— Какого вам беса еще нужно? Достаточно того, что мне пришлось бесплатно угощать вас.
И негоциант захихикал. Он так смеялся, что согнулся пополам и весь посинел. Все в испуге от него отодвинулись.
— Что с тобой, Манкафеде? Никогда мы тебя таким не видали.
— Послушайте, что я вам скажу… — И когда к нему вернулось дыхание: — Моя дочь… это настоящая…
Икота помешала ему докончить. Обернувшись к закрытому ставню в своем доме, негоциант трясущейся рукой показал ему нос. Раздался испуганный ропот. Пьянчужки взревели.
— Потише там! — послышался голос. — Тенор поет.
Ибо Нелло, вскочив на стол и запрокинув голову к небу, с увлечением пел: «Взгляни, любимая, наш домик весь в цветах…»
Все столпились под аркадами ратуши, где полотняные тенты проливали на землю нещедрую тень; и только певец подставил солнцу свое белое лицо с острыми стрелками ресниц. Когда пение его становилось особенно страстным, он встряхивал головой, и черные волосы блестящими прядями падали ему на лоб.
— Вечно «Бедная Тоньетта»! — заметил синьор Джоконди. — Больше эти молодые люди ничего не знают.
— Что ж, и это неплохо, — сказал Полли и, потрепав по щеке свою невестку, прибавил: — Раз уж эта молодая особа войдет в мой дом, пусть иногда споет нам под граммофон «Бедную Тоньетту», а мы гостей позовем послушать.
— «Нам не знакомы тень и смерть. Над нами ясное небо, и счастье наше вечно», — закончил Нелло на высокой ноте и держал ее, держал… У слушателей захватило дыхание, все чуть ли не с ужасом смотрели на певца: словно в небесах, не смолкая, звенел призыв светлого небожителя, таившего в своем мраморном теле неуемный жар жизни. И вдруг юноша спрыгнул вниз.
— Вот молодчина! Мы вас никогда не забудем!
Его положительно рвали на части. Мамаша Парадизи потрясала пышными телесами и не успокоилась до тех пор, пока не расцеловала певца в обе щеки. Когда же он в беспамятстве вынырнул из тюлевых облаков ее черной шляпы, Гадди увлек его к дверям почты.
— И нам, Нелло, надо проститься. Я больше не стану тебя предостерегать…
И так как Нелло сделал недовольный жест:
— Я знаю, ты не захочешь слушать. Да у меня и нет сколько-нибудь серьезных оснований бояться за тебя. И все же я за тебя боюсь. Мне чудится, что ты запутался в каких-то сетях. Вырвись из них! Поезжай с нами! Да, я знаю, ты не можешь. Мне не следовало бы говорить. Но я ловлю устремленные на тебя взгляды. И у меня странно обострился слух. Словом, я становлюсь совершеннейшей бабой и сам себе смешон.
— Ты не смешон, Вирджиньо, просто ты мой друг. Из всех людей только ты один так добр ко мне, Альба — другое дело, она — больше, чем человек.
— Понимаешь, — сказал Гадди, — ты последний друг моей юности. И пока я вижу тебя молодым… Ведь когда мы с тобой подружились, я тоже был еще молод. Помнишь тот вечер на берегу моря, в Сенигаллии? Мы были зверски голодны и собирали ракушки, отдирая их от деревянных свай. А на ночь забились в песчаный карьер, там нашли девушку и разделили ее по-братски. Прошли те времена!
Нелло звонко расхохотался.
— Да, прошли. Но настанут иные времена, еще более прекрасные.
— Ну что ж, рад за тебя. — Гадди долго не выпускал его из объятий. — Прощай, брат мой!
Когда они вышли на площадь, булочник Крепалини ругательски ругал толстяка Корви, который никак не мог отвалиться от еды. Это, мол, ни на что не похоже. Если Корви банкрот, то отсюда еще не следует, что весь город должен обанкротиться из-за его обжорства.
Но на толстяка ничто не действовало.
— Дайте бедняку поесть в свое удовольствие, — сказал он, — раз уже выяснилось, что адвокат великий человек. Столько времени мы не знали, кому верить, кого держаться. Теперь, благодарение богу, ко мне вернулся аппетит. Да здравствует адвокат, да здравствует свобода!
— Потому что другого такого адвоката не встретишь в наши дни, — продолжал его мысль аптекарь. — Он хоть и великий человек, а любит свободу.
— Любит свободу, любит свободу, — затявкал булочник. — А ведь нам пришлось-таки ощерить на него зубы, чтобы он научился любить ее как следует. Свобода — лакомое кушание, и надо хорошенько поглядывать, чтобы кто-нибудь не ухватил себе слишком большую порцию.
— Браво, браво! — закричали все, потому что адвокат храбро залез на столик, стоявший на солнцепеке. Он выбросил вперед руку и, высоко подняв брови, ждал, чтобы все утихло.
— Сограждане! Наши гости — артисты — уезжают! — крикнул он, борясь с одышкой, и был сразу же награжден аплодисментами. Повторив вступительную фразу, он продолжал, тыча перстом в воздух: — Они уезжают, но оставляют нас уже не теми, какими нашли при встрече. Через великие испытания, — он поднялся на цыпочки, — через великие испытания прошли мы за эти дни… Да потерпи еще немного, Мазетти!..
Ибо кучер окончательно взбунтовался. Он выехал на своей грохочущей колымаге из ворот почты, грозя передавить всех, кто подвернется на пути.
— И ты тоже, Мазетти, — воскликнул адвокат, выбрасывая кулак в его сторону, — должен уразуметь, что воля всех выше, чем воля какой-то единицы, хотя бы эта единица и опиралась на существующие правила и расписания!.. — Он снова обратился к народу: — И больше хорошего, больше дурного пережили наши сердца и наши улицы за этот месяц, чем обычно переживаешь за многие годы.
— Правильно!
— Ибо что мы такое? Маленький город! И что принесли нам артисты? Немного музыки! А между тем, — и адвокат раскинул руки, — мы вдохновлялись, мы боролись, мы продвинулись еще на один шаг в школе человечности.
Он соединил руки над грудью и, сияя в ореоле славы, ждал, чтобы утихли рукоплескания. А потом, в порыве энтузиазма, вскинул руки кверху и помотал ими в воздухе.
— Итак, да здравствуют артисты и да здравствует наш город!
Все хотели помочь ему спуститься, все кричали «да здравствует!», а между тем с площади уже убирали столы и хозяйки торопились спасти свою посуду, пока Мазетти не передавил ее колесами.
— Чего разревелась? — накинулся Галилео Белотти на свою сестрицу Пастекальди и ткнул ее кулаком в бок. — Гордиться надо, а не плакать! Ведь такого паяца, как в нашем семействе, во всем городе не сыскать.
Но и он держал глаза широко открытыми, чтобы из них не закапали слезы.
Мазетти щелкнул кнутом, и из окрестных уличек высыпали артисты. Хозяин Маландрини пожимал руки своим постояльцам, синьоре Италии и синьору Нелло Дженнари, извиняясь, что этой ночью им помешали спать. Из улички Лучии-Курятницы, по обыкновению засунув кулачки в карманы своего дождевика, появилась примадонна Флора Гарлинда, и портной Кьяралунци, как и в день ее приезда, нес высоко-высоко на плече ее маленький чемоданчик. Кавальере Джордано, играя бриллиантовым перстнем, милостиво прощался со всеми за руку. И вдруг, словно на крыльях ветерка, из всех щелей города выпорхнули хористки, сверкая яркими блузками, выкрашенными волосами и размалеванными лицами, словно вспугнутый рой экзотических бабочек, прилетевших неведомо откуда, чтобы еще раз припудрить яркой пыльцой эти старые дома, а потом вспорхнуть и унестись неведомо куда. Им было предложено забраться на телегу для поклажи; баритон Гадди, с обычной авторитетностью руководивший посадкой, сперва погрузил туда свою ораву, а хористки тем временем обменивались клятвами верности с молодыми людьми, которые помогали им тащить узлы. Ренцо, подмастерье цирюльника Бонометти, не выпускал из объятий свою разноцветную красотку. Он решил больше с ней не разлучаться и для этого сделаться певцом. И тут же на площади стал пробовать свой голос, но от волнения не мог спеть ни звука. Друзья утешали его: пусть поедет ее проводить, они тоже собираются; и тут же помчались домой за велосипедами.
— Все мы проводим вас! — кричала толпа.
Мазетти думал гнать во весь опор, а пришлось тащиться шагом. И едва его колымага выехала на улицу Ратуши, как сразу же должна была остановиться. Тенор Нелло Дженнари крикнул своему другу Гадди, что хочет пересесть к нему в телегу, и вылез из дилижанса.
Мазетти только гаркнул на лошадей, как объявился барон Торрони, видимо, собравшийся на охоту. А там и Полли, и Аквистапаче, негоциант Манкафеде и синьор Джоконди возымели желание проводить артистов. Италия безутешно рыдала.
— А как же адвокат? — то и дело спрашивала она и, помахав из окна платочком, снова заливалась слезами.
Примадонна Флора Гарлинда опять подала в окно руку портному Кьяралунци, который стоял, не двигаясь, и не спускал с нее глаз. Однако как только дилижанс тронулся, лицо портного исказилось страдальческой гримасой, он бросился следом, но не успел пожать протянутую руку и споткнулся. Все рассмеялись, а Флора Гарлинда очень серьезно сняла с груди запыленную полотняную розочку и бросила ее на грудь портному.
Капельмейстер Дорленги стоял, отвернувшись, и смотрел в землю. Ему предложили вместе с оркестром проводить отъезжающих, но он только руками замахал: «Мне тащиться за какими-то жалкими комедиантами? Или вы не знаете, что я приглашен в Венецию дирижировать настоящей большой оперной труппой?» И вдруг из глаз его брызнули слезы. Народ молчал. Все расступились, давая ему дорогу. Минута, и он скрылся из виду.
— Поехали! Вали следом!
Как только дилижанс выбрался за ворота, вся улица Ратуши пришла в движение. Молодые люди в ярких галстуках и широкополых шляпах, поспешая быстрым шагом, опередили колымагу, и теперь шествие открывали стремительные звонкие переборы их мандолин. Посреди процессии грациозно перебирал ногами рысак Северино Сальватори-младшего, легкая плетенка покачивалась между двумя высокими колесами, и ах, — какой любезный кавалер! — соломенный кузов прямо-таки ломился от пестрого цветника хористок. Они сидели друг на друге, они висели на шее у молодого Северино, они вытаскивали у этого изящного денди, развалившегося на низеньком сиденье, подняв колени до самого подбородка, его монокль — и снова вставляли, причем он сохранял свою элегантную невозмутимость. Впереди Кьяралунци с друзьями что было сил дули в трубы, а позади, не уступая им пальмы первенства, ревниво усердствовал Ноноджи со своим оркестром.