Открываются ставни; на углу, наискосок от кафе, в одном из стрельчатых окон над сводами старой ратуши теснятся трое чиновников; толстуха мамаша Парадизи смотрит вниз со второго этажа своего домика, а подальше на Корсо, из окна табачной лавки выглянула служанка Рина, и адвокат Белотти сразу заметил у нее на шее новую косынку. «Опять эта егоза получила подарок! — подумал он с беспокойством. — От кого же на сей раз?»
Вскоре малютка захлопнула свое окно, а мамаша Парадизи свое; Лучия-Курятница со своим шумливым семейством скрылась до завтра в переулке; площадь снова дремлет в белых лучах солнца, и на нее изломанными линиями ложатся тени.
Тень палаццо Торрони на углу Корсо протянулась до самой церкви, а перед ее приземистым порталом — львы, поддерживающие массивные колонны, отпечатали на булыжнике свои черные силуэты. Причудливая тень колокольни перекинулась к фонтану. Но возле колокольни сумрак отступил назад и забился в укромный угол, туда, где, как все знали, стоял дом коммерсанта Манкафеде. Еле выделялись очертания окон, а за одним из них, верно, и сейчас стояла та, что стоит там неизменно, — таинственная Невидимка, загадка для всего города — Эванджелина Манкафеде: она никогда не выходила из дому, а между тем знала все, что творится вокруг, лучше, чем кто-либо другой. Что бы в городе ни произошло, было известно Невидимке. Из своего затененного уголка она, казалось, проникала взглядом сквозь стены домов на площади; единственное, что закрывала от нее колокольня, это палаццо Торрони. Впрочем, как говорили, Невидимка и знать не хотела, что там творится, и ни отец, ни служанка, которые одни имели к ней доступ, не решались произнести перед ней самое имя того, кого она когда-то любила и кто женился на другой. С тех пор она не выходила из дому. В то время ей было двадцать четыре года, а теперь пошел тридцать четвертый.
— Роскошная женщина! — шепнул адвокат на ухо приезжему. — А тем более сейчас, при сидячей жизни, воображаю, какие у нее пышные формы.
И он уже хотел изобразить эти формы в воздухе, но спохватился и опустил руки — она, конечно, за ним наблюдает.
— Значит, с тех пор как я последний раз был здесь, она так и не выходила из дому? — спросил приезжий.
— Ну что вы!
Все смотрели на него с возмущением.
— Она всякий раз пообещает отцу, и он тут же выписывает ей прекрасные платья чуть ли не из самого Рима — ведь что ни говори, а она у нас первая невеста в городе, и если бы подвернулся хороший жених, старик и ста тысяч не пожалел бы, — уж она и подружек своих старинных пригласит и даже экипаж закажет… А придет назначенный час, карета с подругами станет у крыльца, и сама Эванджелина в своем лучшем наряде спустится с лестницы… Но на середине остановится, скажет: «Нет, уж лучше как-нибудь в другой раз», и опять забьется в свою спальню.
Кое-кто из слушателей покосился туда, где стоял таинственный дом. Внизу, словно в черной пещере, мерцал огонек, а по тротуару перед лавкой медленно прохаживался старый коммерсант — вперед-назад. Глядя на его мерные движения, посетители кафе «За прогресс» чувствовали, как неотвратимо уходит время.
Старик Аквистапаче поднялся, в аптеку вошел покупатель, это был сын Маландрини, хозяина гостиницы. Что еще стряслось у Маландрини? Уж не что-нибудь ли с его женой? Хозяин табачной лавки видел ее вчера с бароном Торрони в весьма подозрительном уединении. Кто знает, что ей теперь потребовалось в аптеке.
— Ну?.. — Все взгляды устремились на старого аптекаря, который возвращался обратно, далеко выкидывая вперед свою деревяшку.
— Изжога у тещи.
Общее разочарование.
— У нас здесь застой, никакого движения, — посетовал лейтенант приезжему и кивнул на коммерсанта Манкафеде, который продолжал размеренно шагать перед дверью своей лавки.
Приезжий хотел уже любезно заступиться за город, но адвокат Белотти предупредил его.
— Что тут поделаешь, — сказал он, задыхаясь, — когда эта чертова почта вечно запаздывает, по меньшей мере на час! Разве мы бы с вами так жили! Ведь скажем прямо — нам со дня на день надо ждать величайших перемен. Мы на пороге событий, которые…
— …никогда не наступят, — закончил за него городской секретарь и откинулся на спинку стула, чтобы показать, какая у него стройная талия.
— Откуда вы это взяли? — захлебнулся адвокат и отчаянно замахал руками. — Кто у нас председатель комитета и кому лучше знать, что здесь должно случиться, или, вернее, что здесь может случиться?
— Еще до прихода почты?
— Почта!.. Почта, сударь вы мой, уже не раз приходила. Почта, например, мне, понимаете, сударь, мне, председателю комитета, доставила письмо ее светлости княгини Чиполла: ее светлость княгиня великодушно разрешает, чтобы в дворцовом театре состоялись представления той труппы, которую наш комитет собирался пригласить на гастроли. А это немалый успех, если вспомнить…
И, обращаясь к приезжему, адвокат дряблым пальцем, который выдавал его возраст больше, чем лицо, указал назад, туда, где узкая уличка каменными ступеньками уводила в гору, ко дворцу.
