Женщины как зачарованные впились глазами в большой узел золотистых волос, видневшийся из-под белой фетровой шляпы с загнутыми полями.
— Он говорит с ней! И как говорит! На лбу его капли пота. Видно, это очень достойная женщина. Теперь уж я не поверю, что артистка не может быть порядочной женщиной. Наш дон Таддео — истинный святой. Он учит нас узнавать людей и быть справедливыми. А сколько он терпит из-за нас! Посмотрите на его глаза, они померкли!..
— Что? — пробормотал дон Таддео, наклонившись вперед, не в силах оторваться от этих светлых, непреклонных глаз. — Я должен сказать больше? Сказать все?
Зубы его стучали, он задыхался. Матушка Пипистрелли заунывным голосом читала молитвы. Женщины вокруг нее шептались. Дон Таддео схватился за грудь, рванул на себе рясу.
— Да, я! Я это сделал! — сказал он, словно вырвав признание у себя из груди.
И тогда дрогнули поднятые веки, потупились непреклонные, сулящие избавление глаза. Дон Таддео хватал воздух руками.
— Он шатается! Падает! О, горе, горе! Святой умирает!
Все ринулись к нему, какой-то горячий вихрь бросил всех вперед. Но, прежде чем прихожане окружили его, дон Таддео поднялся над алтарем. Облачение упало с его плеч.
— Посмотрите, как прожжена его сутана!
Плачущие лица, сложенные для молитвы ладони тянулись к нему. Он простер над ними руки.
— Мир! — закричал он вдруг звенящим голосом. — Жертва принесена, теперь у нас наступит мир. Оставьте вражду! Не ищите больше поджигателя. Он покаялся и исчез. Вы его не знали. Никого не обвиняйте! Он не ответственен за свое деяние; мы сами, — и дон Таддео ударил себя в грудь, — мы сами повинны в нем. Ибо мы мало любили. Мы ненавидели друг друга, враждовали друг с другом; каждый считал правым одного себя, и оттого мы стали городом неправедных, обреченным сожжению. Я обвиняю себя, — он поднял вверх руку, — в том, что вверг город в междоусобную войну, впал в пагубную гордыню, — и мне должно искупить мой грех. Приведите адвоката, я хочу вручить ему ключ. Он великий гражданин… — Дон Таддео запнулся и проглотил слюну, но тут же продолжал, широко раскинув руки: — Он несправедливо пострадал по моей вине.
Из толпы, обступившей алтарь, поднялись руки, зазвучали голоса:
— Как же это, ваше преподобие?
— Я глубоко виноват перед ним! — повторил дон Таддео высоким, дрожащим голосом. — Никто не сделал для вас больше, чем он.
— Вы! Вы сделали! — кричали кругом.
Но он еще выше поднял голову, словно убегая от голосов, доносившихся снизу.
— Возлюбите же друг друга! Будьте добры сердцем!
Тут раздался треск, словно дрогнули своды. Что-то загрохотало по всей церкви среди общей сумятицы и криков. Женщины бросились бежать, какой-то клубок катился им под ноги. Все отпрянули от алтаря — какая-то голова подкатилась к самым ногам дона Таддео: каменная женская голова.
Толпа в безмолвии застыла широким полукругом. На полу, увитая мраморными косами, лежала голова и смотрела на дона Таддео, а он смотрел на нее. Он был бледен, как эта голова, и как-то странно растопырил руки. И вдруг, закрыв ими лицо, убежал. За алтарной завесой мелькнул, исчезая, подол его рясы.
— Что случилось? Да это сам дьявол! Спасайтесь! Нет, нет, это из часовни Чиполла. Голова доброй княгини Джиневры.
Все бросились туда. Оказывается, мальчишки, взобравшиеся на надгробную плиту княгини, чтобы лучше увидеть дона Таддео, взгромоздились на голову статуи. Но какая же хлипкая шея была у княгини! Они рухнули вместе с головой — прямо на Фанью и Нана и на девиц с виа Триполи, ударились о решетку часовни, распахнули ее и смели со ступенек расположившихся на них людей. Кое-кто и сейчас еще барахтался на полу.
— Посмотрите на Савеццо! Он потерял башмак и ищет его под ногами у других! Смехота! Гляди, у тебя башмак продырявился. Мы не виноваты, чего фыркаешь на нас, как кот?
Женщины смеялись. Савеццо надел свой башмак и притопнул ногой.
— Разве вы не видите, что это новая интрига адвоката? Он замышлял убить меня, потому что я его сверг. Мужчины переглянулись.
— Адвокат не душегуб! — несмело возразил канатчик Фьерабелли.
— Нечего все валить на адвоката, — запротестовала синьора Цампьери. — Дон Таддео запретил нам это.
— Дон Таддео запретил нам, — поддержали его женщины.
— Да бросьте! Дон Таддео не в себе и болтает невесть что.
В мгновенье ока Савеццо окружили, и перед глазами его замелькали скрюченные пальцы и острые ногти.
— Ни слова против нашего праведника, а то не быть тебе живым!
— Мир! Мир! — закричал старый канатчик. — А вот и дон Таддео с чашей!
Женщины стали протискиваться на середину храма.
— О, как он хорош в своем облачении!
Однако все видели, что волосы у него упали на лоб, левый глаз почти закрыт, лицо перекошено. Кругом шептались:
— На кого он похож! Он, верно, плакал о нас!
Парикмахер Ноноджи ужом извивался в толпе.
— Не говорил я вам с первой же минуты, что адвокат еще выплывет? Если кто хочет с ним поладить, — и он скорчил гримасу булочнику Крепалини, — обращайтесь ко мне, я его друг. — Увидев портного Кьяралунци, он набросился на него: — Ступайте наверх! Что вы себе думаете? Маэстро только вас и ждет!
