орядку человека. Я и сейчас убежден, что усердие наших милых обывателей больше повредило дому Маландрини, чем самый пожар.
— Э…э… — Адвокат только бессильно стонал и разводил руками. — Вы не хотите считаться с фактами, по-вашему, сейчас не день, а ночь! И только потому, что так угодно вам, синьор Камуцци! А я скажу на это, что трудно отрицать самый факт пожара, когда называют даже поджигателя!
Городской секретарь пожал плечами.
— Да, я и об этом слышал. Среди многих прочих называют и вас, господин адвокат.
Адвокат искусственно захохотал, а сам исподтишка покосился на своего спутника.
— Вы, я вижу, меня таковым не считаете; что ж, и на том спасибо. Откровенно говоря, у меня были кое-какие опасения, когда я сейчас вас увидел. Различие наших темпераментов, синьор Камуцци, привело к тому, что мы в общественной жизни частенько занимаем противоположные позиции. Но, разумеется, это еще не дает мне права сомневаться в ваших умственных способностях… Хотите, я расскажу вам самое нелепое из того, что родила этой ночью разыгравшаяся фантазия?
— Это была ночь поэтов, — промолвил секретарь.
— Когда говорят, что я, адвокат Белотти, вот уже тридцать лет приносящий все свои силы, свои дарования, свои честолюбивые стремления на алтарь этого города, взял да и поджег его в одну прекрасную ночь своими руками, то я и в этом готов усмотреть какую-то крупицу логики и здравого смысла. Но ведь поджигателем называют и дона Таддео. Да, да, вы не ослышались: дона Таддео!
Он так неистово захохотал, что многие обитатели Корсо выбежали на порог. Секретарь ограничился презрительной усмешкой.
— Вчуже совестно перед бродягой, который, может быть, совершил этот поджог, — если кто-то действительно поджигал и что-то действительно горело. Он должен всех нас считать сумасшедшими.
— Сколько в вас остроумия, синьор Камуцци!
И вдруг адвокат глубоко вздохнул.
— Это, конечно, не значит, что я хочу уклониться от ответственности. Народ прав, тысячу раз прав, когда обвиняет меня в том, что я в свое время возражал против покупки парового насоса. — Он ударил себя в грудь и закивал головой. — Поневоле поверишь в возмездие, в то, что боги завидуют нам, смертным. Перед вами человек, который, служа народу, преуспел больше, чем многие; но достаточно было ему раз оступиться, как он уже низвергнут в бездну. Народ не только не отпускает ему невольную вину, нет, он еще попирает его грудь ногами. А между тем сколь часто он милостив к недостойным! Быть может, он потому ненавидит меня, что слишком любил когда-то и возносил слишком высоко?
Адвокат остановился. Но так как секретарь не дал ответа на этот вопрос, он зашагал дальше.
— Во всяком случае, народ прав. Я допустил непростительную оплошность, когда, наводя экономию во имя высших целей, голосовал против парового насоса. На моей совести не только разорение дома Маландрини, но и страх, в который я вверг весь город, беззащитность народа, который на меня полагался.
Секретарь покачал головой. Смеясь, он жестом остановил адвоката.
— Вы зарапортовались, сударь. Почем вы знаете, что при наличии парового насоса, против которого, кстати, голосовал и я, убытки были бы меньше! Я, например, этого не думаю, и никакие вопли народа меня в этом не убедят. Мой девиз — во всем знай меру. Даже в отношении пожарной безопасности. Перестараться можно и тогда, когда тушишь пожар.
Адвокат перебил его и, помогая себе руками, продолжал развивать свою мысль:
— Вот в чем моя беда: я неудержимо стремлюсь к прогрессу и потому не думаю о сохранении того, что существует. Между тем дух большинства устремлен на сохранение существующего… Так я по собственной вине посеял в народе разногласие и так, увы! накликал на город все ужасы гражданской войны.
— Да это адвокат! И он еще смеет показываться на улице! Долой его! — Перед кафе «У святого Агапита» все повскакали со стульев.
Адвокат, шагавший по краю площади, опустил руку, которой прикрывал глаза, и секретарь увидел на его лице слезы.
— Не они — я сам себя казню! — простонал адвокат.
Позади, у «Святого Агапита» стоял невообразимый гвалт, между тем как за столиком у кафе «За прогресс» их встретила гробовая тишина. Никто не обратил на них внимания. Аптекарь Аквистапаче сидел повесив голову.
— Друзья, которых я сбил с толку и увлек за собой, теперь боятся за себя и потому ненавидят меня. Как странно, Камуцци, вы, мой всегдашний враг, — единственный, кто решается говорить со мной. Вам не откажешь в мужестве.
— Вздор, — махнул рукой Камуцци. — Поскольку общественное мнение для меня не существует, я могу позволить себе все, что угодно. Однако, скажите, — и секретарь, зажмурившись, поправил на носу пенсне, — не настало ли для вас время спросить себя, к чему было столько желать, добиваться, действовать? Что из всего этого останется у вас теперь, когда вам придется уйти в безвестность частной жизни?
Весьма довольный своим вопросом, Камуцци хотел идти дальше. Но адвокат не сдвинулся с места. Он снял шляпу и недрогнущим взглядом обвел и горланящую и притихшую половину площади.
