алось, нарочно затягивая этот путь, всячески затягивая его… Увидев священника, адвокат протянул обе руки и заторопился вперед. На лице его изобразилось глубокое почтение, он почти бежал.
Так они встретились — дон Таддео не успел даже дойти до фонтана. Он еще дальше протянул вперед ключ. Адвокат подхватил его и шаркнул ножкой, после чего каждый медленно отступил назад. Народ ждал в глубоком молчании. Адвокат откашлялся, священник потупил взоры. И вдруг он с улыбкой поднял глаза, адвокат раскрыл объятия. Оба упали друг другу на грудь, кругом бушевал прибой народного ликования. На крыше собора хлопало на ветру красно-золотое папское знамя. Кум Акилле непрерывно размахивал в голубом воздухе поверх сгрудившейся толпы своим бело-краснозеленым стягом. Пипистрелли тянул за веревки обоих колоколов сразу, заставляя их исполнять какой-то сумасшедший танец. Музыка тоже пришла в движение, она, словно упоительный ветер, галопом кружила по площади. И тут в третий раз прогремела пушка. Дон Таддео и адвокат все еще держались за руки.
«Да здравствует адвокат! Да здравствует дон Таддео!» Оба раскланивались — каждый в свою сторону, и их сомкнутые руки двигались от одного к другому, словно каждый из них отказывался от оваций в пользу своего партнера: так раскланивались примадонна и тенор на представлениях «Бедной Тоньетты».
— Да здравствует дон Таддео!
Женщины, отбросив привычную робость, тормошили священника и чмокали в обе щеки, а он стоял среди них в полной растерянности, с красными пятнами под глазами и неловкой улыбкой.
— Да здравствует адвокат!
— Дорогие друзья! Вот ключ от башни, в которой заперто ведро. — И он привстал на цыпочки. — Мы получили его обратно. Теперь мы покажем ведро артистам!
— Мы покажем ведро артистам! — ликовал народ.
Адвокат приложил к губам палец и покосился на дона Таддео. Но дон Таддео, усиленно жестикулируя, поспешил объяснить, что он просит артистов пожаловать, — он и сам пойдет с ними.
— Неужто, ваше преподобие? — И адвокат несколько раз кряду взмахнул шляпой.
«Святой человек!» — шептались в толпе, и тут как раз привели Гадди и кавальере Джордано.
Адвокат представил их священнику.
— Кавальере известен всему миру, как человек, подаривший человечеству немало духовных ценностей. А синьор Гадди этой ночью работал у насоса как самый обыкновенный смертный. Конечно, вы, ваше преподобие, совершили ни с чем не сравнимый подвиг.
— Большие прегрешения, — ответил священник, прижимая руку к груди, — требуют в воздаяние великих заслуг. Наши заслуги неотделимы от наших проступков, теперь я узнал это.
— Я совершенно с вами согласен, — сказал адвокат. — В конце концов мы лишь выполняем свой долг, и то немногое, что мне дано совершить, — с красноречивым жестом, — всегда исходит от народа.
В толпе похлопали, и мощная волна вынесла обоих ораторов, напустивших на себя подобающую важность, к самой колокольне. Ни один не соглашался войти первым, и они долго пропихивали друг друга в дверь, пока толпа, нажав, не пропихнула обоих вместе. Следом хлынули горожане. Они затопили ступеньки храма. От общего потока отделился Савеццо, незаметно нырнул под кожаную завесу и на цыпочках прошел через притвор. Среди пустующих скамей навстречу ему поднялось одно-единственное призрачно-белое лицо.
— Это вы, синьор Савеццо?
— Да, вы подали мне знак…
— Я подала знак?
Их голоса гулко отдавались под сводами. Синьора Камуцци прошептала:
— Вы ошибаетесь… Но я вижу, вы в плаще и с узелком?
— Да, я решил уйти, оставить места, видевшие мое поражение. Лучше возобновить борьбу на чужбине, чем лицезреть наглое торжество заклятого врага.
В тишину храма ворвалось приглушенное ликование.
— Слышите? — Он скрипнул зубами и швырнул шляпу на пол.
— Поднимите шляпу, — приказала синьора Камуцци. — Мы в церкви. Тут ничего не поделаешь, раз за адвоката сам господь.
— Нет, я этого так не оставлю, но сперва мне надо победить и стать великим на чужбине.
— А я, — тихо вздохнула синьора Камуцци, — всего-навсего жена своего мужа, который был и навсегда останется городским секретарем. Мне, видно, так и придется прожить свой век в этом городке в ожидании, что святые угодники когда-нибудь снизойдут к моим молитвам.
— Я окунусь в другой мир… Там меня ждут другие интересы и страсти!
— Вы думаете? — спросила она, чуть склонив головку.
— Вы еще услышите обо мне. В столице я скоро стану известным журналистом, все будут трепетать перед моим пером, — а затем вернусь сюда, и тогда адвокат увидит, кого пошлют в парламент! О! Я наведу здесь порядок. Я сотру в порошок все эти знатные фамилии. Я уже вижу нашу площадь, усеянную трупами бесчисленных банкротов.
Он мрачно покосился на свой нос и заскрежетал зубами. Снаружи донесся вопль:
— Назад! Ради бога! Там нас задавят!
Заговорщики переглянулись.
— Пожалуй, колокольня, — с расстановкой произнесла синьора Камуцци, — слишком тесна для праздника всеобщего примирения и избавит вас, дон Савеццо, от предстоящих вам хлопот.