— Напрасно он ждет! — возразил портной. — Я его мессу исполнять не стану.
Парикмахер остолбенел. Но тут вмешался старик Цеккини:
— Сделайте это для меня, Кьяралунци! Я обожаю музыку, она родная сестра вину!
Все стали уговаривать портного.
— Дело не в маэстро, с которым у вас личные счеты. Играйте для нас, нам в утешение, черт подери!
Женщины убеждали его:
— Подумайте о доне Таддео! Неужели вы хотите его обидеть?
Подталкивая Кьяралунци, они дошли с ним до винтовой лестницы, ведущей на хоры, где капельмейстер уже неистово и беззвучно размахивал руками, и подождали, пока портной взберется наверх.
— Вечно вы с вашими фокусами! — Капельмейстер тяжело дышал и хватался за сердце. — Я знаю: вы хотите провалить мою мессу. Я чувствую, что на все способен, когда вас вижу.
Учитель Цампьери, сидевший за органом, увидел в зеркале лицо маэстро — оно было искажено гневом, глаза метали молнии — и с удивлением повернулся к нему. Все музыканты опустили инструменты. Писец Дотти сказал:
— Спокойнее, маэстро! Не забывайте, что мы играем во славу творца.
— А о моей славе никто не думает! — сердито фыркнул маэстро.
Старшие школьницы, певшие в хоре, начали толкаться и пересмеиваться.
Портной не сказал ни слова, но, пробуя свою валторну, издал такой резкий звук, что все вздрогнули. Снизу смотрели на хоры и смеялись.
— Потише там, дон Таддео приносит покаяние… Точно у него есть в чем каяться, у нашего святого.
— Синьора Эвфемия, вашему малышу стихарь по самые пятки!
— Зато как ловко он размахивает кадильницей, — куда вашему до него!
— Скажи, Скарпетта, о чем ты думал, когда читали покаянную молитву. Мне вспомнилось, что адвокат устроил моего брата писцом в канцелярию супрефекта.
Толстяк Корви пробормотал:
— А меня он еще напоследок устроил весовщиком.
Слесарь Фантапие сокрушенно покачал головой.
— Признаться, этот месяц у нас все шло как-то неладно. Я и вправду думал, что адвокат поджег гостиницу. Все думали, и потом — разве адвокат не стоял за свободу и за актеров? Но если дон Таддео говорит, что поджигал другой и что человек этот лично ему известен…
— Небось это англичанин, он и уехал-то на самой заре.
— Глупости ты говоришь, Коккола, — какой уж тут англичанин! Говорят, во дворе у Маландрини болтался бродяга, а теперь его будто и след простыл.
— Почему Кантинелли не посылает людей на розыски? О чем думают власти? У нас пожары и междоусобица — видно, мы и впрямь наказаны по грехам своим.
А там, впереди, дои Таддео взывал к милосердию божьему. Трижды воззвал он о спасении тех, кто пребывает во мраке неведения. «Я не знал тебя, о господи, ибо не знал любви; так же, как те, что стенают и винят меня перед тобой, ибо я не открыл им тебя…» Трижды воззвал он о спасении тех, кто страдает под бременем вины. Трижды воззвал о спасении тех, кто страшится кары — воззвал протяжно, в нос, дрожащим голосом; и последние звуки его мольбы одиноким диссонансом ворвались в гул органа, который был подобен стенанию тысячной толпы. Хор словно великим плачем поддержал эту страстную мольбу, и все инструменты с жаром подхватили ее.
— Это Kyrie [9]. Вы слышите меня, синьора Эвфемия? Ах, я только хотела признаться, что ваш Карлуччо во сто раз красивее моего Лино. Потому-то я и сказала, что стихарь ему по самые пятки.
— Ах, ах, — прокатилось по рядам. Молельщиков в приделах била дрожь.
Однако дон Таддео подавил эти звуки, говорившие о страданиях человека. Голос его мужественно и одиноко взвился ввысь:
— Gloria in excelsis! [10]
И хор грянул в ответ:
— Gloria in excelsis!
Пение скрипок уводило в недосягаемую высь, гром духовых инструментов придавал музыке торжественность. Орган бушевал, подобно буре.
Когда все умолкло, Фантапие осенил себя крестом.
— Видно, богу угодно, чтобы мы снова призвали адвоката.
— Я не возражаю, — ответствовал кондитер Серафини, — но что скажет Крепалини?
Ибо булочник вел подрывную работу.
— Эй, Коккола, эй, Малагоди! Вы думаете, это так просто вернуть к власти политического противника? Что дон Таддео?.. Дону Таддео легко говорить, наши дела его не касаются. У нас — другое положение: адвокат захочет нам мстить. У тебя, Скарпетта, он отберет городские заказы, а мне, пожалуй, откажется возобновить монополию.
— Вот и прекрасно! — воскликнули молодые люди в пестрых галстуках, и булочник, весь побагровев, напрасно бесился и негодовал на своих сограждан, которые уже поздравляли друг друга.
Синьор Джоконди подал голос:
— С тех пор как адвокат не в чести, ваши хлебцы, Крепалини, стали еще меньше. Если бы хозяином в городе заделались вы, всем нам пришлось бы положить зубы на полку. — И Джоконди подмигнул толпе, которая с энтузиазмом встретила его заявление. Горделиво выпятив живот, он вернулся к своим, стоявшим под клиросом. — Выше голову! — возгласил он. — Я выручу вас всех и спасу адвоката. После моего разговора с доном Таддео все у нас идет как по маслу. Что ни говори, а работа страхового инспектора — лучшая школа для дипломата.