— Что останется? — повторил он. — Я не буду говорить о делах, которые, возможно, останутся жить. Но пребудет любовь. Другие, знавшие меня, полюбят город так, как его любил я. И, наконец, для человека, как и для народа, почетнее стремиться к добру и погибнуть на полдороге, чем продолжать жить, не ошибаясь, но и не действуя.
Они подошли к фонтану. При их приближении голуби вспорхнули в воздух.
— Они взлетают и снова садятся, — заметил секретарь. — Таков и прогресс. Тот час, когда мы с вами голосовали против парового насоса, был самым мудрым в вашей жизни, адвокат.
— Ни в коем случае! Я протестую! Мы с вами голосовали против парового насоса по совершенно разным соображениям. Вы, синьор Камуцци, видели в нем непозволительное новшество, тогда как для меня он давно устарел.
— Безразлично!
— Да, безразлично! — подтвердил адвокат и протянул ему руку. — Важно, что мы по крайней мере однажды действовали заодно — когда совершили одну и ту же ошибку. Так будемте же друзьями!
И он, с трудом волоча ноги, потащился вверх по ступенчатой уличке. Городской секретарь повернул в кафе «За прогресс». Навстречу ему, из дома священника, приближалась старая Эрменеджильда. Она остановилась поодаль, на почтительном расстоянии от столика завсегдатаев.
— Привет почтенной даме! — воскликнул кум Акилле. — Не потребуется ли дону Таддео чего-нибудь горячительного? И как себя чувствует святой человек?
— Да, как он себя чувствует? — подхватили за столиком.
Тупое лицо служанки, обрамленное чепцом, осталось неподвижным; она спросила:
— Синьор Джоконди здесь?
— Чего изволите? — отозвался синьор Джоконди.
Она посмотрела на него своими сверлящими глазками.
— Пойдемте со мной, сударь, — сказала она. — Его преподобие прислал меня за вами.
— Как? — Синьор Джоконди ткнул себя пальцем в грудь. — А вы не ошибаетесь? Я — синьор Джоконди.
— Вас-то мне и нужно. Его преподобие желает с вами говорить. А о чем, он вам сам скажет.
У синьора Джоконди сразу вытянулось лицо, как у нашалившего школьника, и он обвел глазами своих друзей. Те молча пожимали плечами. Тогда он решительно поднялся.
— Ладно, идемте. Хотя, конечно, когда так долго не был у исповеди…
— Кланяйтесь от меня его преподобию, — успел еще сказать кум Акилле.
— И от меня, пожалуйста, — закричали остальные.
Они смущенно откашлялись и задвигали стаканами. Лейтенант Кантинелли отважился заговорить первым:
— Странная история!
— Что это ему понадобилось? — отозвался шепотом негоциант Манкафеде.
— Э-э-э, — начал было Полли, но сильно закашлялся. Городской секретарь протер очки и спокойно высказал догадку:
— Ему, наверно, не терпится узнать, сколько Маландрини получит со страхового общества. Священникам, как известно, до всего есть дело.
Остальные со страху молчали. Шум на той стороне улегся, и оттуда, засунув руки в карманы, пожаловал Савеццо.
— Что случилось? — спросил он, не снимая шляпы.
Сальватори и Полли предупредительно отсели друг от друга и придвинули для него стул между собой.
— Мы и сами ломаем голову. Зачем мог дону Таддео понадобиться Джоконди?
— Святой — и страховой агент!
— Очень просто, — сказал Савеццо и, ухватившись за спинку стула, стукнул им о тротуар. — Дон Таддео решил застраховать свою жизнь, потому что убедился, на что способен адвокат.
Все молча кивнули, и только Камуцци покачал головой да аптекарь продолжал упорно смотреть вниз. Кум Акилле стоял разинув рот, в котором непрерывно ворочался язык.
— Так вот, значит, до чего докатился адвокат!
— У меня этот адвокат вот где сидит! — И синьор Сальватори саркастически рассмеялся. — Известно ли вам, что он обещал моим рабочим повышение заработной платы, если они будут стоять за свободу?
— Стало быть, платить за свободу придется вам! — сказал Савеццо.
— Ваша партия перестала покупать у меня, — захныкал негоциант Манкафеде. — Уже с каких пор ко мне в лавку не заглядывает ни один крестьянин. Я разорен, а ведь у меня никогда не было с адвокатом ничего общего.
— И у меня тоже, — заверил кум Акилле. — Адвокат всех нас разорил. Вы, синьор Савеццо, другое дело. Вон вы какую прорву клиентов доставили папаше Джовакконе.
— Нельзя натравливать партии друг на друга и разжигать гражданскую войну, как это делал адвокат, — заметил Кантинелли. — Нам, солдатам, гражданская война в любом случае грозит неприятностями по службе. В Милане карабинеров засадили в тюрьму. А у меня жена!
— Адвокат ее утешит! — сказал Савеццо.
Полли стукнул кулаком по столу так, что зазвенели стаканы. Шея его надулась, он крикнул, задыхаясь:
— А мне навязали невестку! Да еще какую!
— Вот к чему привела политика адвоката! — сказал Савеццо.
— Актеры забились в свои щели и укладываются, они знают, что я им всем головы проломлю. Нет, лучше я вздую адвоката! Пусть сам женится на белобрысой!