— Публика, детка моя, народ ненадежный, — пояснила толстуха, — пора бы знать. Не будь там негра, они бы плакали, а не гоготали.
— В общем-то мне наплевать, — сказала актриса Фрелих, — если профессор позаботится о том, чтобы мы пропустили глоточек. Что у них там есть в буфете?
И, как вчера, легонько дотронулась двумя пальцами до его подбородка.
— Вина? — догадался Гнус.
— Молодчина! — одобрила актриса Фрелих. — Да только какого?
Гнус был несведущ в винах. Он озирался, надеясь на подсказку, как запнувшийся школьник.
Супруги Киперт с интересом смотрели на него.
— Начинается на ш, — и вправду подсказала актриса Фрелих.
— Шато, — закончил Гнус, он даже вспотел. Трактирная терминология давалась ему нелегко. Он повторил: — Шато.
— И совсем не то, — в рифму отвечала она. — Дальше идет ан, шан…
Гнус стал в тупик.
— Ей-богу, не пойму, как это вам в голову не приходит. Даже удивительно.
Внезапно лицо Гнуса озарилось наивным счастьем. Догадался!
— Шампанское!
— Наконец-то! — воскликнула актриса Фрелих.
Густа и Киперт подтвердили правильность его догадки. Артист пошел в буфет передать заказ. Когда он возвращался через залу, хозяин заведения собственноручно нес перед ним ведерко, из которого торчали горлышки двух бутылок. Киперт, затянутый в трико, раздувал щеки, и все вокруг покатывались от хохота.
В артистической уборной стало шумно. Когда наполнялись бокалы, Гнус всякий раз думал, что это его вино и тут уж Ломану не примазаться. Вдруг актриса Фрелих тоже сказала:
— На шампанское ваши желторотые ни разу не расщедрились. — Взгляд ее делался все лукавее — Да я бы их не стала просить.
Лицо Гнуса оставалось бесстрастным, и она тяжело вздохнула. Киперт поднял свой бокал.
— Господин профессор: за тех, кого мы любим!
Он подмигнул Гнусу и актрисе Фрелих, которая досадливо пробормотала:
— Вздор! Куда уж ему скумекать.
Толстухе надо было переодеться для следующего выхода, так как после пения опять шли акробатические номера. Она заметила:
— Нет уж, любоваться тем, как я влезаю в трико, я господину профессору не позволю. Так далеко наша дружба еще не зашла. — Она поставила друг на дружку три стула и на спинки навесила платья. Высота этой стены была достаточная, но в ширину Густа ее превосходила. Из-за импровизированной ширмы то и дело выставлялись ее телеса, и присутствующие громко вскрикивали. Актриса Фрелих хохотала, уронив руки на стол; на Гнуса ее веселье подействовало так заразительно, что он, вытянув шею, нет-нет да и косился на Густу. Толстуха взвизгивала, Гнус менял позу и снова не без робости принимался за ту же игру.
Актриса Фрелих с усилием поднялась со стула, перевела дыхание и заметила:
— Со мною он бы себе такого не позволил, с места не сойти, если я вру.
И прыснула.
Публика алчно требовала искусства, пианисту уже не удавалось держать ее в узде. Толстяки поспешили на сцену.
Оставшись наедине с Гнусом, актриса Фрелих притихла. Он же окончательно растерялся. Несколько мгновений в уборной царила тишина, только пение доносилось со сцены. Она прервала молчание:
— Опять эта дурацкая матросская песенка на турнике. Вот посмотрите, я им отобью охоту ее исполнять!.. Ну, а вы-то хороши, не заметили здесь никакой перемены.
— Перемены? В ката… здесь у вас? — залопотал Гнус.
— Ну, да куда уж вам заметить… Вчера что красовалось возле зеркала? Справа и слева?
— Ах, да, да — совершенно очевидно… два букета.
— А вы, неблагодарный, не соображаете, что я ради вашего удовольствия швырнула их в печку.
Она обиженно надула губки. Гнус взглянул на печку и зарделся от радости; итак, актриса Фрелих сожгла цветы, поднесенные ей Ломаном. Вдруг страшное волнение овладело им; его осенила мысль возместить актрисе Фрелих сожженные цветы и самому поднести ей два букета. Присмотревшись, он установил, что на красной занавеске не обрисовывается ничья голова, и, возбужденный желаньем помериться силами с Ломаном, начал:
— Милейшая фрейлейн — суммирую, — вчера вечером у вас, вероятно, вновь состоялась встреча с молодыми людьми?
— А зачем вы так рано ушли? И что мне, по-вашему, было делать, раз уж они сюда приперлись? Ну, зато я им выложила всю правду, одному особенно…
— Душевно рад… а сегодня… направляясь сюда, вы, вероятно — как говорится, в свою очередь, — встретили этих троих?
— Подумаешь, какое счастье!
— Милейшая фрейлейн, если отсутствие цветов и шампанского вы воспринимаете как лишенье, вы их получите от меня. Недопустимо, чтобы такие предметы дарились вам учениками.
Внезапно обострившееся чутье подсказало взволнованному, красному, как рак, Гнусу, что «дурацкая песня этого олуха», которую актриса Фрелих не желала больше исполнять, и есть песнь о луне, сочиненная Ломаном! Он воскликнул:
— Вам нужно отказаться не только от песни о луне, но и от каких бы то ни было песен гимназиста Ломана.
