Перед кафе «За прогресс» завсегдатаи, все так же окаменев, смотрели друг на друга. Но вот аптекарь снова радостно взревел и застучал деревяшкой.
— Нечего дурака валять, — накинулся на него Полли. — Надо подумать, как быть дальше.
— Пошли слушать проповедь, шут его дери! — предложил синьор Джоконди. — Может, дон Таддео скажет что-нибудь насчет «Взаимного».
— Адвокат сильнее, чем мы думали, — заметил синьор Сальватори деревянным тоном. — Вон ведь какую мину подвел!
— Кто же это мог предвидеть! — развел руками лейтенант. — Вооруженным силам вообще трудно действовать, когда неизвестно, чем дело кончится.
Негоциант Манкафеде тихонько заскулил.
— Довольно с меня! Запрусь дома в четырех стенах, а там — сожгите город или сравняйте с землей, мне все равно.
— Похоже, что мы дали маху, — сказал Полли, почесав в затылке. — Этот Савеццо, может, просто хвастун.
Городской секретарь с улыбкой рассматривал свои ногти.
— Недаром я говорил, что ничего не случится. А теперь я предлагаю, господа, отправиться в собор. В конце концов религия — наша единственная опора.
— А ведь верно, — поддержал его кум Акилле. — Самое разумное — быть там, где все.
— Мы можем стать так, чтобы не быть на виду, — предложил Полли. — А на случай, если победит дон Таддео, не худо, чтобы и мы там были.
— Мне тоже не мешает пойти по долгу службы, — сказал в заключенье лейтенант, и все отправились.
Аптекарь хотел было убежать, чтобы поведать адвокату о новом повороте событий; но общими усилиями его удалось задержать.
— Бессовестный, ты хочешь подвести нас, своих друзей!
У самого собора чуть не улизнул Манкафеде, но и он был пойман.
— Нехорошо, Манкафеде! В такую минуту!
На цыпочках протиснулись они через толпу, собравшуюся в притворе. В храме стояла устрашающая тишина, и только с главного алтаря доносился голос:
— Огонь! Все гореть будем!
Точно громом гремел этот голос в сотнях голов, с трепетом склоненных перед небесной грозой. Его раскаты эхом отражались от колонн и тоже обрушивались на смиренных молельщиков.
— Запылает не только дом Маландрини, но и дом Полли и дома на Корсо! Вся площадь будет охвачена огнем, и никто не будет знать, куда бежать от гнева господня.
Толпа содрогалась при каждом новом слове, сулившем ужасы и проклятья. Полли в смятении вертел головой:
— А может, у меня и правда горит?
— Ибо это и есть тот город, который оплакивал Иисус, оплакивая Иерусалим. Говорю вам: камня на камне не останется. Горе, горе! Уже рушится ратуша, и я вижу, как она погребает вас под своими обломками: тебя, Фьерабелли, тебя, Коккола, вас, женщины и… Ребенок… Держите ребенка!
Все вздрогнули. В часовне семейства Торрони с бедра трубящего ангела свалился один из малолетних Друзо и заскулил. Мать с громкими воплями бросилась к нему по головам молящихся.
— Час от часу не легче, — пробормотал кум Акилле, пристроившийся под клиросом. — А не называл ли он и меня, между прочим?
— Спешите в храм! — крикнул дон Таддео, и голос его, сорвавшись, перешел на визг. — Спешите в храм! Иначе не спасетесь от огненного дождя! Может быть, хоть этот кров сохранит вам господь, если будете молиться. Нет, господь всех вас взвешивает на своих весах: найдется ли среди вас хоть единый праведник, хоть единый… Ибо сроки исполнились…
Глаза священника блуждали, ощупывая каждое лицо, и всех бросало в жар, у каждого прерывалось дыхание. Губы его дрогнули, но не успели издать и звука, как где-то слабо вскрикнула женщина — это упала в обморок синьора Цампьери, а тут и другие заголосили рядом и подальше, закатывая глаза под лоб и зажимая рот руками, — и так по всему собору до самых ног священника. Дон Таддео медленно уронил голову на грудь и сказал упавшим голосом:
— Ни единого! Снизойди, огонь с небес!
Послышался стук: все повалились на колени. Склоненные затылки дрожали, словно в ожидании карающей руки. Толпа издавала звуки, похожие на то, как в забытьи хрипит умирающий.
— Пусть уцелеет один только дом! — визгливо потребовал дон Таддео. — Один во всем городе: на виа Триполи!
— Как? — раздались голоса, и все начали подниматься. Женщины хихикали. Молодые люди недоуменно переглядывались. В часовне рода Чиполла послышалась возня; кондитер Серафини выставил голову из-за надгробия доброй княгини Джиневры и сказал:
— А, вот вы где! Нынче вечером я приду и останусь у вас — ведь только вы и спасетесь!
Но Тео и Лауретта были не согласны:
Мы ничем не лучше других, и, уж если дон Таддео никому не дает пощады, несправедливо, чтобы спаслись мы одни.
И они зарыдали в носовые платки, между тем как мамаша Фаринаджи истово крестилась, не обращая внимания на дам, сидевших на передних скамьях, а долговязая Рафаэлла еще враждебнее и надменнее отвечала на враждебные и презрительные взгляды синьоры Камуцци.
Негоциант Манкафеде опустил руки, которые он щитком держал над головой, и выпрямился — со страху он сидел совсем съежившись.
— Как? Ну, нет, это плохая шутка! А я уже и в самом деле подумал, что дом мой стерт с лица земли, что дочь моя умерла и пришел мой час.
