Она опять загляделась на себя в зеркале.
«Вот это волосы!.. Все новые и новые толпы будут ими любоваться, упиваясь моим голосом. Я буду волновать сердца целых поколений, а сколько еще нерожденных поколений будут преклоняться предо мной! Ну, а сама я что буду чувствовать? Буду ли я счастлива?»
Нескончаемая вереница одиноких смутных лет протянулась перед ней в темноте, за ее отражением в зеркале. Она вздрогнула.
«Почему я обречена на одиночество? Почему мне так тягостно чувствовать рядом присутствие другого человека? Неужели все и в самом деле мне враги? О, какая же я злая!»
С глубоким отвращением она пытливо всматривалась в свои глаза.
Но потом опомнилась. «Это дело решенное. Я сама избрала свой жребий».
Склонившись над маленьким железным умывальником, она поливала свои волосы из флакона, чувствуя, как неловки ее движения.
«До чего же я жалкая, когда не пою. Эти волосы слишком хороши для меня, они взяты напрокат у той, что поет. И я ненавижу их, потому что они не мои и потому что мне приходится холить их для будущих, еще неведомых взглядов, а в настоящем ни один поцелуй не смеет их коснуться».
Она опустила руки, с волос лилась вода.
«Как испуганно глядели его глаза! Как он жаждал сделать меня счастливой. Вся кровь отхлынула от его лица! Люблю ли я его? О, позволь мне, позволь!..»
Кого же умоляла она? Кто был этот непреклонный дух? Неужто она сама?
«Позволь мне любить его! О, какая легкая, благодатная участь!»
Раскинув руки, она бросилась на кровать. Ее знобило под мокрыми волосами. Грудь трепетала, словно в предсмертной агонии. Но за неудержимыми рыданиями, рвавшимися из горла, уже смутно брезжило величайшее счастье ее жизни. «Легкая участь суждена другим, не мне. Моя участь — тяжелая, и я горжусь тем, что она такая тяжелая…»
Однако это не помешало ей всласть поплакать.
Кавальере Джордано говорил себе, расхаживая под ее окном:
«Жена портного, должно быть, и в самом деле меня любит. Только в ее окне еще горит свет и она плачет».
Он склонил голову набок и все время, пока длились рыдания, прислушивался к ним с чувственной радостью. Но свет погас, старик поплелся обратно на площадь и уселся за один из облитых лунным сиянием столиков перед кафе «За прогресс». Гулко пробило час.
«Все спят. Но уж раз я не сплю, не следовало ли мне утешить жену портного? Правда, мужчина он дюжий, а я вряд ли способен теперь выпрыгнуть в окно, как когда-то в Риме. Графиня Риотти! Она влюбилась в меня, когда я впервые спел герцога в «Риголетто». Она была первой красавицей Рима и говорила мне, что впервые видит такого красавца мужчину. Много лет спустя то же самое говорила мне Бубукова. Это было в пору Каина — моей последней роли{40}. Да и сама Бубукова, пожалуй, последняя женщина, которая по-настоящему меня любила. Последняя роль, последняя женщина…»
Он сидел неподвижно, подперев висок ладонью.
— Тише, здесь кто-то есть, — шепнул Нелло на ухо Альбе.
Она прошептала:
— Опусти меня на землю, тогда ты будешь ступать легче.
Поддерживая друг друга, они тихо-тихо спустили ноги с последней ступеньки каменной лестницы в черный омут перед ратушей.
— Кто это?
— Кавальере Джордано. Он спит.
— Ну как, рискнем? — И через освещенную луной полоску они скользнули под соседнюю аркаду.
— О боже! Он шевелится!
«Но почему же последняя? Мало ли женщин и потом меня любили? Целые толпы чествовали меня… Или же они любили и чествовали мою славу? Ведь я — знаменитость…»
Он смотрел вперед, в темноту, словно чему-то удивляясь. Альба и Нелло затаили дыхание.
«Сколько их спит там, никому не ведомых! Меня же знали тысячи, которых давно уже нет. И сейчас еще молоды женщины, что обо мне мечтали, и юноши, что мне поклонялись».
— Почему этот старик не ложится спать? Как мы пройдем мимо? Ворота обители заперты, а завтра привратницей будет не сестра Амика.
— И здесь, Альба, любим мы друг друга.
Старик прислушался к звонкому плеску фонтана.
«Да, вот что, пожалуй, было лучше всего! Я работал в саду моего учителя. Руки у меня были все в земле. Я пел… Никто не обращал на меня внимания, и только Джульетта, уронив белье, заслушалась меня. Струйка воды, лившаяся из фонтана, у которого стирали, журчала неумолчно — это и был мой голос».
— Ну что ж, рискнем. Тихо-тихо, любимый, через полоску лунного сияния. За углом темно, там мы будем в безопасности.
— О, если бы побольше опасностей, чтобы я мог спасти тебя от них, любимая!
«Джульетте было пятнадцать лет, мне семнадцать. Верно ли, что на ее босых ножках ногти были словно розовые лепестки? А на моих руках — как они увяли! Ни жена портного, ни служанка Рина не захотят меня любить, когда увидят мои ногти».
— Пусть старик спит спокойно. Разве он знает, как сладки твои поцелуи. Целуй же меня, Альба!
V
Городской секретарь подошел к столику перед кафе «За прогресс».
— Господа, слышали новость?.. Ну, так и быть, скажу вам по секрету. Вообще же у нас есть основания не разглашать ее, во избежание беспорядков.