— А если я восприму это как лишенье, вы, что ли, сочините для меня песню?
Для Гнуса такой вывод был несколько неожидан, тем не менее он заявил:
— Посмотрим, что тут можно будет сделать.
— Посмотрите, пожалуйста, да и вообще… кое-что можно сделать. Только кумекать надо.
Она вытянула губы и приблизила к нему свое лицо.
Но Гнус не скумекал. Он посмотрел на нее растерянно и недоверчиво. Она поинтересовалась:
— Скажите на милость, ну зачем вы здесь?
— Гимназисты не смеют… — начал он.
— Ладно уж… — Она стала расшнуровываться. — Мне надо надеть что-нибудь покороче. Помогите-ка, вас от этого не убудет.
Гнус повиновался. Толстяки вернулись после своего триумфа, томимые жаждой. Шампанского оставалось только в одной бутылке, с полбокала, не больше. Киперт предложил свои услуги: он сходит за новой порцией живительной влаги. Гнус с благодарностью принял его предложение. В бокал артистке Фрелих вылили весь остаток, ей надо было спешить на выход. Она покрыла себя славой. Шампанское становилось все слаще, Гнус все счастливей. Артист Киперт, когда наступил его черед, вышел на сцену на руках; его встретили овацией, и он стал всякий раз применять этот способ передвижения. Темперамент актрисы Фрелих возрастал от номера к номеру, соответственно возрастал и ее успех. Гнус уже не мог себе представить, как он встанет со стула.
Последние гости разошлись. Актриса Фрелих, вся светясь довольством, заметила:
— Так-то вот мы и живем изо дня в день, старикашечка, а по воскресеньям и того хлеще.
И вдруг разразилась рыданиями. Сквозь пелену хмеля Гнус в изумлении видел, как она уткнулась носом в распростертые на столе руки и как заходила вверх и вниз ее изогнутая диадема.
— Шик-блеск это только сверху, — рыдала она — а поглубже-то беды-горя не обобраться…
Она продолжала плакать. Гнус мучительно недоумевал: что бы такое ей сказать? Меж тем воротился Киперт, поднял его со стула и вызвался проводить до ворот. Только на пороге Гнуса осенило. Он обернулся, протянул дрожащую руку к актрисе Фрелих — она уже успела заснуть — и пообещал:
— Я вас как-нибудь протащу.
Благожелательный учитель мог сказать такую фразу ученику перед окончанием учебного года, мог хотя бы подумать так. Но Гнус еще никому так не говорил и ни о ком так не думал.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Часы показывали уже четверть девятого, а Гнуса все не было. Стремясь как можно полнее насладиться нежданной свободой, гимназисты исступленно шумели и вообще неистовствовали. Все выкрикивали одно слово: «Гнус! Гнус!» Одним было известно из достоверных источников, что он умер. Другие клялись и божились, что он запер в чулан свою домоправительницу, уморил ее голодом и теперь сидит в тюрьме. Ломан, Эрцум и Кизелак в этих разговорах не участвовали.
Вдруг Гнус, откуда ни возьмись, большими шагами прокрался к кафедре и осторожно, точно у него ныли все кости, опустился в кресло. Многие не заметили его появления и продолжали орать: «Гнус!» Но Гнус, видимо, не стремился поймать их с поличным. Лицо у него было совсем серое, он терпеливо ждал, пока ему можно будет заговорить, и ответы учеников оценивал так прихотливо, что это уже граничило с ненормальностью. Один мальчик, которого он обычно донимал придирками, в течение десяти минут вместо перевода нес сущую околесицу, а он его не останавливал. Другого злобно оборвал на первом же слове. Эрцума, Кизелака и Ломана он по-прежнему не замечал, но думал только о них. Он задавался вопросом: вчера, на его крестном пути домой, не прятались ли они за углом, когда ему стало так дурно, что он, обеими руками цепляясь за стену дома, едва-едва тащился вперед. Кажется, он даже толкнул их и пробормотал «извините»… Впрочем, ведь его мозг и тогда работал с полной ясностью: он ни на секунду не упускал из виду, что не все виденное и слышанное им в таком состоянии духа может стать достоянием гласности.
Отчаянный страх мучил его, ибо точно он не знал, так это было или не так. Что известно этим трем отщепенцам?.. И что произошло вчера после того, как он, Гнус, уже не в состоянии был уследить за событиями? Вернулась эта троица в «Голубой ангел»? Чего доброго, Ломан опять забрался в каталажку?.. Актриса Фрелих плакала; не исключено, что к тому времени она уже заснула. И Ломан, возможно, разбудил ее?.. Гнус всем своим существом жаждал заставить Ломана переводить самое трудное место, но трусил.
Ломан, граф Эрцум и Кизелак неустанно наблюдали за ним. Кизелаку во всем этом виделось главным образом смешное, Эрцуму — унизительное, Ломану — жалкое, но все они испытывали одно общее чувство — ужас оттого, что тайный и страшный сговор связывал их с тираном.
На школьном дворе во время перемены Ломан прислонился к теплой от солнца стене, скрестил руки на груди и, как вчера, когда он стоял у закопченной стены увеселительного заведения, вслушивался в себя — беды его слагались в стихи. Эрцум подошел к нему как бы мимоходом и сдавленным голосом спросил: