Но тут огромный веер пахнул юноше в лицо густой струей парфюмерии, и мамаша Парадизи, поддерживаемая с флангов двумя дочерьми, преградила ему дорогу.
— Это он! — воскликнули все три громким шепотом и, уставив на него манящие, густо напудренные одутловатые лица, опустили веера, открыв взорам прозрачные, соблазнительно колышащиеся блузки. Молодой человек, сам того не замечая, ответил дамам милой улыбкой. Тогда мягкими, как пуховые подушки, голосами, они стали уверять его, что ради него готовы пойти в театр.
— Мы просто обожаем искусство. Мы будем без конца хлопать вам, только спойте для нас какую-нибудь арию на бис!
Он обещал с горячностью, прижимая руку к груди, погружая взоры в три пары глаз.
Но вдруг испуганно шарахнувшаяся толпа разлучила его с дамами. Там, где над головами неистово жестикулировали чьи-то восковые руки, послышались визгливые, гневные проклятия:
— Покайтесь, пока не поздно! Бегите, бегите домой! За комедиантами бегаете, оглашенные, уцепились за хвост сатаны, тем вернее он ввергнет вас в ад!
— Дон Таддео встал сегодня с левой ноги, — произнес чей-то голос, и Нелло Дженнари увидел перед собой незнакомое лицо с целой копной искусственных кудряшек, изрытым оспой носом и необыкновенно подвижным левым глазом.
— Меня зовут Савеццо. Ваш коллега Гадди собирается у нас поселиться. Между прочим, я тоже причастен к искусству, мы с вами найдем общий язык.
Тенор рассеянно протянул ему руку. «Чего от меня хотели эти бабы? Ах, все то же! Вечно я попадаюсь на эту удочку! Мне уж, наконец, это опостылело… Но она… Кто же она такая?..»
— Послушайте, синьор Савеццо, я только что видел…
И тот же надорванный яростный голос, исходивший, казалось, от этих воздетых к небу, судорожно заломленных рук, оборвал его на полуслове. Голос звучал так властно, словно готов был в неистовом порыве сокрушить все вокруг:
— Гоните их отсюда, пока не поздно! Иначе порок пожрет все и испепелит вас. Горе тем, кто позвал сюда этих людей! Да будет проклят всякий, кто пустит их к себе в дом!
Слышно было, как женские голоса запричитали:
— Воистину так! Мы навлечем на себя вечное проклятие!
Молодой Савеццо пожал плечами:
— Что ему нужно? Почему такой порядочный человек, как синьор Гадди…
— Синьор Савеццо, я только что видел здесь даму. Она направлялась в собор. Не скажете ли вы, кто она?
— В собор? Мало ли кто ходит в собор…
— Она под черной вуалью, волосы, отливающие бронзой, уложены в узел.
— Нет у нас здесь никаких бронзовых узлов! Господи, как он кричит, этот священник! Вечно одно и то же, не могут люди понять друг друга.
— Стройная, а лицо белое-белое… — умоляюще продолжал тенор, но его собеседник оставался невозмутимым. Внезапно он отвернулся, и сквозь его стиснутые зубы вырвалось сдавленное «ого!»
— Что вы тут стоите? Якшаетесь с пороком! Прочь! О, если б небо явило знамение своего гнева! Слепцы!
Эти руки там, над головами, казалось, единоборствовали с небом, как девы страстотерпицы в свой смертный час.
— Что за омерзительный фанатизм! — задыхаясь, сказал адвокат. — Надеюсь, дамы не сомневаются, что, несмотря на этого сварливого ханжу, мы умеем ценить искусство. Что касается меня, то я именно сейчас позволю себе попросить вас, синьорина Гарлинда, быть моей гостьей.
— Спасибо! — ответила примадонна. — Это, пожалуй, неудобно.
Тут и аптекарь Аквистапаче набрался духу.
— Если синьорину смущает предложение холостяка, то разрешите мне: я женат, мы пользуемся уважением в городе и прекрасно знаем, что искусство не имеет ничего общего с пороком…
— Ромоло! — оборвал его позади резкий окрик.
— Душа моя! — Старый воин старался говорить твердым голосом.
Послышались пронзительные крики, толпа дрогнула и дала трещины, несколько мальчуганов с ревом пустились наутек.
— Священник пинает детей сапогами! — взвизгнул адвокат. — Он уже перешел к насильственным действиям. Неужто мы позволим этому извергу тиранить наших детей?
Сказав это, он незаметно отступил к парикмахерскому заведению Ноноджи. Аптекаря уже и след простыл, да и многие из тех, что стояли поближе, незаметно смешались с поредевшей толпой. Перед певцами образовался свободный полукруг. Портной Кьяралунци пересек его в полном одиночестве. Он остановился перед примадонной, так и не закончив последнего шага и держа ногу на весу, словно боясь обременить гостью своим присутствием. Заговорив, он не переставал потирать свои большие белые руки, и его воинственные усы смущенно шевелились.
— Потому как синьорина, единственная из уважаемых господ, еще не сняли комнату, и хотя я, конечно, недостоин, однако скажу, если моя жена что подаст на стол, так пальчики оближешь. Она готовит на генуэзский лад, потому у нее в Генуе была тетка…
— Значит, мне можно у вас остановиться?
— Да, синьорина, вот именно.
— С величайшим удовольствием. Пойдемте же! Все мои вещи здесь, при мне.
Портной вскинул легкий чемодан на плечо, словно на башню, и зашагал по заметно опустевшей площади, показывая дорогу маленькой растрепанной женщине, проворно следовавшей за ним.
— Правда, я играю на валторне, но, чтобы не беспокоить синьорину, буду уходить на Акрополь…
— Здесь как будто все на чем-нибудь играют! И маэстро учит вас?
— Кто-кто, а я в этом не нуждаюсь. Я, если хотите знать, сам управляю небольшим оркестром, мы по воскресеньям играем в окрестных деревнях. Каждый живет как может. Но все дело портит конкуренция. Синьорина, верно, слышали, что тут болтал про меня цирюльник Ноноджи. Это мой заклятый враг. У него тоже свой маленький оркестр…
— Ну, а маэстро, как вы с ним ладите?
— Маэстро — другое дело. Он учился в консерватории.
— Ах, вот как!
— Да, это хороший музыкант и человек хороший.
— Музыкант — возможно, но вряд ли он хороший человек. Мне он не понравился. Ваш маэстро, видно, из тех, что завидуют чужому успеху. Он не внушает мне доверия.
От неожиданности портной обернулся и с высоты своего роста уставился на особу, высказывавшую такие странные суждения. Но она так сурово и настойчиво взглянула на него, что беднягу в дрожь бросило.
— Синьорине лучше знать, — послушно сказал он. — Человеку не влезешь в душу. Вот так же был у меня на военной службе товарищ…
Они свернули в уличку, ту самую, где жила Лучия-Курятница. На площади уже никого не было. Последних замешкавшихся горожан разобрали по рукам их жены и с криком: «Пора ужинать!» — увлекли в темноту. Маленький старичок подошел к ратуше, зажег два керосиновых фонаря и заковылял через всю площадь к третьему, против палаццо Торрони. До четвертого, у собора, он так и не добрался: откуда ни возьмись, перед ним вырос тенор Нелло Дженнари и напугал старика.
— Послушайте, вы, конечно, знаете всех в городе?.. Ради бога, кто была эта женщина в черном? Она вошла в собор, когда звонили к вечерне.
И так как старик только ухмылялся…
— Хотите, я дам, вам денег? Ах, все напрасно! Со мной происходит что-то непонятное. Она вошла в собор одна, на глазах у всех, а между тем никто ее не видел. Покойной ночи, старик, весь мир безмолвствует.
Он убежал, простирая руки, и, приподняв кожаную завесу у входа в собор, скользнул внутрь.
«Может быть, она еще здесь. Что, если она ждет меня? Нет, то было скорее видение, и она явилась мне одному. — И, вглядываясь в прохладный сумрак: — О Альба, светлая заря{24}, взойди! Я люблю тебя! Если я найду тебя, я сгорю в тебе! Неужто мне не суждено узнать любовь? Я ненавижу всех женщин, которых встречал до сих пор. Мне двадцать лет, Альба, и я хочу любить тебя, всегда, всегда».
Он шатался, словно в каком-то угаре. Когда он вышел, что-то сновало взад и вперед у колокольни, там, где темнота была особенно густой, что-то неспешно сновало взад и вперед. Юноша бросился туда.
— Добрый человек, скажите!..
— Что такое? — спросил коммерсант Манкафеде и остановился.
— Простите, сударь…
Смущенный юноша очнулся от грез. Вот уже час, как он жил в мире приключений, которые происходили на глазах у всех, а между тем касались его одного. Этот город и его чудеса были суждены ему. И он переходил от встречного к встречному — единственный чувствующий человек среди заколдованных камней — и спрашивал о чудной женщине.
— …я только хотел… — растерянно залепетал он. — Сударь, я здесь чужой…
— Это нам известно, — сказал купец. — Вы из этих, из актеров.
— Вы, разумеется, понимаете, сударь, что в моем возрасте трудно… что… О сударь, она вошла в собор!
— Ага, так в собор, говорите вы?
— Вы ее знаете?
— Нет, навряд ли. Но, чтобы сделать вам одолжение, я могу спросить у дочери.
— Неужели… О!..
Коммерсант вошел в дом. Молодой человек не стал спрашивать, что это за дочь, откуда ей знакомы тайны его сердца. Он больше не противился чарам, и они снова обволокли его своими туманами. Обеими руками он схватился за виски, стремительно, словно падая, сделал два шага вперед и задрожал всем телом.
— О Альба, светлая заря!
Тем временем купец вернулся.
— Моя дочь, конечно, знает, кого вы имеете в виду, но она вам этого не скажет.
— Почему же?
— Про то моя дочь тоже знает.
— Но ведь та женщина смотрела на меня! Она обернулась, входя в собор, и посмотрела на меня, на меня одного.
— Ага, так она посмотрела на вас?
Юноша топнул ногой.
— Это никого, кроме меня, не касается. Я не понимаю, что нужно вашей дочери. Да ничего она и не знает, ваша дочь!
— Ого! — Сдержанной холодности купца как не бывало. — Уж если моя дочь ничего не знает, то вам все это приснилось, молодой человек, а на самом деле ничего и не было. Что было, то ей известно.
— Что ж она молчит?
— А зачем посылать несчастной девушке человека, который наверняка ее погубит! Моя дочь не очень-то поощряет такие дела. Но знать она все знает.