Старый литератор Ортензи говорил своей подруге, старой синьоре Мандолини:
— Прекрасная опера, она рождает в душе возвышенные мысли. У меня глаза уже не видят сцены, но под действием музыки она превращается в целый мир, где царит бесконечная любовь. Я вижу миллионы людей, целый народ, они обнимают друг друга, как братья. И лица у всех добрые, одухотворенные, лучше, чем обычно бывают у людей. Но вот их ряды расступаются и появляется гений… Разве не это грезилось нам, Беатриче, когда мы были молоды?
— Но у нас ведь так и было, Орландо! Да и сейчас мы не изменились! — отвечала старуха.
— Никакого сравнения с нашим граммофоном, — говорил жене хозяин табачной лавки Полли. — У нас поют Таманьо и хор Берленди{38} — шутка ли! Не то что какие-то замухрышки-актеры!
Под рыжими вихрами их сына Олиндо тоже роились мысли: «Какая любовь! Но бывает ли так на самом деле? И каким надо быть, и что нужно для этого делать?»
— О Рина! — шептал на галерке подмастерье слесаря Фантапие. — Если ты меня не полюбишь, мне остается только одно: наложить на себя руки!
— О чем ты сейчас думала, Клотильда? — Доктор Рануччи, широко расставив руки, стал перед своей благоверной. — Я вижу, у тебя все этот тенор на уме. О, лучше бы мы сюда не приходили!
Она потупила свои русалочьи глаза и стыдливо повела плечами.
— Молодцы! Би-ис!
Весь партер был на ногах. Через головы сестер Перничи, обливавшихся горючими слезами, лейтенант Кантинелли, не помня себя, говорил мамаше Фаринаджи, содержательнице дома на виа Триполи:
— Божественно, ничего не скажешь!
— Ну что? Вот мы все и слышали! — Молодые люди в шляпах и ярких галстуках трясли руки крестьянам и Галилео Белотти. А он только ругался в ответ:
— Бис, бис! Выдумали тоже! Какого беса дался вам этот бис!
Но люди не слушали друг друга. Адвокат Белотти, сопя, обращался то к своему другу аптекарю, то к сестре Артемизии:
— Разве я не говорил вам, что это самое лучшее место? И я первый его услышал — еще на репетиции!.. Синьора! — И он через перегородку расшаркался перед синьорой Мандолини. — Я мог бы заранее предсказать вам успех этого дуэта, потому что, говоря без лишней скромности…
Но она не слушала его, и адвокат стал искать глазами своего врага Камуцци. Ведь ложу, где сидела старуха Мандолини, он приберегал для Камуцци! Как же так получилось? Почему не было рядом с ним Камуцци, который хочет во всем видеть одно плохое?
«Сплошное надувательство — этот актер со своей любовью! Знаю я их!» — думала синьора Камуцци. А синьора Цампьери думала: «И все это сделала Нина! Моя Нинетта!»
— Выходите! Би-и-ис!
Влюбленные, все еще не разжимая объятий, вышли из домика. Капельмейстер уже опустил палочку. «Ну что ж, раз они так хотят! Придется нам всю ночь проторчать здесь. Я больше и пальцем не пошевельну, чтобы помешать этому».
Он взглядом спросил актеров и приступил к повторению последней сцены. Теперь в зале царила полная тишина. Многие потом даже хлопать забыли и только качали головой.
На этот раз было еще лучше. Даже не верится!
Примадонна и тенор кланялись, каждый в свою сторону, и их сомкнутые руки двигались от одного к другому, словно каждый из них отказывался от овации в пользу своего партнера. Затем, так же обнявшись, они вошли в дом.
В клубной ложе посмеивались:
— Покойной ночи!
Сцена опустела и только играл оркестр.
— Единственная возможность намекнуть на то, что там теперь происходит, — зашептал супрефект откупщику, прикрывая рот рукой.
В клубной ложе ораторствовал Савеццо:
— От арфы мелодия переходит к виолончели, тут она звучит уже менее платонически, и так все дальше, вплоть до литавр. Понимаю! Теперь и я напишу оперу.
— Т-с-с! — испуганно махал руками адвокат.
Его сестрица так расчувствовалась, что скоро никакая музыка уже не могла бы заглушить ее рыданий.
— Если бы Пастекальди не так обожал вино, он бы и сейчас был жив! — сквозь слезы бормотала она.
По ту сторону зала размечталась Йоле Капитани:
— Бедный адвокат! А ведь, пожалуй, он по-настоящему любит меня одну.
Девица Сальватори нечаянно встретилась глазами с сыном Серафини, сидевшим в клубной ложе, и смущенно потупилась. Розина Джоконди поймала устремленный на нее взгляд Олиндо Полли, и в сердце ее что-то боязливо дрогнуло, словно туда по стершимся следам опять прокралась надежда; сапожный подмастерье Данте Маринелли, обняв свою девушку, которая облокотилась на перила галерки, шептал ей в пыльные локоны:
— Знакомая музыка, Целестина! Ты столько раз мне ее напевала!
Долговязая Рафаэлла с насмешливой миной наблюдала разгоряченную публику.
В стоячих местах цирюльник Бонометти и портной Коккола с сомнением качали головой:
— И как это у них получается? Ведь Ноноджи и Кьяралунци горе-музыканты — всякий знает.
— Да что там! Никакие они не музыканты! — уверял Галилео Белотти.
— А как здорово получается! Этак, пожалуй, и мы бы… Это большая честь для нашего сословия. Молодец, Кьяралунци! Браво, Ноноджи!