— На Манкафеде уже лица нет, — объявил синьор Джоконди. — Так чем же вы собираетесь нас оглушить?
Камуцци сел, не торопясь, и, изобразив на лице скептическую усмешку, готовился уже приступить к рассказу, как вдруг из кафе решительным шагом вышел молодой Савеццо, стал перед столиком, скрестив руки, и сказал:
— Адвокат провалил свой иск против дона Таддео.
— Не свой иск, а иск города, — поправил его секретарь.
— Это все равно, — возразил Савеццо, скаля гнилые зубы. — В данном случае город и есть адвокат. Город проиграл дело, потому что доверился адвокату.
— С этим я согласен, — сказал секретарь.
Полли и Джоконди переглянулись.
— Так вот почему его сегодня так долго нет!
— Синьор Савеццо… — Коммерсант умоляюще схватил молодого человека за рукав, его тощая рука дрожала. — Каковы намерения дона Таддео? Уж не собирается ли он восстановить против нас весь город?
— Дон Таддео чувствует себя глубоко оскорбленным. — Савеццо зловеще пожал плечами.
— Его оскорбил адвокат, — воскликнул коммерсант, чуть не плача. — Пусть адвокат и отвечает. Как вы думаете, господа? Раз это нужно для блага народа, можно ведь и отступиться от адвоката, мы же тут совершенно ни при чем!
Но аптекарь Аквистапаче сердито хватил рукой по столу.
— Все мы вели этот процесс, — сказал он, — и если нас неправильно рассудили, значит наши судьи продались попам.
— В самом деле, — отозвался Полли. — Всему свету известно, что ведро принадлежит городу, он его завоевал. — И даже при содействии богов, — поддержал его синьор Джоконди.
Секретарь посмотрел на них с насмешкой.
— Сразу видно, господа, что вы плохо разбираетесь в законах. Суд в первой инстанции принял во внимание, что церковь в течение столетий хранила ведро и несла за него ответственность, а это дает ей известные права на нашу достославную реликвию…
— Все это лишний раз доказывает, что попы снова пробрались к власти, — не выдержал аптекарь.
— Но мы можем обжаловать решение суда, — сказал Полли.
— Не думаю, чтобы город пошел на это, — возразил Камуцци. — Адвокат-то, конечно, захочет, но вряд ли мы его поддержим. Достаточно знаменателен тот факт, что его предложение повесить на ратуше мемориальную доску в честь кавальере Джордано было вчера отклонено.
— Многим надоели актеры, — заметил Полли. — Кажется, завтра они уезжают. Скатертью дорога!
Синьор Джоконди тоже желал актерам приятного пути.
— Хватит с нас «Бедной Тоньетты». Все уже знают ее наизусть. Когда я полощу рот, у меня выходит: «Взгляни, любимый, наш домик весь в цветах». Никому не хочется платить за это деньги, и, чтобы заманить народ, они теперь между первым и вторым действием устраивают дивертисмент: Гарлинда в бальном туалете и Дженнари во фраке выходят на сцену и поют арии сочинения этого чудака маэстро Дорленги.
— Это бы еще куда ни шло, — сказал Полли. — Но за тот месяц, что они здесь, в городе неприятность за неприятностью. О девицах Парадизи и говорить не приходится. А вот Витторино Баккала — уж на что был честный малый, а как связался с одной из этих красоток, так и мастера своего обокрал. Если бы это по крайней мере не коснулось наших лучших семейств…
И хозяин табачной лавки, угрюмо насупившись, уставился себе в колени. Савеццо бесцеремонно выдвинул вперед ногу.
— А кому вы обязаны историей с вашим Олиндо? В городе говорят, будто он, чтобы ублажить белобрысую хористку, забрался в отцовскую кассу. Кто наслал на город всю эту саранчу?
— Актеры — служители искусства, — выкрикнул аптекарь. — Они оставляют нам незабываемые воспоминания…
— И долги, — подхватил городской секретарь, — что я, кстати, в свое время предсказывал. Но ведь у нас так уж повелось: тех, кто предостерегает против расточительства, называют врагами прогресса, а тех, кто против разложения нравов, — клерикалами.
— Этот тенор — вор! — подал голос и красавец Альфо, все время крутившийся подле столика. — Если лейтенант не засадит его в тюрьму, я сам его прикончу. — Оскалившись, он заскрежетал зубами.
Савеццо пристально посмотрел на него — и под тяжестью этого взгляда Альфо отступил назад, в кафе. Следуя за ним, Савеццо бросил на ходу:
— Дженнари не считает уже нужным платить за свой завтрак; все деньги у него уходят на портного да на духи.
— Какое мотовство! — воскликнул Манкафеде. — Да что они, с ума все посходили, что ли? Бал, который Северино Сальватори закатил в честь актеров, принес Маландрини не меньше двухсот пятидесяти лир чистого барыша. Сальватори того гляди вылетит в трубу.
— А кто его злой гений, если не адвокат? — подхватил Камуцци. — Этот человек, кажется, только и думает, как бы своим личным примером поощрить разврат. Он сеет соблазн и порчу во всем городе.
— Адвокат — смелый человек, — возразил Аквистапаче. — Ему приходят в голову великие мысли. Когда у нас будет новый театр, городская бойня, холодильник и военные лагеря, — тогда на площади, перестроенной опять-таки по его указаниям в виде правильного четырехугольника и окруженной аркадами, мы воздвигнем статую Ферручо Белотти, нашего величайшего гражданина!