— Ну, что с ним творится? — пожал плечами Гадди.
Но Нелло беспокоил его. После неустанной беготни вдоль занавеса молодой певец вдруг остановился и стал прислушиваться, словно силясь различить какой-то один голос в общей сумятице голосов, и лицо его при этом выражало такую полную отчужденность, что баритон не выдержал — подбежал и принялся трясти его.
«Ее голос! — думал Нелло. — Ее нет в ложе, а между тем оттуда, именно оттуда послышался мне ее голос. А может быть, она умерла и со мной говорил ее дух, как дух той аббатисы в Парме? Боже мой, ведь это третья ложа справа — та самая ложа!.. Безумец! Сказки кавальере Джордано не повторяются, и Альба от меня дальше, чем если бы она умерла сто лет назад».
Он повернул голову и со страстной жалобой посмотрел в лицо друга.
— Семь дней, прожитых в мучительной тревоге, — пробормотал он. — Как упряма надежда! Смешно! Постоянно дрожать, чувствуя ее близость, ни разу не увидеть — и все же знать сердцем, что близок вечер, когда она откроет мне свое лицо: мне, который все… все…
— Перестань, Нелло!
— Значит, все кончено? Или она еще придет?
— Замолчи! Нас слышат… Он спрашивает насчет третьей ложи в первом ярусе, с правой стороны! — крикнул Гадди остальным. — Почему она пустует при полном сборе? Признаться, и я…
— Так ведь это ложа семейства Нардини, — пояснил Полли.
— Однако… — начал издалека адвокат.
Нелло, сплетя пальцы, повернулся к Полли.
— Неужели это правда? — спросил он.
— А как же! Клянусь Вакхом…
Но молодой Савеццо пронзил певца злобным взглядом из-под взъерошенных бровей. Его изрытый рябинами нос торжествующе задрался вверх.
— Не думаю, — заявил он злорадно. — Старик Нардини так и не сдался. Ложу оставили за ним лишь для вида, чтобы она не досталась среднему сословию, которое на нее претендовало…
— И, надеюсь, напрасно, — ввернул синьор Джоконди.
— Я все отдал народу, а чем отплатил мне народ? — вопросил адвокат, меж тем как Нелло схватился за голову.
— Можете быть уверены, что семейство Нардини не придет, — еще раз подчеркнул Савеццо.
И тут молодой певец зашатался. Гадди бросился к нему, но он уже лежал на полу; глаза его были закрыты. Все отскочили, только друг склонился над бесчувственным юношей. И когда те потом столпились вокруг, забрасывая его вопросами: что такое? что с ним? — Гадди так и взвился от негодования.
— Могут быть у человека нервы — как вы думаете? Я сам человек суеверный, и эта единственная пустая ложа мне тоже не нравится.
— Да, — сказал Савеццо и с самодовольной усмешкой посмотрел на распростертого Нелло, — артисты — народ хлипкий.
— Надо бы позвать врача, — забеспокоился кавальере Джордано.
— Да нет, пройдет, — уверял аптекарь.
— Как сказать, — усомнился адвокат. — Вот и со мной раз было…
— Доктора, доктора! — уже кричал Полли, размахивая руками и расталкивая рабочих, собравшихся поглазеть.
Прибежал капельмейстер.
— Что такое? — спросил он, и по его лицу разлилась мертвенная бледность.
— Ничего, — отмахнулся Гадди, тряхнув юношу за плечо. — Принесите воды, Дорленги!
Капельмейстер пошарил в карманах. И вдруг рухнул на колени перед бесчувственным телом.
— Скажите мне только: сможет он петь? — Он снова вскочил. — Боже мой! Я окончательно погиб!
Синьор Джоконди тихонько толкнул аптекаря и многозначительно подмигнул адвокату.
— Кстати, маэстро, — сказал он, — тут и примадонна выразилась в том смысле, что не намерена больше петь. Она очень не в духе, не правда ли, господа?
Но капельмейстер оставался нем, и адвокат счел уже своевременным, расставив руки, зайти ему в тыл. Однако Дорленги и не подумал грохнуться наземь, а только дико засмеялся и крикнул не своим голосом:
— Я так и знал! Так и знал!
Гадди оторвался от своего занятия — он растирал юноше виски — и выпрямился.
— Замолчите вы! Не видите разве, что над вами смеются? Да и этот чудак уже открыл глаза.
— Ничего не значит, — важно сказал адвокат. — Человеку с сверхчувствительными нервами, вроде меня, не так-то легко с ними справиться.
— Доктора! — все еще кричал Полли, мелькая между кулисами. Но он побежал не в ту сторону и, к своему удивлению, увидел Олиндо: ухватив крашеную хористку под мышки, юноша прижимался к ней с пугливым восторгом. На минуту отец, энергично выгребавший руками, словно прирос к месту. И внезапно прыгнул.
— Как? Ты видишь меня и продолжаешь свое? А ну-ка посмотрим, отец я тебе или нет?
И рука его — раз-раз — зашлепала по лицу сына, на котором теперь изобразилось жестокое разочарование.
— Но я так люблю ее, — растерянно зарыдал он, — я на ней женюсь, отец!
— И ты это смеешь говорить мне! Ну и тип!
— За что вы его, собственно, бьете? — спросила девушка. — Что в этом плохого? Дайте-ка мне лучше папиросу.
— Пошел вон! Да поживей! — Став на цыпочки, Полли повернул юнца к себе спиной, чтобы дать ему пинка. И спровадив его: — Я запрещаю вам, синьорина!
