Никто его не слышал. Подхваченный людской волной, адвокат был благополучно вынесен на площадь. Он то и дело спотыкался, но неизменно сохранял на устах блаженную улыбку и высоко держал над прибоем толпы вновь обретенный ключ.
— Пусть адвокат повесит его себе на шею! — потребовала толпа, и все принялись искать подходящий шнурок.
— Лента в твоих волосах как раз подойдет, — сказал жене доктор Капитани.
Залившись румянцем смущения, она сняла ленту и продела в головку ключа. Когда она завязала ее на шее у адвоката, он произнес:
— Мне остается лишь повторить то, что я говорил уже не однажды: «Что слава! Только из рук женщин приемлем мы истинную награду!»
Женщины захлопали в ладоши. Адвокат запечатлел на руке Йоле Капитани поцелуй. Воспользовавшись шумом вокруг, он шепнул ей:
— Твоя любовь была моей единственной опорой!
И он верил этому, хоть и знал, что когда все отвернулись от него минувшей ночью, его возлюбленная оказалась не менее малодушной, чем остальные. Он по-прежнему пожимал все протянутые к нему руки. Если же замечал, что рука колеблется, словно ее удерживает нечистая совесть, он сам брал ее в свои руки и сердечно тряс.
— А-а, Скарпетта! Заказы, сделанные в свое время ратушей, не сгорели этой ночью… Да что вы, Малагоди! Человеку свойственно заблуждаться, а в душе мы всегда стояли друг за друга… Говорят, Крепалини, вы боитесь за свой договор? Что вам пришло в голову? Напротив, я прошу вас, когда следующий раз к нам приедут актеры, уступить мне скромное местечко в вашей ложе, потому что отныне моя ложа будет вашей. — А столкнувшись с аптекарем: — И ты, друг Ромоло? Это слезы радости — поистине, мы их заслужили!
Они обнялись. Старый воин бормотал, повиснув на шее у друга:
— Пусть я попаду в ад, но одно я знаю: если я не удавился сегодня на заре, значит мне не суждено удавиться!
Адвокат еще крепче прижал его к груди; но только он полез за носовым платком, как новая пара рук обвила его шею, а потом другая, и еще, и еще. Дешевая пудра щекотала его ноздри, перья царапали лицо: визгливые голоса, мучнисто-белые вздернутые носики и пестрые платьица вихрем вертелись вокруг.
— Ты первый красавец в городе, адвокат, тебе удивительно к лицу этот ключ на голубой ленте… Как я рада, что вы выздоровели… Мы никогда не забудем своего милого директора… Таких задатков нам уже не видать…
Адвокат сопротивлялся как мог и всё высматривал, нет ли где поблизости Йоле Капитани.
— Ведите себя хорошо, детки, — бормотал он.
Хористочки все разом прыснули и упорхнули. Молодые люди в больших шляпах и пестрых галстуках перехватили их на лету.
— Все сюда! — кричал кто-то у кафе «За прогресс». — Отцы города угощают народ!
— И здесь за вас заплатят! — кричал булочник, стоя перед «Святым Агапитом». — И добавил: — Но только за один стаканчик, а ты уже свой выпил.
На площади становилось все оживленнее. Все лица казались светлее, голоса — громче. Мамаша Парадизи с дочками, синьора Камуцци и дамы Джоконди уже побывали дома и снова напудрились. Все говорили: «Никто не поверит, что мы не ложились этой ночью».
— Как приятно наблюдать повсюду единомыслие и щедрость! — изрек синьор Джоконди. — Даже синьор Сальватори повысил плату своим рабочим!
— Не повысил и не собираюсь повысить! — воскликнул синьор Сальватори. — Джоконди хочет подставить мне ножку, потому что его завод теперь мой.
Однако ничто ему не помогло: его обступили со всех сторон, откуда-то позвали рабочих, и все так хвалили и поздравляли старика, что он разомлел до слез и сверх всего поставил рабочим вина.
— А ведь вас уже двадцать лет называют не иначе как скупердяем! — нежно попеняла ему синьора Камуцци. — Со сколькими предрассудками нам, бедным невеждам, приходится теперь расставаться. Что до меня, то я считаю актрису во всем себе равной!
Она обняла Италию, ей горячо аплодировали. Служанки Фанья и Нана вели агитацию: у бедняжки актрисы сгорел весь ее гардероб. Не было отбоя от сострадательных душ. Синьора Ноноджи немедленно притащила зимний жакет, аптекарша Аквистапаче пожертвовала юбку: «Она принесет вам счастье, я чаще надевала ее в церковь, нежели в театр». Мамаша Парадизи и вовсе стала вытаскивать шпильки из своей исполинской шляпы. У бедняжки дрожали руки, но, хотя вокруг и поднялся протест — это, мол, наша гордость, — она все-таки настояла на своем; правда, Италия, весьма кстати зарыдав, упала к ней на грудь и этим укрепила синьору в ее добром намерении.
— Какие мы все хорошие! — восхищалась синьора Камуцци.
— Эй, друг Джовакконе! — воскликнул кум Акилле, с трудом протискиваясь на ту сторону. — Я видел, как болван Савеццо разбил у тебя бутылку ликера «Стрега». Как я понимаю, она у тебя единственная, а в таком заведении, как мое, всегда найдется лишняя. А потому жертвую тебе одну на бедность. Нам с тобой не пристало жадничать — город прокормит нас обоих.
— Все счастливы! — Разнежившись, синьор Джоконди ущипнул жену за щеку, вызвав на ее лице усталую улыбку. — И наши девочки тоже найдут себе мужей: кстати сказать, в той памятной беседе, которую я вел с доном Таддео, он обещал мне в этом посодействовать. Как видите, дочки, ваш папа ни на минуту о вас не забывает!
Он вытянул губы трубочкой, и младшая, Чезира, от восторга бросилась их лобызать. И даже взгляд старшей сестры, отставной невесты Розины, заметно прояснился и стал мягче. «Неужели счастье еще возможно?» — подумала она.
«Все так необыкновенно прекрасно, потому что мы счастливы — Альба и я», — говорил себе Нелло, без устали бродя по площади, одинокий среди залитой солнцем толпы. Люди словно парили в воздухе, все обрело какую-то сказочную легкость! Стоило чего-нибудь пожелать, как оно уже сбывалось. «Я не знал, где укрыться, когда все уедут, и вдруг приходит кавальере и приказывает мне идти к портному. Можно подумать, что его послал мне сам бог или сама Альба. Я так и знал, что люди не могут долго оставаться злыми, какими они были этой ночью. Все должны быть счастливы, как мы с Альбой. И теперь все желают мне добра…»
Он устремил благодарный взгляд на обеих синьорин Парадизи, которые раньше из-за него таскали друг друга за волосы, этой ночью кричали на него как бесноватые, а теперь кокетливо обмахивались перед ним веером. Проходя мимо, Нина Цампьери еще крепче прижалась к плечу молодого Мандолини, своего жениха, и опустила глазки долу, вспомнив, словно о каком-то бесстыдном поступке, как она злорадно хлопала, радуясь падению молодого актера.
И повсюду шнырял в толпе цирюльник Бонометти; горделиво оглядывая всех из-за платка, которым у него были завязаны зубы, он неизменно повторял: «Адвокат — великий человек!»
Многие при этом смотрели в сторону и старались улизнуть. Нелло Дженнари остановил цирюльника.
— Вы оказались правы, синьор Бонометти, — сказал он, — и те, кто травил вас, празднуют теперь труса. Но сейчас, когда среди всех мир и согласие, не лучше ли пощадить их?
Про себя Нелло нежно улыбнулся. Он подумал: «Какая замечательная мысль! И опять не я додумался до нее, а моя Альба. Альба думает через меня!»
Вслух он добавил:
— Кстати, этим вы окажете услугу адвокату.
— Что правда, то правда! — И Бонометти сорвал с себя платок и высоко подкинул его в воздух.
— Да здравствует адвокат!
Теперь все кричали вместе с ним, и адвокат усердно расшаркивался. Как вдруг он накинулся на обеих сестер Перничи, которые расхаживали с обиженным видом, не принимая участия в общем ликовании.
— Как? Значит, среди наших сограждан есть еще недовольные? Я знаю, сударыни, что вы потерпели убытки. Я мог бы сказать вам, что нечего было, схватив в охапку все свои шляпки с перьями, бежать с ними в самую толчею. Но я вам этого не скажу. От страха все перепуталось у вас в головах, так же, как и у нас. К тому же не стану отрицать, что в городе не было парового насоса. А потому, уважаемые сударыни… — И он обвел рукой кружок своих слушателей. — Дон Таддео решил возместить Маландрини убытки от пожара, меня же все женщины в городе называют своим другом, и я решил оправдать это имя, а посему я беру на себя все издержки по вашей галантерее.
Разразился шквал рукоплесканий, и адвокат, выпятив грудь, украшенную гигантским ржавым ключом, стал искать, в чем бы еще проявить себя.
— Гадди! — воскликнул он, простирая вперед руки. — Вы сегодня превзошли всех в гражданской доблести, неужели вы хотите нас покинуть? Мы скорбим душой, мой друг, теряя вас!
— Ничего не попишешь, — ответил баритон, — такова уж актерская судьба!
— А что, если мы поймаем вас на слове? Я готов переговорить с нашим городским секретарем; это мой близкий друг, и я убежден, что в наших канцеляриях найдется для вас какое-нибудь местечко — чем-нибудь там заведовать. Ведь вы отец семейства, синьор Гадди, солидный человек. Что вы скажете? И конец вечным странствиям и заботам.
На что Гадди ответил:
— Ваше предложение заслуживает внимания… И все же — нет! Большое вам спасибо, господин адвокат! Конечно, всякому могут осточертеть эти постоянные поезда местного сообщения и постоянная неуверенность в завтрашнем дне. Но будут ли у меня такие друзья, как сейчас? А потом, какой бы я ни был посредственностью, но и мне случается иной раз почувствовать то великое, в чем, собственно, и заключается жизнь.
— Что ж, не вы один так чувствуете!.. Не хотите, не надо! Хотя, конечно, жаль, вы были бы достойны войти в нашу среду. — И тут же, увидев кавальере Джордано: — Вы, кавальере, во всяком случае останетесь с нами — на мраморной доске. Ваше великое имя отныне будет неразлучно с нашим городом.
Старый тенор заволновался.
— Значит, мемориальную доску не отклонили?
— Отклонили или нет — неважно. Наш магистрат будет счастлив загладить свою вину. Но клянусь Вакхом, теперь я не стану просить, чтобы ее повесили на ратуше. В наши дни приходится быть политиком и считаться с человеческими слабостями. Вы, кавальере, поймете меня. Но… эй, Маландрини!
И он побежал за ним.