Как ни роптали дамы, сидевшие в ландо хозяина гостиницы «Привет новобрачным», как ни затыкали уши, — все они до одной изъявляли желание ехать до самого Спелло. Ну, конечно, им-то что, поезжай себе со всеми удобствами, а каково-то пришлось всем остальным, когда мясник Чимабуэ, забрав своих друзей в тележку, непременно решил обскакать весь поезд. Кондитер Серафини сказал жене:
— Ты, может быть, в самом деле думаешь, что он катается для своего удовольствия? Нашла дурака! Он хочет на обратном пути прихватить теленка и провезти без пошлины. Ведь все таможенные чиновники тоже ушли провожать.
— Ну что же, — отвечала ему жена, — и нам бы не грех забрать виноград у Руфини. — И они побежали обратно за своей тележкой.
Люди все прибывали. Мужчины несли на закорках детей, женщины обмахивались веерами и постукивали высокими каблучками.
— Доброе утро, сестра Анна! Пойдемте с нами провожать актеров до Спелло! Денек-то какой выдался! — И вот уже облачко пыли скрыло их. Позади плелись отставшие.
— В городе ни живой души… Хромые и то взяли ноги на плечи. Синьора Ноноджи повезла свекровь в простой тачке. Давайте поможем ей.
Процессия уже достигла прачечной, как вдруг сзади послышался конский топот.
— Кажется, это сивый жеребец кузнеца. Но кто же сидит на нем?.. Клянусь Вакхом, — адвокат! Приветствую вас, господин адвокат!
Адвокат, подпрыгивая на своем кряжистом скакуне, любезно махал соломенной шляпой.
— Разрешите? — говорил он предупредительно.
— Вишь, разрешения просит! — восхищались в толпе. — Это тебе не мясник! Поезжайте вперед, адвокат, вам полагается быть в авангарде.
— Пропустите адвоката вперед! — послышались голоса, и толпа раздалась на обе стороны.
Разинув рот от напряжения и все же величественно улыбаясь, адвокат поскакал вперед.
— А вот и Галилео! Да здравствует твой ослик, Галилео!
— Еще бы ему не здравствовать, — отозвался Галилео из-под своей шляпы грибом. И, строго поглядывая на дорогу сквозь синие стекла пенсне, он рысцой затрусил дальше, стараясь не отстать на своей смирной пегашке от гордо гарцующего адвоката.
«Адвокат — великий человек, — повторял он про себя, — но и мы не последние люди».
Поравнявшись с коляской, адвокат, съехавший в седле набок, поклонился дамам.
— Чудесный день! И какое зрелище гражданского единомыслия, изобилия и величия! — воскликнул он, широким жестом обводя город, поля и народ. После чего он осведомился о Нелло Дженнари. На багажную телегу к своему другу Гадди он не сел. А из дилижанса вылез.
— Он опять взобрался в дилижанс, — заявила синьора Камуцци.
— Неужели? Вы сами видели?
— Все видели, не правда ли, синьора?
Адвокат приосанился, устремил нежный взор на Йоле Капитани и снова тронул своего сивого конька. Все радовались, видя его, а дети хлопали в ладоши при появлении Галилео Белотти верхом на ослике.
— А где же Дженнари? — спросил адвокат, догнав дилижанс. — У тебя его тоже нет, Мазетти? Знаешь ли ты, что мы отвечаем за своих гостей?
— Не беспокойтесь, адвокат, — сказал кавальере Джордано, делая ему знаки из окна, — это весьма пикантная история.
Он зашептал ему на ухо, адвокат слушал ухмыляясь.
— Узнаю актера! Такое уж это племя! Галантные приключения до последней минуты. Однако самую прекрасную из всех, — и в этом наша месть, — никто из вас не видел. Ибо она чаще всего скрывается во тьме…
И он показал на сумрачный сад, от которого на проезжающих как раз потянуло промозглым холодом. Холод ложился им на плечи, и в лицо им пахнуло могильным запахом древних кипарисов. Все вздрогнули и молчали, отвернувшись, пока не достигли поворота, где ярко сияло солнце.
И тогда адвокат сказал:
— Там живут те единственные, кто не заметил вашего приезда; они и нас не замечают. Как ни удивительно, но есть люди, которым дела нет до города, — этим фанатикам чужды великие проблемы человечества. Тесный сад, а потом смерть — вот и вся их жизнь.
И спустя немного продолжал:
— Здесь нелегко дышать. На том самом месте, где живут эти отшельники под пятой монастыря, когда-то стояли жилища гетер; они были жрицами в храме Венеры, и многие из них приносили свою жизнь на алтарь богини.
Адвокат всеми силами старался перекричать музыку, грянувшую по ту сторону сада; ибо Кьяралунци с товарищами, не доходя до Вилласкуры, с увлечением заиграл новый марш, и оркестр Ноноджи, разумеется, не отставал от них. Это был свадебный марш из «Бедной Тоньетты», и все принялись подпевать — сначала неуверенно и не слишком громко, пока дорога вела мимо этих неприветных мест, но с тем большим воодушевлением, когда их благополучно миновали.
А в ту самую минуту, как мандолины, почтовая карета, адвокат, Галилео и народ, оба оркестра, хористки в соломенной плетенке и народ, дамы в коляске, запряжка мясника, багажная подвода с Гадди и мужским хором, и народ вокруг, и народ позади, включая малышей, тащивших за собой по пыльной дороге самых маленьких, и какая-то отставшая пара, и матушка Ноноджи, восседавшая в тачке, — когда все эти люди, миновав густую тень Вилласкуры, вышли на свет солнца, что-то зашевелилось в сумраке сада и замерцало чье-то лицо.