— Кто знает, что происходит в городе, — возразил ему Камуцци. — У нас никогда ничего не случается, надо, чтобы вмешался сам господь, чтобы что-нибудь случилось.
Дон Таддео махнул рукой, словно хотел поймать муху. Все лицо у него пошло красными пятнами, он взвизгнул:
— Этот дом уцелеет, и ваши осужденные души будут обитать в нем!
— Хорошенькие разговоры! — фыркнули служанки Фанья и Нана и, хоть их совсем прижали к стене, сердито загоготали.
Было слышно, как тут и там кто-то прыскал в носовой платок. Дон Таддео осекся. Кровь отлила от его лица, и голосом нежным, как дальний звон колокола, он произнес:
— Ибо наверху, в небесах, начертано: город погибнет через пороки свои. Иисус оплакивал его, а он так и не внял ему.
Звуки дрожали в воздухе, достигая самых глухих уголков. И, когда все глаза опустились, дон Таддео опустил свои. И сказал еле слышно в гнетущей тишине:
— Ибо все пороки в городе — а он болен всеми — сводятся к одному. Они проистекают оттого, что мы не любим бога. Высшая заповедь повелевает нам возлюбить бога и наших ближних. Мы же их не любили, а потому и гибнем. — И мягко, проникновенно, обращаясь туда, откуда раздавались рыдания: — Но, отказываясь возлюбить ближнего, мы отказываемся возлюбить и бога. Ложно и высокомерно любить духа, что зовется богом. Возлюбите человека, тогда и бога возлюбите. — Он взглянул на синьору Аквистапаче, сидевшую в первом ряду: — Будь добра и терпелива с мужем и возлюбишь господа, даже если не каждую неделю найдешь время сходить к исповеди.
Перед скамьями городских матрон, у ног священника, за своими соломенными стульями столпился мелкий городской люд. Священник и к ним склонил голову:
— Не держи зла на купца Серафини, — сказал он жене Чигоньи, взимавшего пошлину у городских ворот. — Когда он обвесит тебя, вспомни, что у него шестеро детей… Не злословь на Рину, — обратился он к Элене, служившей у сапожника Малагоди, — хоть она и оклеветала тебя. — И, повернувшись к матушке Пипистрелли: — Не преследуй грешников! Нам с тобой не пристало ополчаться на артистов или на адвоката, ибо чем мы лучше их! Если город запылает, где найти того, кто свободен от греха, кто не совлек на нас огонь с неба?
Дон Таддео тяжело вздохнул и прикрыл глаза.
— Что он говорит? Чего он хочет? — заволновались мужчины, стоявшие в проходах между скамьями и колоннами. — Тут задохнуться можно, а дон Таддео обращается только к женщинам.
— Он приказал нам возлюбить адвоката, — пояснил портной Коккола. На что слесарь Фантапие:
— Этого еще не хватало!
— Он говорит, поджигал тот, кто ненавидит адвоката.
— А ведь это верно, — согласился хозяин гостиницы «Привет новобрачным». — Маландрини — сторонник адвоката. Уж если кто поджигал, так скорее кто-нибудь из наших…
— Тогда это твоих рук дело, Джиголетти; кому как не тебе на пользу, что «Лунный свет» сгорел.
— Каждого заподозрить можно.
— Какой ужас!
— Ничего не слышно! — раздался откуда-то из-под клироса голос синьора Джоконди. — Он не о «Взаимном» говорит?
— Как вижу, — сказал Полли, поднимаясь на цыпочки, — на моем месте расселась Кузнецова жена. Среднее сословие захватило наши скамьи в церкви, пусть по крайней мере не зарится на ложи в театре.
— Все, все вы виноваты! — воскликнул дон Таддео и, отступив к алтарю, простер вперед руки. И вдруг он увидел лицо: внизу, среди мелкого люда, столпившегося у его ног, он увидел лицо, которое он как будто знал и не знал. Глаза на этом лице вопрошали и требовали беззвучно, но настойчиво. Тщетно пытался он от них оторваться, — они звали его, точно знакомые глаза святой, которая долгие годы стояла за его аналоем, все о нем знала и так сроднилась с ним душой, что уже стала как бы сестрой его и приобрела на него кровные права. Он вздрогнул и быстро поправился: — Нет! Они не виновны! Что они знают! Только один знал довольно, чтобы согрешить. — Он говорил, невольно сопровождая свои слова глубокими вздохами. Что-то теснилось в его груди, грозя ее разорвать. — Ибо только он не возлюбил человека, но возвеличил дух вместо бога, и, значит, дух сделал своим богом, и благодаря духу, богу своему, преисполнился гордыни и от всех отдалился. И карой ему было то, что с людьми его связывало лишь самое низменное. Он отринул любовь и впал в любострастие; и возненавидел себя за то, что отпал от духа, и возненавидел мир, ввергший его в соблазн, и совлек на себя и на мир огонь с неба, разжег его своими руками.
— Дона Таддео трудно понять, видно — ему неможется, — сказала синьора Сальватори, нагнувшись к мамаше Парадизи. — И не удивительно: пожертвовать собой ради какой-то актрисы.
— Говорят, он потому проповедует из алтаря, что ноги у него все в ожогах и ему трудно взобраться на кафедру.
— И все-таки он радеет об актерах, хочет, пока они не уехали, наставить их на путь истинный. Вы заметили, он обращается к одной только примадонне, а нас как будто и забыл.