— Рина, смотри, свалишься! — кричали с галерки.
— Не слышит. Шум-то какой!
Кум Акилле увидел своего слугу и, как бык, заревел из ложи:
— Эй, Ноно, ты здесь, оказывается? Пить до смерти охота! Что это за порядки, почему подают только чистой публике?
Но какое там! В оркестре уже настраивают инструменты.
Ноноджи блеет, как коза. Зато обойщик Аллебарди такое разделывает на своем тромбоне, что мертвый в гробу перевернется… А, синьорина Цампьери! Значит, она и вправду будет играть на арфе? Молодая девушка, а туда же! И хватает же у людей бесстыдства! Не встретить ли ее свистом?
— Бедняжка, какая она хорошенькая! — расчувствовался Микеле, работавший у слесаря Фантапие.
— Им с матерью не сладко живется, — участливо отозвался Карлино, подмастерье булочника. — Моему хозяину они так и не заплатили, а у самой Нины от игры на арфе постоянно кровь идет из пальцев.
— Ах, Нина, душечка, — заволновались девушки. — Как она мила в своем белом платье и до чего же ангельская улыбка! Кто это с нею говорит? Да вон тот, что держит скрипку, черный, лохматый?.. А, это Мандолини из Народного банка, сразу видно, что он по ней страдает. Что ж, дай ей бог счастья!.. Но что это с красавчиком Альфо, совсем парень спятил, так наяривает на своих цимбалах и литаврах, как будто мы пришли только его слушать.
— Бедняга играть-то не умеет. Его взяли вместо Витторино Баккала, столяра, а того дон Таддео не пустил.
— Моего дядю Коккола дон Таддео стращал, что подагра у него на сердце перекинется, если он вздумает пойти в театр.
— А теперь дон Таддео приказал звонить в колокола, чтобы нас тут черти не сцапали. Ведь представление не начнется, пока стоит этот звон. Никколо, закрой там окошко!
— Они и то все закрыты. Нет, это какой-то особенный звон. Никогда его не было так слышно. Может, дон Таддео и не зря говорит.
— Просто ветер сегодня с востока. А против попов давно пора устроить демонстрацию. Долой попов!
— Потише там, наверху! — послышались возгласы в партере.
Мальчишки под предводительством кондитерского ученика, одетого во все белое, ответили на них свистом. В ложе клуба раздались аплодисменты, в других ложах смеялись дамы. Старикашка Джоконди, высунувшись из ложи спиной и глядя наверх мимо ложи Сальватори, крикнул в сторону галерки:
— И ты с ними орала, Клотильда?
— Мы кричали: «Да здравствует дон Таддео и актеры!» — не растерялась его служанка.
— Правильно, Клотильда! А еще кричи: «Да здравствует семейство Сальватори!»
В ложах одобрительно смеялись.
— Шутник этот Джоконди! Сальватори отнял у него цементный завод, вот он и мстит теперь.
Сальватори пришлось кланяться, потому что многие шутки ради хлопали ему. Усердно раскланивался и откупщик Валлези, сидевший в литерной ложе у самой сцены, над ложею адвоката Белотти; он приветствовал самых аккуратных налогоплательщиков: сначала сидевшего визави — барона Торрони, потом подальше — коммерсанта Манкафеде, потом через третью, пустующую ложу — трактирщика Маландрини и, сделав поворот в девяносто градусов, отвесил поклон доктору Рануччи, который поторопился заслонить свою супругу. В стоячих местах партера раздался смех, и Галилео Белотти, брат адвоката, принялся объяснять арендаторам:
— Умора с этим доктором, воображает, будто все только и гоняются за его уродиной женой. Подумаешь, кому она нужна! Придешь к нему с каким-нибудь чирьем, а он ее непременно в приемную посадит, думает, на людях-то вернее. Сам только и знает, что в дверь выглядывает, и достаточно ей кому-нибудь руку подать, он сейчас же отведет ее в сторонку, притиснет, да как начнет перед ней выплясывать. Халды-балды! — Так Галилео передразнивал всех, кто говорил иначе, чем он. — А стоит лишний раз на нее посмотреть, он тебе еще вместо одной обе ноги оттяпает. Не мешало бы проучить ревнивца.
Того же мнения держался и толстяк Цеккини: когда-то ему принадлежал «Базар», а теперь от прошлого великолепия у него остался только большой живот. Он обещал, что его друг Корви что-нибудь придумает, чтобы досадить хирургу, и его многочисленные собутыльники заранее радовались. Но тут весь стоячий партер шарахнулся и расступился в обе стороны.
Что такое?.. Не сон ли это?.. Или неудачная шутка?
А между тем дамы — Рафаэлла, Тео и Лауретта — под прикрытием с тыла мамаши Фаринаджи выступали с таким уверенным видом, словно перед ними был не зрительный зал, а их привычный салон на виа Триполи. В ложах все вскочили с мест, и среди мертвой тишины Галилео Белотти возгласил:
— Добрый вечер всей честной компании!
Наверху и внизу прокатился по рядам смех. Музыканты в оркестре встали, всем хотелось увидеть появление дам. Они прошествовали через весь партер, направляясь к первому ряду кресел, где еще пустовали три места. Синьор Серафини так растерялся, что не сразу убрал шляпу с кресла Рафаэллы, и ей пришлось повелительно обратить на него свой подведенный взор, который в свое время подвигнул его не на одно деяние. Он вежливо поклонился.
— Браво, Серафини! — раздался голос сверху, и его ученик Колетто пронзительно свистнул, вложив в рот два пальца.