— Брось, папаша, это просто ревность! — Она пощекотала его под подбородком. — А люблю я по-прежнему одного тебя.
— Ну, ну, надеюсь! Только не вздумай еще раз наведаться ко мне в лавку. Попадись тебе тогда моя жена… Так завтра в три. Но помни, если ты не оставишь мальца в покое, между нами все кончено.
— Ай-ай, как страшно! — крикнула она ему вдогонку. — А где же папироса?
— Несчастный! Ты все еще не убрался отсюда?
Ибо Олиндо, присев на картонный пень, проливал обильные слезы.
— Вместо того чтобы бежать за врачом и спасать человека, этот несчастный болван сидит здесь и ревет из-за какой-то актрисы, из-за женщины, у которой нет ни гроша за душой и которая будет изменять ему с кем попало!
— Это неправда, отец!
— Ах, вот что? Ну так спроси адвоката! Спроси барона! А еще лучше спроси ее самое насчет них обоих!
— Быть того не может! — Олиндо вскочил с видом фанатика, готового взойти на костер.
Но отец выпрямился, ткнул себя в жирную грудь и, широко ухмыляясь, сказал:
— Ну, так спроси ее насчет меня!
Олиндо покраснел до корней своих рыжих вихров, опустил глаза долу и зашатался. Отец похлопал его по плечу.
— Раз ты здесь свой человек, покажи, как пройти к выходу.
Через дверцу под сценой они вышли в оркестр, где было еще пусто. Только Нина Цампьери и молодой Мандолини сидели у арфы, всецело занятые друг другом, да похрапывал старик чиновник Дотти, зажав под мышкой свой кларнет. В партере Полли говорил каждому встречному:
— Мы ищем доктора, на сцене что-то случилось.
Но никто не понимал его из-за общего хохота, виновником коего был Галилео Белотти. Он стоял перед низеньким человечком, прислонившимся к стене у входа, под ложей семейства Джоконди.
— А ведь у вас, похоже, горб? — обратился к нему Галилео, высоко вздернув брови.
Тот вздрогнул.
— Что вам от меня нужно? Я вас не знаю!
— Видите! Я сразу догадался, что у вас горб. — И Галилео безжалостно ткнул в человечка пальцем.
— Отстаньте, или я запущу вам в голову этим стаканом, — взвизгнул горбун, весь дрожа и проливая воду.
— Может, вы и запустите в меня стаканом, — отвечал Галилео, — но дела это не меняет, горб есть горб.
— Ишь ты какой находчивый! — восхищались арендаторы, протискиваясь вперед.
— Я позову карабинеров! — надрывался калека.
— Ну что ж, и зовите. Много это вам поможет! Все равно у вас будет горб. — И Галилео шире расставил ноги.
Толстяк Цеккини и его собутыльники выли от восторга. Снаружи прибежали любопытные, чтобы принять участие в общей потехе.
— Я на вас заявлю! Я засажу вас в тюрьму! Я… я убью вас.
Длинное лицо карлика позеленело. Теряя сознание, он стал биться горбом об стену, стакан выпал из его судорожно дергающихся рук, на губах выступила пена.
— Хоть на голову становитесь, а как были горбуном, так горбуном и останетесь.
И Галилео невозмутимо огляделся по сторонам, между тем как его жертва забилась в припадке. Цирюльник Бонометти и портной Коккола, неприятно пораженные таким исходом дела, подхватили катавшегося по полу человечка и понесли на улицу.
Перед театром кучками толпился народ. По краям обрыва, под вечнозелеными дубами в тихой вечерней прохладе вереницами бродили девушки и только поеживались под градом шуток, которыми их осыпали парни. Женщины и дети в ярком свете электрического фонаря окружили тележку мороженщика. То тут, то там вырывался из толпы голос доморощенного тенора, напевавшего отрывки из молитвы Тоньетты или из торжественного, уносящего ввысь дуэта «Взгляни, любимый, наш домик весь в цветах!»
— Чудная музыка! — воскликнул с блаженным вздохом один из молодых людей в широкополой шляпе и ярком галстуке. — Какая печальная опера, а когда слушаешь музыку, кажется, будто на свете больше нет ни одного несчастного.
— Однако вон там несут какого-то, — сказал другой, и все заговорили разом:
— Неужто никто его не знает? Что с ним? Да он из Спелло, писец нотариуса. Хозяин посылал меня к ним в контору… Как же он доберется домой в таком виде? Ведь ему три часа тащиться… Есть ли у него по крайней мере деньги, чтобы где-нибудь переночевать? Как хотите, кум Фелипе, а придется вам пустить его.
Но хозяин гостиницы «Привет новобрачным» отказался наотрез. Мыслимо ли, когда в городе столько приезжих, а главное, в такой день! Ведь сегодня за один ночлег можно взять три лиры.
— Плачу одну лиру, — заявил какой-то паренек. — Хоть я рабочий и получаю две лиры семьдесят пять в день.
Он с вызовом посмотрел вокруг.
— И я даю лиру!
— И я.
Они взвалили больного на плечи и побежали с ним вниз по каменной лестнице. В театре все еще продолжался хохот. Дамы в ложах спрашивали, что случилось. Обе барышни Джоконди пронзительно кудахтали.
— Ну и хват этот Галилео! — стал рассказывать им вернувшийся папаша. — На что адвокат голова, а он и ему не уступит.
Галилео, подняв вверх седые брови, куражился и лопотал, воодушевленный своим успехом: