Все без конца чокались. Чокались и с арендаторами, сидевшими за соседним столиком. Галилео Белотти и барон Торрони подошли, держа бокалы, и попросили дам осчастливить своим присутствием также их столик. Италия как раз клялась аптекарю, что ноги ее не будет в супрефектуре. И тут Галилео, расшаркиваясь, потянул ее за рукав. Она последовала за ним; однако, уходя, продолжала щекотать глазами аптекаря, который краснел, как мальчишка.
Капельмейстер заметил, что кавальере Джордано, сидевший по левую его руку, окончательно осовел: губы его отвисли, рубашка на груди измялась, он безучастно смотрел в пространство. Дорленги подтолкнул старика, чтобы привести его в чувство.
— Вы сегодня были в ударе, кавальере, — сказал он ласково. — Какая изумительная игра! Я вам очень благодарен.
Но знаменитый певец только устало махнул рукой и скривил рот в насмешливую улыбку.
— Зря я на это пошел! — сказал он.
— Но ведь вы великий артист! — воскликнул капельмейстер в испуге. — Если и бывает, что вы не в ударе…
Знаменитый актер положил ему руку на плечо.
— Вы славный молодой человек, Дорленги, вы меня пожалели. Однако не думайте, что я не сознаю, как низко я пал. Впрочем, завтра я наверняка позабуду свои жалкие слова и опять выйду на сцену. Что поделаешь!
Капельмейстер не дыша смотрел себе в колени. Кавальере Джордано несколько раз пожал плечами и потянулся за своим бокалом. Выпив его до дна, он выпрямился и деланно рассмеялся.
— Я просто глупости говорю! Вы, конечно, заметили это, Дорленги, и постараетесь забыть, что я тут наболтал. Сами понимаете, бывает, что человек не в ударе, со мной это случалось и тридцать лет назад. Все это ровно ничего не значит. И если даже находит такая полоса, когда человеку не поется, это вовсе не значит, что он перестал быть мужчиной! Женщины еще и сейчас заглядываются на меня, и многие молодые мне завидуют. Да, я еще могу быть опасен. Вы удивлены, молодой человек? Что ж, у вас есть основания!
— Экий наглец! — крикнул аптекарь и так стукнул по столу, что задребезжали стаканы. — Какое-то мужицкое отродье позволяет себе целовать синьорину Италию в шею.
— Кого это вы называете мужицким отродьем? — взъелся Галилео Белотти и угрожающе, вперевалку двинулся на него. — Мы, разумеется, не болтуны и не фанфароны какие-нибудь, зато у нас крепкие кулаки.
Его сельские друзья поспешили поддакнуть ему.
— А вот посмотрим! — крикнул аптекарь и заковылял на своей деревяшке навстречу неприятелю…
Кавальере Джордано смеялся в кулак.
— Берегитесь, маэстро! Ваша малютка Рина мне тут не раз попадалась, и я склонен думать… Она призналась мне, что вы ею пренебрегаете, и я, разумеется, решил ее утешить. Малютка передо мной робеет; и все же я, кажется, произвел впечатление. В груди ее зреет новое чувство, и если только вы, Дорленги…
Послышался грохот: на пол полетели стулья, и поверженный рукою аптекаря Галилео Белотти несколько раз перевернулся в пыли. Приятели арендатора обступили старого вояку. Он рычал и отбивался кулаками, а в это время один из них пытался увлечь визжащую Италию и усадить в свою повозку. Тут подбежал багрово-красный от выпитого вина барон Торрони и предъявил на Италию права господина.
— Какой он к черту господин! — взревел Галилео Белотти, лежа во прахе под ногами у сражающихся.
— Разве вы не видите? Да это же граф Танкреди с бедняжкой Тоньеттой, — хрипел адвокат, силясь перекричать весь этот шум.
Именитые горожане, размахивая в воздухе руками, старались придать духу аптекарю. Мамаша Парадизи, громко стеная, пустилась наутек вместе с дочерьми, городской секретарь поспешил убрать подальше свое новое пальто; запоздалые прохожие отошли на почтительное расстояние; воинственные арендаторы воспользовались удобным случаем, чтобы скрыться, ничего не заплатив, — и тут баритон Гадди, не вынимая руки из кармана, отважно устремился на обоих почитателей Италии и, двинув дворянина с простолюдином так, что оба, не удержавшись на ногах, упали навзничь в повозку, изо всех сил стегнул лошадь. После чего он, ни на кого не оглядываясь, увел рыдающую Италию в уличку Лучии-Курятницы.
— Дались вам эти люди! — Кавальере Джордано в нетерпении толкнул капельмейстера. — Наше с вами дело поважнее! Малютка мне не откажет, если только вы, Дорленги… — Старик забормотал что-то невнятное. На его пергаментных щечках выступил румянец, таким густым и ровным кружком, словно его только что навели, — если вы скажете бедной крошке, что она свободна и может с чистой совестью отдаться своей склонности ко мне…
Он со страхом покосился вниз, на молодого человека, который сидел, не поднимая век, и давился слюной. Но Дорленги встал и, так и не взглянув на певца, пожал ему руку и поспешно удалился.
— Пренеприятное происшествие, — сказал адвокат Белотти. — Мы, конечно, поостережемся сообщать о нем в «Народный колокол». Такие случаи, сказать по правде, возможны в каждом городе. Везде попадаются невоспитанные люди, но особенно прискорбно столкнуться с этим в собственной семье…
— Я от души посмеялась, — сказала Флора Гарлинда. — Все это было презабавно.
— Как так? — удивился адвокат. — С их стороны было проявлено такое неуважение к вашему полу…
Она презрительно вздернула губу.
— Тем приятнее это видеть. Я вовсе не желаю, чтобы меня уважали потому, что я женщина. Ненавижу баб!
— Могло ведь плохо кончиться! У каждого из этих крестьян в кармане нож.
— Что ж они их не пустили в дело? Вот было бы забавно! Кому нужны все эти людишки! Что они умеют? Самое разумное с их стороны было бы приколоть друг друга, на лучшее они не способны.
Адвокат, хозяин табачной лавки и синьор Джоконди со страхом и неодобрением уставились на нее. Опомнившись, все трое схватили бокалы и, сдвинув их на столе, провозгласили:
— Ваше здоровье!
Пока они пили, погас дуговой фонарь, и, словно призрак из темноты, на опустевшей площади, под плеск фонтана, который звучал теперь особенно громко, появился древний старичок и, треща суставами, принялся отвешивать низкие поклоны: он помахивал старой шляпой с ободранными полями и еще издали приветствовал кавальере Джордано, а потом и Флору Гарлинда. Ухмыляясь во все свое сморщенное личико, с каким-то подобием лукавства в безжизненных глазах, он неровными, танцующими шажками подошел ближе, остановился перед столиком, приложил руку к сердцу и беззвучно открыл черный рот, казалось, поглотивший все лицо.
Заметив, как вздрогнула примадонна, адвокат повернулся к ней.
— Не бойтесь, это безобидный дурачок, он уже тридцать лет живет на хлебах у синьора Нардини в Вилласкуре. Никто не знает, как он сюда попал. Ну-ка, скажи этим господам, как тебя зовут, Брабра! Это единственное, что он может сказать. Ну, говори же, Брабра!
Вместо этого старичок вытянул шею с дряблыми, отвисшими сухожилиями и, напружившись, затянул что-то тоненькой фистулой; странный звук: его мог бы издать замечтавшийся ребенок, вообразивший, будто он поет.
— Что это с ним? — удивился адвокат. — Такого еще не бывало. Что ему нужно?
— И я тоже… — произнес глухой голос; древний старичок беспрестанно тыкал себя в грудь и шею костлявыми пальцами с заскорузлой, сморщившейся в черные кольца кожей. — И я…
— Он, видно, тоже имел отношение к театру, — предположил Полли, — от этого и рехнулся.
— А-а! — протянул адвокат и, вспомнив, как этот дурачок отвлек на себя внимание публики тем, что, словно передразнивая его, адвоката, стал кланяться зрительному залу, строго спросил — Что ты делал в театре, Брабра?
— В театре? — старичок вздрогнул. И, показав пальцем на шею: — Я тоже… В театре…
Кавальере Джордано догадался.
— Бедняга хочет сказать, что когда-то он играл на сцене. Но как же тебя звали, дружок? — спросил он величественно и благодушно.
Старичок закрыл глаза и поднял руку, словно ощупью ловя что-то в воздухе; все морщинки и складки кожи, в которых прятался рот, и все его ссохшееся личико замерло в каком-то испуге. Но вот что-то в этом лице дрогнуло, оно оживилось, в глазах блеснула искра сознания, и рот растянулся, чтобы произнести:
— Монтереали.
Кавальере Джордано откинулся на спинку стула.
— Монтереали? Давно я не слышал этого имени. Монтереали, — объяснил он адвокату, — сходил со сцены, когда я только начинал, но тогда говорили, что он гремел в свое время. Уже лет тридцать как его нет в живых.
— Монтереали, — повторил старичок и снова дрожащим перстом ткнул себя в грудь.
— Что только может прийти в голову такому безумцу, — развел руками адвокат.
А синьор Джоконди заметил:
— Он сегодня в отличном настроении. Браво, Брабра!
Беззубый рот снова разверзся черным провалом. Кавальере Джордано приложил к уху ладонь.
— Поет… Позвольте, кажется, что-то знакомое. Что же это такое? Из какой… оперы?
И вдруг позади раздался громкий смех Флоры Гарлинда. Все оглянулись. Примадонна оперлась на стол руками и пронзительно хохотала. Смех сотрясал ее щуплое тело, на посиневших висках выступили все жилки. Кто-то попробовал разжать ее пальцы, ухватившиеся за край стола, но они не поддавались. Ее полные затаенного ужаса глаза отпугивали всех, кто бросился ей на помощь. Она все смеялась… И когда даже адвокат отступился от нее и принялся вытирать взмокший лоб, в уличке Лучии-Курятницы показался портной Кьяралунци.
— Синьорина еще не вернулась домой, — сказал он. — Где же может быть синьорина Флора Гар… — Но тут он остановился как вкопанный, вся кровь отхлынула от его лица, большие руки задрожали. — Что это — будто и не ее голос, — проговорил он. — Что случилось? — Едва он коснулся ее рук, как они послушно разжались. Она позволила ему поднять себя, и он не то повел, не то понес ее, все время приговаривая: — Синьорина, простите, что я так много себе позволяю.
Полли, Джоконди и адвокат переглянулись.
— Черт побери этих артистов, не знаешь, чего от них и ждать. Человек как будто в прекрасном настроении, и вдруг — на тебе… Но, пожалуй, лучше об этом молчать. Бог знает, что подумают люди, если кто-нибудь оказался свидетелем… Будем надеяться, что она никого не разбудила. Одно можно сказать: у Невидимки сегодня богатая пожива. Друг Аквистапаче, верно, давно уже дома со своей женой. Представляю, как ему влетело… Доброй ночи, кавальере! Вы что, решили остаться? Уже час ночи. Позавидуешь этим актерам, спи себе завтра хоть до полудня.