Альба низко надвинула платок на лоб и, держась за ограду, пытливо глядела вдаль… Облака пыли все еще носились в воздухе. Но вот она вздрогнула и бросилась бежать. Она бежала к городу, неловко, оступаясь, словно прокладывая себе дорогу в густой толпе. Грудь ее дышала неровно, рот был испуганно приоткрыт, руки то и дело хватались за грудь, крест-накрест перевязанную платком.
И вдруг — в канаве кровью алели кусты рябины — она отпрянула, с ужасом посмотрела вниз, как будто дорогу ей преградило что-то страшное, — и, закрыв лицо руками, повалилась на камень.
Она подняла голову; ветер доносил к ней издалека нестройные, смятые обрывки музыки, а тут еще в часовенке среди полей послышался звон колокольчика. Все эти голоса, казалось, отпевали ее, они выбалтывали миру ее душевную боль, словно все это сон и наважденье. Так Пьеро, потеряв в день свадьбы Тоньетту, слышит, как далеко-далеко играют на флейтах деревенские дудочники — пифферари. Эти мысли заставили Альбу встать; понурив голову, она побрела домой. Разве ее горе не его горе? И разве все наши горести не тонут в мировой гармонии?
Не помня себя, она снова повернула и побежала вперед рывками, — то ей не хватало воздуха, то на нее нападали сомнения. На минуту она остановилась и, медленно качая головой, огляделась вокруг. Ветер все еще доносил запах полей, и, как всегда, нежно блестела листва олив, и небо было голубое. Альбе страстно захотелось погрузить руки в прохладную листву деревьев.
У городских ворот она остановилась и, зажимая рот платком, спряталась за черную колонну. В здании таможни — мертвая тишина, на улице не слышно шагов. Она схватилась за лоб; а вдруг все это безумие и обман? «Досчитаю до двадцати: если все будет тихо, я вернусь…» Но прокричал петух, и она вошла в город.
Она шла на цыпочках, ощупью пробираясь вдоль домов. В черном дверном проеме что-то блеснуло, и сердце у нее упало. А вот и площадь; Альба выглянула, площадь лежала пустая в ярком свете дня. Кошка, выгибая спину, нежилась на солнце; увидев девушку, она убежала. Чуть плескалась вода в фонтане. Как ноет тело от усталости! Как отяжелели ноги! С трудом добравшись до улички Лучии-Курятницы, Альба прислонилась к стене и закрыла глаза.
И тогда тишина закачалась и загремела, словно в городе ударили во все колокола. Сквозь шум лихорадочно пульсирующей крови она прислушалась к тому, что делалось на другом углу улицы. Солнце жгло ей веки и полуоткрытые губы. Спина бессильно скользнула вдоль стены, рука судорожно схватилась за узел платка: Альба, пригнувшись, ждала и слушала.
В пустынном умолкшем городе, безмолвно, словно и город ждал чего-то вместе с Альбой, произошло незаметное движение. Пресловутый ставень за колокольней дрогнул, еле-еле дрогнул и чуть приоткрылся.
А в противоположном конце города, за Корсо, в своей воздушной мансарде над мастерской кузнеца, капельмейстер перепрыгивал через стулья, — хватался за сердце и опять прыгал. И только раз он остановился как вкопанный перед чем-то, что неодолимым препятствием стало перед ним, и у него поникли уголки рта и опустились руки… Задорный прыжок — и, торжествуя, он обрушился на клавиатуру рояля, на каждом такте встряхивая головой и подпрыгивая на своем табурете, словно он скакал верхом на коне и попирал его копытами весь мир.
А с вышки колокольни смотрел вниз дон Таддео. Он стоял на тесной площадке и видел под собой только зубцы башни. С незримых крыш взлетали серые соколы, вокруг него мерцала синева. А взор его блуждал за городом, в зеленых просторах, где небольшая кучка людей, щепотка пыли, постепенно уползала вдаль. Одно зернышко в этой щепотке пыли вмещало для него целый мир: ненависть и страсть, вожделение и высшую мудрость, грех и искупление. Где он теперь, этот мир? И кому он вновь откроется? Она ушла далеко, далеко! Тоска охватила его! «Еще хоть раз, господи, покажи мне ее! Сотвори чудо, покажи ее один-единственный раз!..» Как вдруг что-то неизъяснимой радостью коснулось сердца. Дон Таддео пал на колени. Господь прошел мимо него; слова его еще звучали в ушах священника. «Так как она лишь зернышко праха, прими в свое сердце весь мир праха! И раз ты не вправе любить одно человеческое создание, возлюби весь род человеческий!»
Какой-то шум послышался в переулке: Альба прикусила губу. Чьи-то шаги! Голова ее откинулась назад, она схватилась за грудь… Нет, умирать еще рано, она не хочет умереть, не отомстив. Его невидимые шаги все ближе и ближе: какие они тяжелые и зловещие! Казалось, он наступал ей на сердце и оттуда брызгала кровь. С перекошенным лицом она шарила в складках платка, задыхалась, вся порезалась, пока, наконец, блеснув в воздухе, рука ее не поразила эту ненавистную грудь.
Он покачнулся — это было на самом углу площади, — глаза его смотрели испуганно и недоуменно. Но вот он увидел ее, упал перед ней на колени, беззвучно шепча ее имя, и повалился навзничь. С усилием перекатился на бок, хотел облокотиться…