Змея замрет, лениво выгнется,
Блеснет в траве —
И тоже скок!
Но вот узлом свернулась греческим,
Вот закачалась перед ней
Со взглядом, будто человеческим,
С улыбкою, как у людей.
Она качается и, щерится
И, видя девичий испуг,
Рогатым жалом в сердце целится…
«Тук!»
Вера вскрикнула.
«Тук-тук!»
Не придавая снам значения,
Вдруг Павла увидав в окне,
Она вздохнула с облегчением,
Подумав:
«Это же во сне».
А тот с гримасою невинною,
Но грустный, на слово скупой,
Интересуется Мариною:
— Марина разве не с тобой?!
— Нет.
Вера ходит как незрячая
По узеньким половикам.
И кровь, тяжелая, горячая,
То к сердцу хлынет,
То к ногам.
Дверь…
Степь…
Бежит травой немятою,
И ноги, словно с пыла снятые,
Не охлаждаются росой.
Бежит…
Скользя подошвою босой,
Зарниц приметит всполохи,
Как птица чуткая замрет,
Послушает ночные шорохи,
Плечами зябко поведет.
И отлетают подозрения.
«Он пашет!»
Далеко за тьмой
Знакомое ей тарахтение
Приятней музыки самой.
И каждый звук,
В тиши встречаемый,
И запах трав со всех сторон,
До сей поры не замечаемый,
Взял сердце Верино в полон.
Что было некогда обещано,
Она сама отдаст ему.
В ней с ревностью
Проснулась женщина,
Узнавшая вдруг, что к чему,
Она спешит.
Теперь ей кажется,
Что поняла давным-давно,
Зачем земля весною пашется
И высевается зерно.
Впервые в радостном смятении,
Как будто крайний вышел срок,
На тракторное тарахтенье
Она бежит через лесок.
И вдруг, на малом расстоянии
Увидев что-то, замерла
И тонкую,
В недомогании,
Она березку обняла.
Там Женька
Методом заученным
Известный проявляет дар
И, как петух
С крылом приспущенным,
Марину ловит в свете фар.
— Не мучай… —
Подступил решительно.
— А Вера?.. —
Цедит он слова:
— Что Вера?! —
И пренебрежительно
Отбросил в сторону:
— Трава! —
Прикинулся:
— Умру… Не вынесу!.. —
Тогда, гонимые тоской,
Тревожно вылетели из лесу
Два крика —
Женский и мужской.
Смутился лишь
В секунду первую
И подбодрился на второй:
На этот раз уже за Верою
Метнулся Женя Черемной.
Догнал.
Дурные сны сбываются.
Ей кажется, что пальцы рук
Скользят по телу, обвиваются
Могильным холодом гадюк.
И Вера стала непокорною,
…Давно ль к нему,
Чтоб все отдать,
Себя несла, как чашу полную,
Боялась каплю потерять!
Теперь бежит,
Лишь бусы звенькают
Да мокрая трава шуршит…
Невесть откуда перед Женькою
Встал хмурый Павел.
— Не спеши!..
У Женьки глаз шальные выкаты
Блеснули зло.
И Павел груб.
— Смотри,
На пакость больно прыток ты!..
— Пусть прыток!..
Вышло: зуб за зуб.
— И заяц прыток — прытче льва,
Да шкура зайца дешева!
* * *
Горяч,
Еще в порыве бега,
Чтоб скрыть обиду куражом,
Смеется Женька:
— Ха!.. Олеко!
Ты что, Олеко, не с ножом?
— Ты любишь острые приправы?
Ну?.. —
Женька не умерил прыть.
Мол, со своей хорошей славой,
Он драться не имеет права.
— О праве правому судить. —
И как судья:
— Прими в известность,
Как истину и как совет:
У нас есть право лишь на честность,
У нас па подлость права нет.
— На счастье есть? — и нагловато
Хихикнул Женька. —
Ждать мне лень
То счастье,
Что придет когда-то.
Мне нужно счастье каждый день. —
Он все наглей:
— За все дела я,
За трудности, что люб вам,
Наград высоких не желаю.
Тружусь и награждаюсь сам.
Овал скулы отметив взглядом,
Рванулся Павел сгоряча.
— Зачем же избегать награды?!
Напрасно, Женя…
Полу-чай!.. —
Схватились.
Каждый не сдается:
Один с отчаяньем лихим
За право чистым быть дерется,
Другой — за право быть плохим.
* * *
В реке ни звезд, ни рыб играющих,
Ни волн, готовящих прыжок,
Вокруг черемух облетающих
Лежит нетающий снежок.
