил он наконец необходимую напряженность головы. Огромное счастье переполняет душу. Он поднимает глаза к небу и смеется. Потом снова наклоняется, весь уходя в яркую солнечную воду, и уже свободно, легко двигает ушами. Еще и еще раз делает он это, убеждаясь в своей победе над невозможным…»
И вот как умирает Ду Фу:
«Он сделал усилие – одно, последнее – и вдруг понял, что Чанъань уже близко. Он раскрыл глаза, в них ударил свет и отразилась дорога и зелень вокруг, но он не видел дороги и не видел зелени, а увидел белую вершину горы Ли-шань и высокие гладкие стены с резными воротами. Странно, что никого не было вокруг, удивительная стояла тишина, но даже это было неважно… Ворота быстро приближались, вот они раскрылись перед ним сами собой, и он въехал в город. И тут же из-за угла высокого дома выбежала ему навстречу девушка и бросилась к нему, протягивая прекрасные белые руки. И тогда он вздохнул, удовлетворенный, и закрыл глаза. Рука его выпустила поводья, тело медленно сползло вниз, на землю, и он наконец вернулся в Чанъань, которую ему так и не суждено было больше увидеть».
Оба они находят выход из ложного бытия только в момент смерти, вернувшись и истоку, к простейшей мечте.
Интересно, что герои книг, написанных в один приблизительно период разными писателями, – Бейбарс, Низам ал-Мульк, Михельсон, Ду Фу – люди, волею судьбы попавшие в чужую жизнь, из низших, во всяком случае из скромных слоев вознесены к высотам власти. В несомненной связи с такими персонажами, как Бейбарс и Михельсон, находится Ашинов из «Судьбы Усольцева». Он тоже самозванец, деспот, подавляющий тот слой, который его выдвинул.
Но ситуация «ухода», «возвращения» не столь благополучна и благостна, как может показаться, ибо это иллюзорный выход. Это выход сродни политическим мечтаниям героев Дмитрия Балашова. Движение в этом направлении, увы, не плодотворно. Для героев, разумеется. Ставить знак равенства между позициями героев и авторов нет никаких оснований.
Для этого нет оснований, во-первых, потому, что в творчестве каждого из названных писателей есть фигуры, олицетворяющие совершенно иную тенденцию – органичное существование в действии. Но мне представляется, что сейчас подлежит анализу именно та проблематика, которая характерна для последнего литературного периода. А во-вторых, одно из фундаментальных отличий исторической прозы от неисторической и состоит в невозможности совпадения героя и автора.
В исторической прозе, как и в самой истории, нет, однако, однозначных тенденций. И столь остро интересующая писателей проблема ложного существования, чужой жизни имеет свои совершенно неожиданные аспекты.
Повесть Самуила Лурье «Литератор Писарев»[124] есть особый род «душевной биографии» героя. Совершенно достоверная с фактической стороны, она рассматривает не столько даже идеологическое, сколько человеческое развитие Писарева. Работа С. Лурье напоминает работу часовщика своей подробностью, тщательностью и чистотой. Он собирает мельчайшие детали именно душевной жизни персонажа: колесико к колесику, зубчик должен зацепиться за соответствующий зубчик – иначе механизм останется мертвой конструкцией. Механизм повести живет и работает.
Писарев – фигура необычайная в том смысле, что представление о его личности категорически не совпадает с представлением о его роли трибуна и вождя поколения. И С. Лурье старается решить эту историческую и психологическую загадку, которая, собственно, загадка писаревской судьбы.
«Рыженький, розовенький, с веснушками на лице, одетый с иголочки, он глядел вербным херувимчиком. Лекции он записывал бисерным почерком в красивеньких, украшенных декалькоманиею тетрадочках с розовыми клякспопирчиками. Всегда тихонький и кроткий, он имел вид не столько студента, сколько гимназиста третьего или четвертого класса», – вспоминал о Писареве его однокашник.
Юный Писарев живет той жизнью, для которой он по робости, домашности, хрупкости здоровья создан, которую он считает – и не без оснований – своей настоящей жизнью:
«Стоит ли описывать деревенское лето? Всякий легко представит себе землянику в траве, и тающий в зените обрывок облака, и листву, на которой дрожат пятна света, отраженного рекой. Холстинковые платья барышень, кружевные зонтики; голоса в роще, завтрак на опушке: муравей бежит по скатерти, огибает серебряную солонку… И Митя Писарев счастлив. Он потолстел. Он снова был наконец-то дома, и все любили его: родители, сестры… – и Роза. Мир сомкнулся вокруг, стало светло и безопасно. Смысл, и долг, и цель жизни заключались, собственно, в том, чтобы так было всегда. И для этого Мите надлежало непременно и скоро добиться солидного положения в обществе, сделать карьеру, упрочить семейный бюджет».
Такова естественная для молодого Писарева жизнь. Это явно – его жизнь. Но именно эта юношеская податливость оказывается причиной радикальной перестройки – изменения характера существования, выбора совершенно иной цели. С. Лурье всячески подчеркивает – и с полным основанием – обыкновенность писаревского духовного быта. И это тоже стало драгоценным свойством – у героя не оказалось причин и ресурсов для противодействия тенденциям эпохи. И эпоха наполнила Писарева собой. Он стал ее рупором.