Мамаша Фаринаджи тщетно пыталась то справа, то слева втиснуть свои пышные формы в кресла второго ряда, где было ее место. В конце концов таможенный досмотрщик Лоретани и обе сестры Перничи вместе с лейтенантом Кантинелли вынуждены были, чтобы пропустить ее, выйти в проход. Лейтенант даже приложил руку к каске. Слуга кума Акилле подошел поближе со своим лимонадом, и вся эта группа так забила проход, что сапожник Малагоди с супругою не могли пробраться на свои места в первом ряду нумерованных скамей. По этому случаю между почтенной четой и булочником Крепалини состоялся обмен мнений весьма язвительного свойства, а между тем мамаша Фаринаджи тихонько попискивала, так как какой-то арендатор, стоявший по ту сторону прохода, делал небезуспешные попытки ее ущипнуть. С галерки неслись возгласы:
— Самая шикарная шляпка у Лауретта!
Или:
— Рафаэлла, как могла ты мне изменить и отдаться другому!
Толстуха Лауретта не поднимала глаз и только усердно жевала что-то. Тео показывала молодым клуб-менам, которые аплодировали двумя пальцами, кончик языка; Рафаэлла же, словно важная иностранка, оглядывала в публике женщин. Та, кого она удостаивала внимания, наклонялась к соседке и, не спуская глаз с нахалки, шепотом произносила одно лишь слово: «Безобразие!» «Безобразие!» — шелестело в ложах. «Безобразие!» — летело с верхнего яруса, и даже мужчины, занимавшие стоячие места в партере, не переставали повторять, стуча об пол палками: «Безобразие!» Мамаша Фаринаджи, кое-как добравшись до своего места, рухнула на него как подкошенная и, прижав руку к пышной груди, стала бросать во все стороны умильные взгляды. Невзирая на это, обе барышни Перничи уселись друг на дружку, словно боясь обжечься, и, как встревоженные наседки, беспокойно вертели головой, а синьора Камуцци, чья ложа приходилась рядом, очень медленно отвернулась и сплюнула. После чего она переставила свой стул в правый угол ложи и бесцеремонно уткнулась глазами в оркестр. Северино Сальватори, внимательно оглядывавший зал в монокль, поторопился стать между ней и тремя девицами.
— Спасибо, синьор, — сказала синьора Камуцци своим нежным голосом, — очень тронута вашим вниманием. Мой супруг запаздывает, да и кто бы мог подумать, что порядочные женщины не защищены здесь от оскорблений. Видно, дон Таддео прав, что запрещает нам это развлечение и приказывает бить в колокола, словно накануне Страшного суда.
— Да, это форменное безобразие, сударыня, а виноват во всем старый пьянчужка Корви, никто его не уполномочивал продавать билеты кому попало.
— Скажите! А мой муж еще собирался устроить его городским весовщиком. Теперь пусть простится с этим местом.
— Сударыня, вы строги, но справедливы!
Да и вообще состав публики оставлял желать лучшего. В первом ряду нумерованных скамей расселось семейство одного из актеров. После этого не удивительно, что булочник Крепалини потребовал во что бы то ни стало ложу.
— Нам стоило немалого труда, — пояснял Сальватори-младший, — обуздать притязания среднего сословия. Сперва мы уверили этих людей, что пресловутая третья ложа абонирована семейством Нардини. А когда стало широко известно, с каким предубеждением старик Нардини относится к театру, мы убедили всех, что ложа оставлена для префекта. Правда, пришлось оставить ее пустой и отказать кое-кому из наших именитых горожан, как, например, семейству Филиберти, но зато и булочник остался ни с чем.
Справа и слева к юноше наклонились синьоры Торрони и Манкафеде.
— Но как же быть с этим звоном? Здесь собственного голоса не услышишь! Неужели нельзя что-нибудь сделать?
— Боже сохрани! — вознегодовала синьора Камуцци. — Да я тотчас же убегу домой.
— Но ведь вы пришли сюда слушать оперу, а не этот трезвон!
— Я готова слушать то и другое вместе. Мы обязаны совмещать светские обязанности с религиозными.
Веер, которым она обмахивалась, еще быстрее заходил в ее руках. Маленькая Цампьери, видно, бог весть что о себе вообразила, стоя за золотыми струнами своей арфы; через голову бедняги Мандолини, в котором эта девица слишком уж уверена, она строит глазки всем мужчинам в зале.
— Подумать только, что старик Мандолини умер как раз, когда его должны были назначить префектом, а теперь сын его попал в лапы этой маленькой интриганки и готов для нее поступиться своей карьерой!
Мужчины были согласны с синьорой Камуцци. Но тут все заметили, что в зале стало тише и что причина этого — адвокат Белотти, он появился в ложе супрефекта и, задыхаясь, что-то шептал ему на ухо. Даже сдержанный синьор Фьорио не мог скрыть свое волнение. Наконец он развел руками, словно в знак того, что он бессилен помешать чему-то, и тогда адвокат бросился вон из ложи… Весь зал забурлил: что случилось? Уж не собираются ли власти закрыть театр, поскольку правительство оказалось на стороне дона Таддео? Но уж это, знаете ли, чистейший произвол. Да и вообще, Италия отсталая страна… Тогда по крайней мере верните нам деньги!.. Но протестующие возгласы сами собой улеглись, как только в партер влетел адвокат. Лейтенант Кантинелли уже ждал его, стоя в проходе, и сейчас же размеренным, но быстрым шагом последовал за ним. «Фонтана! Капачи!» — негромко позвал он на ходу, и подчиненные, покинув свои посты у парадного входа, присоединились к начальнику. Во главе вооруженных сил, которые, позванивая шпорами, шествовали в парадных мундирах с алой подпушкой, выступал адвокат Белотти; он так выпятил грудь, что его крахмальная манишка внушительно поскрипывала, и толпа с уважением расступалась перед ним. Он смотрел прямо перед собой с решительным видом, и никто не решался беспокоить его вопросами.