Притихли волны,
Не всклокочатся,
Не заиграют меж собой,
Как будто им подслушать хочется,
Чем кончится горячий бой.
А из былого вспомнить нечего.
За все минувшие века
Ни слез, ни горя человечьего
Еще не видела река.
И лишь на дне,
Во мгле пропевшая
Коротенькую песню зла,
Лежит, случайно залетевшая,
Кучума длинная стрела.
С тех пор как степь,
Повсюду гладкая,
Веселым смехом ожила,
К ней на берег походкой шаткою
Впервые девушка пришла.
Река журчит, ее жалеючи,
Река блестит в рассветный час.
Ей все впервые.
Слезы девичьи
В нее упали первый раз.
И если горькою настойкою
Все слезы мира в речку слить,
Вода в реке не будет горькою,
Ее все так же будут пить.
Не все равно ли каплям,
Канутым
В степную речку иль в Неву?..
Не плачь,
Я тоже был обманутым
И тоже плакал…
Но живу.
1956
БЕЛАЯ РОЩА
На степь,
Спеша с травою спиться,
Нисходит ласковая мгла.
Заря вечерняя,
Как птица,
Давно сложила два крыла.
И над палаткой островерхой
В потухшем небе, как всегда,
Всечеловеческою вехой
Зажглась высокая звезда.
Опять, вздыхая и волнуясь,
Гармонь о городе поет.
И все же юность — всюду юность,
Она везде свое возьмет.
Когда любовь — как хлеб и воздух
И в час свидания темно,
То для влюбленных
Были б звезды,
А лес иль степь — им все равно.
И ни к чему играть в оглядки,
Все впору им — и свет и мрак…
А вот Егор сидит в палатке
И думает совсем не так.
Он думает:
«Нужна свобода
В желаньях сердца и души.
Вот отработать бы два года,
А там — уехать из глуши
В тот край,
Который любим очень
И, оказавшись вдалеке,
На добром русском языке
Мы называем краем отчим.
Любовь же, как земля сырая,
Прилипнет — не стряхнешь ее…»
Так думал он, перебирая
С полынным запахом белье.
Так думал он, хоть был и пылок.
В руке, приученной к труду,
Зажал коричневый обмылок
И вышел под свою звезду.
* * *
Река степная берег пилит,
Струя врезается в струю…
Егор неловко мылит, мылит
Рубаху старую свою.
Луны осколок в небо вышел,
Как будто отлитый в огне,
Повременил, поднялся выше
И закачался на волне.
Почудилось, что в лунной качке,
На глубине речного дна,
Русалка юная видна
И слышен голос:
«Вот так прачка!..»
Слова тихи, слова мягки,
Как будто с целью затаенной
Она глядит со дна реки
И притворяется влюбленной.
«Дай помогу я, дорогой…» —
И белой, до плеча открытой
Русалка тянется рукой
К его рубашке недомытой.
Была — и нет.
Стоит прицепщица,
Лесной цветок в степном краю,
У ног волна лениво плещется,
Струя вплетается в струю.
Вот Аннушка, его жалеючи,
Рубашку, мыло отняла
И над водою юбки девичьи,
Чтоб не мочить, приподняла.
Глядит Егор,
Смущенный встречей,
Как у нее блестят глаза,
Теснится блузка, ходят плечи,
Повдоль спины дрожит коса.
Когда же с ним заговорит,
Из-под капризных завиточков
Большой жемчужиной горит
Серьгой не троганная мочка.
Он думает в неясном страхе,
Неравнодушный к завиткам,
О трудной жизни, о рубахе,
Послушной девичьим рукам.
Побудет, мол, в руках умелых,
Размякнет
И в недобрый час
Прильнет к тоскующему телу
И слабость сердцу передаст.
У ног их
Месяц окунулся
И карасем уплыл в кусты.
Егор вздохнул и отвернулся
От беспокойной красоты.
* * *
Не спит Егор,
Когда в палатке,
Хмельное счастье пригубив,
Спят сдавшиеся без оглядки
На милость девичьей любви.
Над ковылями вместе с ветром
Плывет гобийская теплынь,
Опять в матрасе разогретом
Запахла горькая полынь.
Заглядывает месяц в щели
И улыбается хитро…
Приподнялся Егор с постели,
Нашел бумагу и перо.
За словом слово быстро нижет,
И кажется, перо само,
Поскрипывая, пишет, пишет
Старушке матери письмо.
Размашистый сыновний почерк
Намеком, как бы невзначай,
Дает понять ей между строчек:
Мне трудно — мама, выручай!
Все спят.
За финскими домами
Береза встала на пути,
Прижав зелеными ветвями
Почтовый ящик на груди.
И в смутном свете стало видно,