В первом ряду нумерованных мест синьора Ноноджи говорила синьоре Кьяралунци:
— Слышите, как Ноноджи заливается. У вашего только и видишь, как надуваются щеки, как будто от него все зависит, но тогда и все другие поднимают страшный шум, а моего всегда расслышишь; при этом он корчит такие рожи, будто бреет клиента. Я считаю, он тут самый главный.
На что жена портного возразила с тихой улыбкой:
— Если бы мой дал себе волю…
Жена баритона Гадди в третьем ряду давно уже присматривалась к жене сапожника Малагоди, нерешительно ерзала на месте, отворачивалась и снова придвигалась. И наконец не утерпела:
— Сейчас смотрите главное место, на сцену выйдет мой муж. Он играет графа, это у них самое важное лицо, как только он появится, тут и начнется трагедия. У него голос — как ни у кого. — И хотя синьора Малагоди только бессмысленно таращилась на нее, супруга певца продолжала: — И музыка сейчас такая сердитая оттого, что он стоит за сценой. Уж я-то знаю.
Мамаша Фаринаджи повернула к ней свое накрашенное лицо, изрытое ручейками слез.
— Лучше бы он куда-нибудь убрался. Смотрите, его еще нет, а луна зашла… А ведь какая кругом была поэзия! Чувствуется, что у молодых влюбленных скоро начнутся неприятности. Мне это не по сердцу.
Она испуганно вздрогнула: за кулисами послышалось громкое щелканье бича; чей-то густой голос требовал Пьеро, а потом зазвенели шпоры, и на сцену выплыл плотный живот, обтянутый красным жилетом.
— Браво, маэстро! — кричали молодые люди в стоячих местах. — Бис, оркестр, бис!
— Не надо никакого биса! — закричали кругом. — Давайте смотреть, что будет!
— До чего же он грязный! И это — важный барин? Скорее извозчик!
— Так у него же стеклышко в глазу и бородка рыжая, сразу видно — барин!
— А кулачища-то! А голосище! А нож какой, глядите! Ах, бедняжка Пьеро, только что он обнимал свою Тоньетту, а теперь вот с кем приходится дело иметь. Черт возьми, по столу барабанит, требует вина.
— Пьян как стелька. Рассказывает, что выгодно продал в городе свой сыр! Ну и барин!
— А вы не замечаете? Ведь он в точности, как граф Фоссонери из Кальто. Если приглядеться, так и барон Торрони…
— Но голос Пьеро заглушает его, как он там ни гуди. Нет, Пьеро его одолеет. Не сдавайся, Пьеро!
— Он говорит, что ему принадлежит право на наших жен… Это потому, что он барин! Пес ты, вот ты кто! Свистите! Освищем мерзавца!
— Не верь ему, Пьеро! Это он заливает — у нас, у женщин, на это наметанный глаз. Ничего у него с Тоньеттой не было!
— Долой!
— Эх, Пьеро, Пьеро, зря ты теряешь голову! Господи, да он в дом побежал, задаст он ей трепку! Ну и дурачье эти мужчины!
— За что же ему хлопают? За то, что спел хорошо? Черт побери, про такое разве поют?
— Придушить бы гада, пока не поздно!
— Ох, беда! Пьеро выволок Тоньетту из дому. Он с ума сошел! Ну да, ты совершенно права, он твой муж, так с женой не обращаются. Помолись мадонне, она женщина, она докажет, что ты невинна. Все мы докажем… Ах, все напрасно, он уже стащил ее вниз с холма, в деревне проснулись, люди выбегают на дорогу, а вон и старый Джеронимо вышел на порог. Беги к нему, Тоньетта, ведь это отец твой!.. Да как же он тебя домой не пускает? Мужчины все заодно, в том-то все и дело!
— Как она молит его, как негодует! Так пели в дни нашей юности, Орландо! У меня сердце трепещет!
— Скажи, Целестина, ты в самом деле никогда не обманывала меня?
— Ах, Данте, опять ты меня терзаешь!
— Как все перепуталось, поглядите! Мужчины ополчились на бедняжку Тоньетту, и эти дуры девчонки туда же за ними, будто Тоньетта крутила с графом. Глядите — она вцепилась какой-то в горло! Той самой, белобрысой! Так ей и надо! Нет, та сильнее! А теперь накинулась на ее соседку. Брось, Тоньетта, тебе с ними не справиться!
— Что они там в оркестре, сбесились, что ли? Тут и самой завыть впору!
— Тише, вы там, наверху! Вывести их вон!
— Наконец-то! Одна-таки сжалилась над ней, вон та, самая маленькая. Бедняжка Тоньетта! Да, правду ты говоришь, бедняжка Тоньетта! Посмотри — стоит и плачет. Ну, теперь вы понимаете, что она порядочная?
— Я и мысли не допускала, Помпония!
— Я тоже. Разве можно верить всякой сплетне! Ох, как она плачет! Поневоле заплачешь вместе с ней.
— Она проходит через толпу. Все молчат. Набросила юбку на голову, словно ей бог весть куда идти, это босиком-то, милая ты моя!
— Приходи к нам, у нас тебя никто не обидит!
— Что такое? Занавес опустили?! А куда она ушла? Мы же должны знать!
— Не беспокойся, все узнаешь. Эй, Корви, твоя лампа гудит, как шмелиный рой, а гореть не горит.
— Выходите! Все выходите! Молодцы! Браво, маэстро!
— Разве ты не видел, Маландрини, как Пьеро потом каялся? Он закрыл лицо руками.
— Уж когда в сердце закралось подозрение, душа моя…