— …если вспомнить, что театр уже пятьдесят, нет, скажем для точности — без малого сорок девять лет стоит на запоре — с самого бракосочетания бедного князя…
— Ну и как спектакль, понравился? — язвительно осведомился секретарь. — Вы, конечно, и тогда уже выступали в роли импрессарио? Ведь без вас ни одно дело не обходится. Я полагаю, это у вас с пеленок…
Но адвокат движеньем плеч презрел его выпад.
— …бедного князя, которого ее светлость и поныне оплакивает. Все вместе взятое дает мне право считать это милостивое разрешение моей личной заслугой, тем более что я веду княгинины дела.
— Ну, а капельмейстер? — поинтересовался его противник. — Разве тут нет и его заслуг? Альфо, скажи нашему другу, разве ты и все остальные могли бы исполнять музыку «Бедной Тоньетты», если бы маэстро Дорленги не прошел с вами все партии?
— Что ж, он свое дело знает, никто против этого не спорит. Так ведь община и платит ему сто лир в месяц да церковь — пятьдесят. Но не кажется ли вам, господа, что актеры, которых он пригласил, заставляют себя долго ждать?
— Держу пари, они еще сегодня прикатят с почтой, — воскликнул аптекарь. Но адвокат в этом сильно сомневался.
— Боюсь, что мне, как председателю комитета, придется заняться еще и этим. Чего доброго, махну куда-нибудь, пожалуй, даже в Рим.
— А что вы, собственно, смыслите в театре? — не унимался городской секретарь.
— Что я смыслю? Вы забываете, синьор Камуцци, что я учился в Перудже. Туда то и дело наезжала какая-нибудь труппа, и мы, студенты, были с артистами на самой что ни есть короткой ноге, примерно, как я с вами. А хористки!.. Как много сказано одним этим словом! Конечно, и примадонна заслуживала внимания, но тут нужны были деньги, и большие деньги! Помнится, какой-то господин в городе выплачивал ей одной триста лир в месяц. Подумайте, триста лир в месяц женщине!
Видя вокруг одни только почтительные лица, адвокат приосанился. Он даже распахнул свой черный сюртук, хотя под ним не было жилета, и, округлив в воздухе руки, причем манжеты его дешевой желтой рубашки вылезли из рукавов по коралловую запонку, заговорил шепотом, переходившим в хриплый лай:
— Но таков высший свет: надо его знать. А уж всякие там служители искусства — актеры и писатели — это, можно сказать, сливки. Ведь как они живут, трудно даже себе представить. Что ни ночь — шампанское, женщины без счета, никто не встает раньше двенадцати.
— Когда мы квартировали в Форли, — вставил лейтенант, — мне показывали художника, который в один присест мог вылакать две фьяски. Правда, это был немец.
— Да и не удивительно, — продолжал адвокат. — Ведь они шутя зарабатывают больше, чем им нужно, — и никаких забот! Не то что наш брат обыватель. Но это даже хорошо, что есть на свете люди, которые не знают забот, ни с чем не считаются и всегда веселы и довольны. Вот заведется в нашем городе такой беспечный народец, и у нас другая жизнь пойдет.
— Да, неплохо бы, — согласился аптекарь. И тут же зажал себе рот ладонью и посмотрел наверх, на окошко своего дома.
Все улыбнулись.
— Никогда не знаешь, нет ли кого рядом, кто пляшет под поповскую дудку, — сказал он оправдываясь.
— Если бы мы не пригласили актеров для собственного удовольствия, — заявил адвокат, — это надо было бы сделать назло попам.
Городской секретарь пожал плечами, зато трактирщик рявкнул:
— Разве папа все еще командует нами?
Все закричали: «Браво, Акилле!», а тем временем из собора вынырнула какая-то черная фигура и, прошмыгнув по Корсо, скрылась в подъезде палаццо Торрони.
— Бедный барон! — вздохнул аптекарь. — Его они тоже с помощью жены связали по рукам и ногам. Да так скрутили, что и пикнуть не смей. Послушайте меня, молодые люди, не женитесь на бабах, которые знаются с попами.
Адвокат таинственно прикрыл рот рукой.
— А все-таки дон Таддео остался в дураках: барон тайно, понимаете, от лица, пожелавшего остаться неизвестным, внес свою долю в театральный фонд.
Сверкая очами и приложив палец к губам, он наблюдал за действием своих слов и после значительной паузы добавил:
— Вклад солидный и вполне может нас вознаградить за отказ старика Нардини.
— Ну и семейка эти Нардини! — сказал аптекарь, стукнув костылем о тротуар. — Своих сограждан они не удостаивают внимания, вступить членами в клуб отказываются, а тут еще и внучку заточили в монастырь.
— Еще не заточили, — отозвался молодой Савеццо, который стоял в неуклюже манерной позе, прислонясь к дверному косяку. — Когда я в клубе читал свой доклад о дружбе, она присылала горничную, чтобы та ей все рассказала.
— Ага! Тотó предпочел бы, чтобы она осталась мирянкой!
Под насмешливыми взглядами окружающих левый глаз молодого человека скосился на изрытый оспинами нос.
— Да, красотка эта Альба! — подтвердил красавец Альфо, сын трактирщика, и с самодовольно-независимым видом обвел взглядом окружающих.