Уголки ее губ дрожали, глаза вспыхнули зловещим огнем, но она прикрыла их веками. После минутной паузы:
— Вы поедете с актерами в почтовой карете?
Он картинно распахнул свой плащ.
— Я отправлюсь пешком, как и полагается бедному и стойкому завоевателю, — в худых башмаках, изодранных враждебной чернью.
— Тем легче вам выполнить по пути небольшое поручение… Забегите в Вилласкуру и шепните Альбе Нардини, что напрасно она ждет своего тенора: он задержался у супруги портного Кьяралунци.
Скрестив на груди руки, Савеццо снова прикрыл их плащом.
— Как вы это устроили?
— Святые угодники благословили меня… Быть может, их тронула моя молитва. Все равно, это сделано из самых лучших побуждений, в интересах неба, которому обречена бедняжка Альба. Теперь, когда повсюду мир и благоволение, надо же и нам совершить что-то хорошее.
— Значит, этот тенор насолил вам больше, чем мне весь город? — И встретив ее суровый взгляд: — Неважно, я ничего не знаю, я только выполняю вашу просьбу. Какое мне дело, что отсюда воспоследует! Я — путник, который, проходя мимо, передает людям весть. Пропади он пропадом, весь этот город! — И он с такой силой закинул полу своего плаща за плечо, что она свесилась наперед с другого плеча. — До следующего свидания, когда я вернусь победителем!
И Савеццо пошел к выходу, будя в пустынном храме зловещее эхо. Когда кожаная завеса упала за ним, синьора Камуцци слегка пожала плечами.
Снаружи донеслись крики:
— Савеццо!
Извергнутый башней преизбыток любопытных толпился на соборной паперти.
— Посмотрите на эту богопротивную обезьяну! Кто, как не он, вовлек нас в междоусобную войну. А не он ли, кстати, и гостиницу поджег? Держите его!
Савеццо нырнул подбородком в плащ. Надвинув шляпу на самые глаза и высоко вздернув плечи, он с грохотом скатился вниз, прорвался сквозь толпу и зашагал прочь.
— О-го-го! — охали отброшенные им назад горожане и потирали ушибленные места.
Савеццо свернул на улицу Ратуши. Какая-то женщина сказала:
— Бедняга, ему тоже жить хочется. И бог весть, какая трудная дорога у него впереди.
— А вот и синьорина Италия! Скорее, синьорина, адвокат показывает там вашим ведро. Что же вы так задержались?
Италии пришлось заштопать себе платье. Весь остальной ее гардероб был вконец испорчен огнем и водой.
— Как? — воскликнули синьора Друзо и служанка Помпония. — Значит, вы уезжаете от нас беднее, чем приехали? Можно ли это допустить, синьора Аида?
— Дорогу синьорине Италии! — И толстяк Корви, схватив актрису за руку, потащил ее на колокольню. Он расталкивал людей животом, оттесняя их направо и налево к стенам башни, и не уставал на каждой ступени повторять: — Да ведь это синьорина Италия! Она чудом спаслась, благодаря дону Таддео. Сердечно рад видеть вас целой и невредимой… Дон Таддео наверху, в каморке, где ведро. Адвокат спрашивал о вас.
Уже издали был слышен его голос. Как только Италия появилась на пороге, он прервал свою речь.
— Войдите, синьорина! Ведро ждет вас. Оно триста лет ждало этой минуты. Поглядите на него, синьорина, поглядите хорошенько!
Италия посмотрела наверх, туда, где висело ведро. Оно рассохлось и теперь состояло из отдельных прогнивших дощечек; только железные обручи мешали ему распасться. Италия нерешительно оглянулась на других. Дон Таддео, сложив руки, стоял у окна и смотрел в пространство. Флора Гарлинда скривила рот в гримасу, кавальере Джордано играл карманным зеркальцем. Спрятавшись за других, Нелло Дженнари хохотал, как мальчишка, а Гадди пытался его утихомирить. Наконец Италия отважилась.
— Этим ведром нельзя черпать воду, — сказала она.
— Зато в нем можно почерпнуть истину, — отпарировал адвокат. — Это ведро, этот убогий, пришедший в негодность предмет домашнего обихода учит нас, — и адвокат повысил голос, — верить в человеческий прогресс.
Он округлил руки пригласительным жестом, как бы обращаясь к тем, кто, не попав в битком набитое помещение, только издали вытягивал шею и старался что-нибудь увидеть.
— Ибо впервые оно досталось нам после великой и жаркой битвы; жителям Адорны пришлось тогда потерять столько крови, что ею можно было бы наполнить это ведро. Зато на сей раз побежденных не было. Все мы оказались победителями, ибо каждый из нас сумел победить себя и теперь исполнен решимости спорить с другими, только соревнуясь в общественно-полезных делах.
С сияющей улыбкой он выжидал, пока отгремят рукоплескания.
— Вы же, синьорина Италия, обнимите своего спасителя, как и все мы его обнимаем, ибо он не только вас выручил из беды.
— Но где же дон Таддео?
Толпа напрасно искала его в своих рядах. Наконец кто-то на лестнице крикнул:
— Он внизу, на площади!
А в это время дон Таддео, забравшись на вышку, отодвигал дверной засов. Выскользнув на площадку, он, дрожа от внутреннего протеста, всем телом навалился на дверь. «Подите прочь! За что вы меня мучаете, — или вам мало тех жертв, что я принес?»